Вкус любви 4 page

Содомии! Месье! Что за дикая мысль! Прекрасно помню, как у меня уши чуть в трубочку не свернулись. Я ощутила короткий спазм отвращения, подумала, что «трахнуть в попу» прозвучало бы гораздо лучше в ваших устах (чуть позже мы с вами в том убедились, когда вы прошептали это надо мной в один из последующих вторников). Все что угодно, но только не «содомия»! Однажды, Месье, я проникну во Французскую академию и вычеркну это слово из словаря, даже если мне придется пробраться туда только за тем.

Помните, как чуть позже вы с сожалением меня отпустили и я натянула эту самую комбинацию, опустив верх? Я закурила сигарету и, держась за железную спинку кровати, принялась расхаживать перед вами как законченная шлюшка, не переставая ласкать себе соски. Ваш одобрительный взгляд обволакивал меня словно покрывалом. Я могла одновременно наблюдать за собой в большом зеркале напротив, и с сигаретой во рту я принимала разные позы, разговаривая с вами о книгах, о моей учебе, друзьях, которые приходили сюда вчера составить мне компанию. Настоящий балет с раздвинутыми ногами, жеманными пируэтами на цыпочках и грациозными наклонами «за упавшей заколкой» (чтобы показать вам свои ягодицы). На ваших губах вновь играла улыбка умиления, одновременно сексуальная и отеческая, полностью соответствующая ситуации: она лишь со всей дерзостью подчеркивала мою юность и вашу зрелость. Месье, развалившийся, словно король, на широкой кровати, вокруг которой порхает его полуголая Мессалина, не так давно вышедшая из возраста подростка.

Это было утро, какие бывают только в мае: солнце медленно поднималось на небосводе, но время, казалось, замерло на месте.

Иногда вы прерывали нашу беседу, чтобы воскликнуть с внезапно серьезным видом:

— Какая ты красивая!

И я чувствовала себя сияющей посреди всего этого света. (Позже вы будете спрашивать себя, как я могла так увязнуть в этой истории, в итоге влюбившись в вас. Это обожание, смешанное с недоверием, которое я к вам проявляла, поражало вас, и вы никак не могли понять, почему наши традиционные роли внезапно поменялись местами. Мне известно об этом не больше вашего, но я почти уверена: немалую роль сыграли комплименты и эта страсть в ваших темных красивых глазах.)

Затем я снова легла рядом с вами, разместившись между вашими коленями и руками, и вы одной рукой обхватили мою правую грудь.

— Она будет чувствовать себя такой одинокой, когда я уйду, — предсказали вы.

На самом деле пришлось ждать еще целую неделю, пока я не поняла, как мне не хватает ваших ласк и всего остального. Эта нравственность, деформированная любовью к пороку, о которой я догадывалась, непреодолимо влекла меня словно наркотик. И пока мои руки приближались к вашим бедрам, не смея коснуться их, пока я решалась лишь пожирать вас глазами, вы прижали меня к себе и гладили по волосам, словно не произошло ничего особенного. Словно не было ничего парадоксального в том, чтобы сначала кончить мне на лицо, а затем перейти к ласкам.

Когда я лежала неподвижно рядом с вами несколько минут подряд, мое тело как будто обжигало огнем. Вы не понимали этого: мои бесконечные хождения между кроватью и окном вас раздражали, все больше и больше по мере того как шло время, и вы становились более грубым. Вы, должно быть, отлично понимали, до какой степени волновали меня. Накануне я прислала вам очень честное сообщение: «И все-таки мне немного страшно».

И злой взрослый волк, каким вы были, ответил: «Не бойся, я самый милый из всех».

Но вы прекрасно знали, Месье, что это было ложью. Вы чудесно осознавали: ваша мягкость и даже нежность не имели ничего общего с этой пресловутой доброжелательностью. Вы просто делали разбег, чтобы лучше прыгнуть. Я видела это в ваших глазах, когда как-то во время разговора мы неожиданно устроили состязание, кто дольше выдержит взгляд другого. Естественно, я с позором проиграла.

Вы, испытывая любопытство, наблюдали за моим поражением. «Тебе это даром не пройдет», — говорили ваши очаровательные брови. Когда я успокоилась, вы достали из своего саквояжа хирурга старое издание Мандьярга, которого я обожала, в ультрамариновом футляре из дорогого картона. Вы не представляете, Месье, что я тогда пережила: настоящее рождественское утро. Согласна, я пришла к вам из-за вашей любви к эротической литературе, но получить этому подтверждение таким элегантным способом… Вы были словно святой Николай[18] в разгар мая месяца. Я едва осмеливалась листать пожелтевшие страницы, широко раскрыв глаза и вскрикивая, как ребенок в Дисней-парке. Затем, через несколько бесконечных минут, я вам его вернула, испытывая легкую грусть от того, что прикоснулась к вашему миру редких книг и эксклюзивных изданий. И мне, которая портила свои маленькие руки в цветочном магазине за четыреста евро в месяц, мне, которая спала в окружении карманных изданий для студентов, вы сказали:

— Нет, оставь себе. Я тебе его дарю.

