Мое бегство

Мое решение избежать выдачи Советам с помощью бегства оставалось неизменным. Поэтому я прилагал все старания к тому, чтобы мое физическое состояние было всегда удовлетворительным, так как бегство было связано с большими усилиями. Деньги у меня еще были. Благодаря нашему центру по изготовлению документов, мы имели лучшие отношения с канцелярией и штабом генерала Меандрова, и первыми узнавали обо всех новых распоряжениях американского командования и о событиях в лагере. Приказы немедленно переводились на русский язык и тайно распространялись.

Наши документы для бегства были готовы. Штатское платье мы получили через официанта в Ландау. Но, по-моему, момент бежать еще не наступил. Я не хотел быть среди первых власовских солдат, которых бы стали подкарауливать на всех улицах и перекрестках.

Было начало октября 1945 года, когда однажды к нам пришел канцелярский служащий Штаба и сказал: «Вот, почитайте! Это самый новейший приказ американского коменданта лагеря.»

Что в нем стояло? Из него мы узнали, что ограждение колючей проволокой вокруг лагеря должно быть расширено, а «зона смерти» в 10 метров до заграждения охраняться будет еще строже. Другими словами, каждый, кто вступит в эту зону, будет без предупреждения обстрелян часовым с вышки. Проход к отделу скорой помощи, который находился вне лагеря, будет закрыт. Впредь больные будут обслуживаться только в самом лагере. Никто больше не может выходить из лагеря, и никто из родных не смеет в него входить. В то же время мы увидели, как наши саперы протягивают вокруг лагеря дополнительную колючую проволоку.

Этот приказ, который содержал и другие более строгие меры, меня очень обеспокоил, и я решил бежать не медля, предполагая, что часовой у главных ворот об этом приказе еще ничего не знает. Прежде чем мы — Блумберг, молодой власовский лейтенант по имени Заринш, земляк, с которым мы подружились, и я — покинем лагерь, я явился официально к генералу Меандрову, который перекрестил меня, крепко пожал мне руку и отпустил меня со словами: «Да поможет вам Бог! Для вас это может быть правильный путь.»

Генерал Меандров был сыном священника. Его отец служил поблизости от нашей квартиры в Москве. Его освободили в начале войны и призвали в армию.

Потом я обратился к немецким врачам в лагере и просил о переводе меня в госпиталь. Но ни один из них на это не решился. Вероятно они заподозрили мои намерения и боялись, что такой перевод в госпиталь может быть сочтен как помощь при побеге. Я уже думал, что мое бегство не удастся, но при этом я не рассчитывал на Веру, сестру милосердия, 30-летнюю, крепкого сложения русскую, которая все слышала. Она рассердилась на трусость докторов точно так же, как и я сам, и сказала мне тихо: «Оставьте этих трусов. Я вас выведу, пройдете как больной.»

Так это и произошло. Мы устроили носилки, положили на них Заринша и запаслись удостоверениями, что мы санитары для переноски больных. Так как палатки лазарета находились вне лагеря, сестра пришла, чтобы забрать «больных». Она несла наше штатское платье на руке, покрытое шинелью, и направилась с нами к лагерным воротам. Мы с Блумбергом, прихрамывая, несли за ней Заринша. У ворот к нам из часовой будки вышла заспанная, жующая резиновую жвачку американская личность. «Три человека в госпиталь!» — сказала уверенным голосом сестра Вера. Американский часовой пробормотал «окей». Мы прошли через ворота и оказались за пределами проволочного заграждения, вдоль которого наш путь вел нас на юг. По правой руке у нас были низкие кусты, слева — вышки с двойными пулеметами. Дорога, в общем, такая же, как в лагере, но на самом деле совсем другая…

Земля горела у нас под ногами. Близко к забору находились власовские солдаты, которые сразу поняли, что мы симулировали наши болезни. Они провожали нас глупыми замечаниями и подлыми шутками, которые понимали только мы, так как они были сказаны по-русски. Характерно, что они нас почти не трогали.

В то время, как мы в сопровождении сестры Веры шли вдоль лагерного забора, я вдруг издалека увидел джип коменданта, который только что приказал не выпускать больше никаких пленных из лагеря. Я обдумывал, что в данном случае следует делать. Бежать как зайцы в кусты? Это было бы ошибкой и немедленно вызвало бы тревогу. С вышек началась бы стрельба из двойных пулеметов через деревья, джипы с вмонтированными пулеметами окружили бы лес, и мы погибли бы. Надо было идти навстречу событиям. Мы продолжали идти хромая, с искаженными от боли лицами за сестрой Верой, как за нашим ангелом-хранителем.

Комендант проехал мимо, не обратив на нас внимания. Мы видели его сидящим в машине, причем перед ним на ветровом стекле висела белая дубинка. Но мы его не интересовали. Так мы добрались до района госпиталя, в который, однако, не попали. Наоборот, мы отступили в маленькую рощу, где переоделись. Нашу военную форму мы передали сестре Вере, которую я обнял и трижды поцеловал. С этого момента мы вступили на наш новый путь. Насколько я знаю, сестры Веры нет больше в живых. При попытке передать яд власовским генералам перед их выдачей она попалась и была арестована.