И напрасно я пыталась возражать, протестуя что есть мочи, истерично протягивая вам книгу, — вы прижали ее к моей груди с такой улыбкой, что я смогла лишь принять этот дар, опустив глаза, заранее негодуя от мысли: мне придется положить книгу в свою походную сумку, между ноутбуком и туалетными принадлежностями, и «Англичанин»[19] будет вынужден соседствовать с плохо закрытым тюбиком зубной пасты.

(Знаете ли вы, что я сделала, вернувшись домой и закрывшись от родителей в своей розовой комнате на полуподвальном этаже? Я оторвала клочок бумаги и сунула между дивных страниц Мандьярга записку, на которой шариковой ручкой написала: «подарок от С. С., 05. 05. 09». Маленькая кокотка[20], составляющая список подарков своих любовников.)

На какое-то мгновение я почувствовала себя продажной женщиной. Но потом почти ощутила гордость: даже Золя не додумался до такой пикантной детали, как расплачиваться с куртизанкой редкими изданиями.

Когда вы овладели мной, лежащей в позе эмбриона, я была сосредоточена на аромате перезрелого манго, заполнявшем комнату, я чувствовала, как он льется на меня, словно масло. Его опьяняющие эфирные нотки смешивались с Герленом на ваших пальцах (ваш сладкий одуряющий парфюм, словно специально созданный для обольщения женщин). Я едва осмеливалась открыть глаза: если бы я что-нибудь увидела, это наверняка лишило бы очарования то острое чувство наполненности, сменяющееся голодом, когда вы выходили из меня, а я, беззвучно хныкая, всякий раз звала вас обратно.

Известно ли было вам, что наши тела так прекрасно поладят? Я имела об этом лишь смутное представление: не зная вас, конечно, было приятно представлять себе такую гармонию. Меня опьяняло не столько само удовольствие, сколько это скольжение, эта согласованность движений в сочетании с гипнотизирующей чувственностью, полная идиллия наших дыханий. Я, Элли, двадцатилетняя девушка с маленьким упитанным телом, стремящимся избавиться от своих детских округлостей, и вы, Месье, с вашими сорока шестью годами ласк и поцелуев, вместе, втайне ото всех, в этой гостиничной кровати, в час, когда все наши знакомые отправились на работу. Вы кончили в меня с последним криком, в то время как я крепко обхватила вас всеми своими мышцами.

— Хорошо, что я приняла меры предосторожности, — улыбнулась я потом, сидя на тебе. — Пью противозачаточные. Ты ведь даже не спросил, можно ли в меня кончать.

— Я догадывался, что ты следишь за этим, — ответил ты, ущипнув меня за сосок.

— Но откуда ты можешь знать, что я здорова? Может, я сплю со всеми без презерватива.

— Но ты же этого не делаешь, — закрыл ты эту тему.

Я была поражена. Не знала, что ответить на такую подростковую беззаботность. И решила занять ту же позицию, что и ты: наплевать на Андреа, возможные риски, твою жену. Я объяснила все тем, что ты женат и теоретически не можешь позволить себе таскать за собой заразу. Это было моей первой ошибкой.

— Приходи посмотреть, как я оперирую, — попросил ты несколько минут спустя, кусая меня за шею.

Речь шла об огромной опасности — прийти к нему в бывшую клинику моего дяди, расположенную в уютной части квартала Марэ, где целые орды медсестер могли узнать во мне маленькую девочку в лакированных туфельках, бегавшую по коридорам во время визитов доброго доктора Кантреля. Нужно было придумать какой-нибудь доклад для факультета, чтобы оправдать свое присутствие, солгать множеству людей и бессовестно выставить напоказ — вплоть до операционного блока — сексуальное напряжение и всю безнравственность нашей истории. Играть до конца роль кокотки и ее любовника-хирурга на откровенно враждебной территории.

— С удовольствием! — просто ответила я.

Затем ты ушел, в самый разгар увлекательной беседы, прерванной твоим проклятым телефоном. Я подскочила на кровати в груде подушек, взвизгнув и сразу став на десять лет младше:

— Нет! Побудь со мной еще немного!

Между тем мне не терпелось остаться одной, чтобы начать перебирать свои воспоминания, как драгоценный гербарий. В твоем присутствии я не могла ни о чем думать: лишь пыталась сохранить в памяти твой образ, обрывки фраз и низкий голос сластолюбца, удовлетворенного, но постоянно бодрствующего. Возможно, я уже знала, что мне будет не хватать того ощущения тяжести, которое я испытываю рядом с тобой.

— Не могу, милая. Мне нужно работать. Но поверь мне… — Я бросила на тебя недоверчивый взгляд. — …у меня нет на это ни малейшего желания.

И действительно, я услышу множество других стереотипных отговорок, подчеркивающих непрочность наших отношений, подобно скобкам, окаймляющим эту историю. Разве мы когда-нибудь жили без сценария? Вспомни, как ты убегал по лестнице, бросив на меня долгий серьезный взгляд, когда я стояла с обнаженной грудью в проеме двери, еще разгоряченная сексом. Ты словно покидал сцену. Оставшись одна в этой комнате, травмированной твоим внезапным бегством, я была похожа на актрису после спектакля — поправляла макияж, собирала вещи, чувствуя себя уставшей и счастливой. Я курила в одиночестве, сидя на кровати перед раскрытым окном, и умирала от голода. Физически ощущала себя как после первого секса, с той же неподражаемой усталостью, странным желанием наесться выпечки, чипсов, арахиса, мороженого, чтобы снова вернуться в норму.

Но, когда я вернулась домой и бросила сумки на свою кровать, у меня уже не было сил снова подняться на кухню. Забравшись под покрывало, я закрыла глаза, намереваясь немного набраться сил, чтобы пойти поставить на плиту кастрюлю, — и проснулась в пять часов в прекрасной форме. Моя сестра, увидев, как я вываливаю половину пакета «Принца» в холодное молоко (а также темные круги от макияжа и усталости у меня под глазами), нахмурила брови.

— Что-то не так? — спросила я несколько агрессивным тоном.

Она сидела рядом со мной за столом, и я явственно слышала, как ее ноздри втягивают воздух.

— Нет, все в порядке, — ответила она, не глядя на меня, и я поняла, что ей все известно.

Видишь, я ничего никому не рассказывала. Все само говорило за меня.

Я пишу тебе из большой холодной постели моей маленькой комнаты в доме родителей (жаль, что ты не можешь сюда приехать — слишком опасно, — поскольку я повесила огромное зеркало на стене прямо напротив кровати, и в нем можно увидеть в высшей степени пикантные образы).

Я рассчитывала написать подробный рассказ о сегодняшнем угре, но потом подумала: слова могут все испортить. Мне совершенно не хочется, чтобы это утро поблекло в моих никудышных прилагательных превосходной степени. Все и так было превосходно.

Я настолько погружена в свои мысли, что, когда мой бывший любовник завел разговор о сексе по Facebook, я тут же отключилась, чтобы не нагрубить ему. Сегодня мне совершенно не хочется ему нравиться.

Я поразмыслила и решила: лучше не сообщать моему дяде, что я собираюсь прийти в операционную в среду. Во-первых, он сейчас в Англии и с ним сложно связаться, а еще он наверняка мне скажет, что я больше не могу присутствовать на операциях теперь, когда он работает в другом месте. И лучше, наверное, не настаивать, заявляя: «Но есть и другие способы туда попасть, например, благодаря твоему приятелю…». Скажи мне, что ты об этом думаешь. Вряд ли анестезиологи и медсестры станут названивать моему дяде, чтобы рассказать ему, что я была в операционной. И потом, я могу делать, что хочу. Это для Филиппа я по-прежнему четырехлетняя девочка с клубничным леденцом во рту, целыми днями бегающая по аллеям Люксембургского сада с мячом, накачанным гелием.

Я солгала, я очень плохо спала той ночью, постоянно просыпаясь, чтобы взглянуть на часы. В шесть утра я встала с целью принять душ и уснула лишь к половине десятого. Всякий раз, закрывая глаза, ощущала тревожный спазм внизу спины. И, представляешь, мне приснился ты. Я даже подумала, что это реальность: ты лег рядом со мной на кровать, и я почувствовала твое бедро между своих ног и была так возбуждена. Открыв глаза, увидела: я одна в комнате, солнце только встает, — и мое сердце бешено колотилось, пока ты не пришел. Ты скажешь, что и потом тоже. Но я уже чувствовала себя лучше: я была там, где уже пять дней мечтала оказаться.

Сейчас собираюсь немного поспать, а затем приготовить себе ужин (хотя мне совершенно не хочется этого делать), я напишу тебе чуть позже…. S. Я принимала душ и нашла твой волос. Угадай, где. Это не так сложно.