Мы направились в сторону Ландау. Чтобы попасть в город, нам нужно было перейти Изар. Уже издалека мы увидели у моста толпу людей: каждого прохожего задерживали. Естественно, что мы испугались, предполагая, что нас уже ищут. С другой стороны, однако, нас в лагере еще не могли хватиться. Но тут, очевидно, велась какая-то проверка, поэтому лучше было занять выжидательную позицию. Мы присели на берегу Изара и скоро установили, что напугавшая нас проверка на самом деле таковой не была, а тут просто собирали плату за проезд по мосту. Каждый проходящий должен был платить 10 или 20 пфенингов на починку моста. Этот взнос мы платить не хотели, подождали еще некоторое время и после, не обращая внимания на людей, нахально пошли вперед. Никто нас не задержал.

В Ландау мы знали два убежища. Первым была семья Петерсон, состоявшая из матери и дочери. Они были владелицами фотографического магазина, который я обнаружил, когда мы с рабочей дружиной разбирали в Ландау противотанковую преграду. Так как я уже тогда задумал бежать, я пошел в их магазин с просьбой снять меня в штатском платье.

Другое убежище было у уже упомянутого официанта в ночном ресторане из Риги. Он был земляком и другом, на которого мы могли рассчитывать. Он раздобыл для нас настоящее штатское платье. Для меня нелегко было найти что-нибудь подходящее из-за моего роста. В конце концов я надел штаны, которые были мне ниже колена, но я мог скрыть это, благодаря моим высоким сапогам. Я также надел белый китель.

В то время, как Блумберг и Заринш жили у официанта, я ночевал у Петерсон. Я провел там три дня, время, которое было необходимо, чтобы хоть немного привыкнуть к свободе после того, как мы несколько месяцев провели за проволокой и под стражей.

Чтобы выполнить все предосторожности и предупредить свое обнаружение, мы распространяли весть, что в следующий понедельник мы покинем Ландау, направляясь в Мюнхен. Но мы уже в субботу отправились туда. Моя надежда, что мы в первый же день преодолеем поход в 25 километров, оказалась невыполнимой. Мы прошли приблизительно всего 15 километров по деревенским дорогам и по заросшей кустами местности с целью не идти по большой дороге, где, как мы предполагали, было большое движение.

Так началось наше странствование по свободному миру в Мюнхен-Грюнвальд, в лагерь Ди-Пи. Для этого нам понадобилось два дня. Мы ночевали у одного крестьянина на сеновале, а на следующий день даже проехали часть пути на грузовике, который довез нас до Мосбурга. Здесь со времен нацистов находился концентрационный лагерь, в котором теперь сидели так называемые военные преступники, к которым по существу и мы могли быть причислены. Поэтому американцы на базарной площади были заняты особенно строгой проверкой. Здесь мне в первый раз пришлось показать мое удостоверение с отпечатками пальцев. В одно мгновение я даже подумал спрыгнуть с грузовика и бежать. Но американский часовой почти и не посмотрел на мое удостоверение, которое я подал ему дрожащей рукой, и пропустил меня своим знаменитым «окей».

Мы осмелели и шли теперь по главной дороге, которая была почти пустой. На ней вообще почти не было автомобилей и пешеходов, в лучшем случае попадался крестьянский парень на велосипеде или американский джип. Другую проверочную заставу, на которой я должен был показать свои документы, я просто обошел. Так нам удалось добраться до лагеря ДиПи в Мюнхене-Грюнвальде. ДиПи, то есть перемещенными лицами, считались не военные, а штатские, которые были вывезены насильно или бежали от русских. Мы заявились как латыши, которые убежали от русских, были приняты и получили соответствующие удостоверения.

В Грюнвальде наши дороги разошлись, но лишь на короткое время. Блумберг направился в Штуттгарт, Заринш стремился в Англию, куда и попал, а я хотел обосноваться в Мюнхене. Я намеревался теперь как свободный гражданин посвятить себя и дальше спасению власовских солдат. Но тут была еще одна проблема. Хотя у меня и были прекрасные латышские документы, но не было немецких. И с Блумбергом было то же самое. Вот почему мы с ним опять встретились, чтобы обсудить — что можно предпринять по этому поводу. Мы пришли к решению ночью и в тумане проникнуть в советскую зону и оттуда «бежать» в Западную Германию. Один из школьных друзей Блумберга, которого он нашел в Мюнхене, был родом из Найлы, расположенный вплотную к границе зоны, и мог нам точно описать это местечко, так что мы могли там перейти границу. В то время она еще не так охранялась.

При нашем «бегстве» на запад мы дали себя поймать западным стражникам, которым мы вручили наши удостоверения личности, полученные, нами в свое время при нашем переселении в немецкое государство. В них было указано, что мы немцы. На основании этого мы получили нужные нам документы, в которых было указано, что мы являемся немецкими беженцами. Таким образом мы могли начать новое существование.