К счастью, моя мать еще спит. Не знаю, как бы я ей объяснила, почему так оделась в среду утром в разгар студенческих забастовок. Восемь часов ровно. Даже не отдавая себе отчета, я нарядилась как настоящая кокотка. Окружающие, может, об этом и не догадываются, но я-то знаю. Достаточно посмотреть на мои напряженные икры на этих каблуках, которые обуваю только по вечерам, и на эту юбку — она словно специально создана для того, чтобы ее можно было быстро снять.

Я ловлю такси, кажущееся королевской каретой, везущей меня в комфортабельный квартал Марэ. В любом случае я уже опаздываю. На целых двадцать минут. До самого Лионского вокзала смотрю то на часы, то на счетчик, то на свой мобильный, который пока молчит. Я боюсь. Я даже не умею быть приличной любовницей. Мне двадцать лет, я ничем не занята, целыми днями сплю, — я должна приезжать везде раньше Месье.

И потом, не знаю почему, все вдруг меняется. Я вижу церковь Святого Павла, ее купола сверкают на солнце уже теплого утра, и все эти идиоты в костюмах, спешащие запереться в своих душных офисах, в то время как я в просторной юбке и на высоких каблуках мчусь к мужчине, с которым занималась любовью целую вечность (или двадцать четыре часа) назад, с легким сердцем, смеясь в лицо опасности в виде медсестер и всех докторов, которые ужинали у моего дяди, когда мне было пять лет. Мне нужно срочно с кем-нибудь поговорить. Позвонить кому-то прямо сейчас, иначе я завою от счастья и страха или же просто взорвусь. Знаю, я позвоню Бабетте. На часах без десяти девять, и она меня убьет, но мне плевать.

Должно быть, Бабетта поздно легла спать и выкурила не один косячок со своим приятелем. Она отвечает мне тоном владельца казино:

— У тебя что-то важное? Если нет, я усну прямо во время разговора.

— Не засыпай, мне просто необходимо разделить с тобой это мгновение безумного счастья!

Я в нетерпении отбиваю чечетку ногами, облокотившись на окошко, за которым пробегает улица Риволи.

Бабетта фыркает на том конце провода. Насколько я ее знаю, она сейчас усаживается по-турецки и закуривает Lucky Strike. Я люблю Бабетту. Инэс давно бы бросила трубку.

— Угадай, где я?

— Понятия не имею. Где-то там, где ты безумно счастлива.

— Я в такси, около церкви Святого Павла и совсем скоро буду присутствовать на операции Месье в клинике.

Целых полсекунды Бабетта не издает ни звука. Мое настроение стремительно падает.

— Ну, не знаю… мне так не терпелось поделиться этим невыносимым счастьем с тем, кто меня поймет. Но после твоего унылого голоса оно как-то померкло…

— Да я еще толком не проснулась. Точнее, вынырнула из сна на несколько секунд, специально для тебя. Значит, ты едешь к Месье?

— Вот именно.

— Но вы же только вчера виделись! — возмущается она, словно теперь настала ее очередь. — Ты не можешь остановиться!

— Я пообещала ему прийти к нему в операционную, чтобы посмотреть, как он оперирует.

— И ты оправдываешься, словно потакаешь его капризу.

— Не без этого… — соглашаюсь я, одновременно виноватая и гордая, что стала чьим-то капризом.

Капризы обычно не ценят по достоинству за то, что они тлеют как солома, за то, что им не хватает зрелости, но не следует забывать, какой жизненной силой они обладают, как заставляют нас стремиться к красоте. Да и потом, чем другим я могу быть в свои двадцать лет? Я предпочитаю выполнять капризы Месье, а не быть для него только телом, имеющим значение лишь в теплой гостиничной кровати. И мне плевать, что я встала в половине восьмого в свой свободный день, чтобы втиснуться в расписание Месье, только потому, что ему захотелось увидеть в моих глазах восхищение и желание. Но у Бабетты на этот счет другое мнение.

— Ты прибила меня к земле, подружка. Я порхала словно ласточка в безоблачном небе, а ты целилась в меня из ружья с самого начала беседы.

— Вовсе нет. Ты и сама прекрасно понимаешь: ваши отношения ведут в никуда. Поэтому бери от них все, что можешь, пока есть время.

— Ты что, с кровати упала, говорить мне такое?

Я едва успеваю направить шофера на улицу Сицилийского короля (мы приближаемся, я на грани обморока), как Бабетта взрывается хохотом, напоминающим мне, как я ее люблю.

— Просто не хочу потом собирать тебя по кусочкам. Ладно, беги резвиться со своим Месье, пусть он щиплет тебя через твой хирургический халат безобразного голубого цвета.

— Ты даешь мне свое благословение? Здесь направо, пожалуйста.

— Полное благословение. Я пожалею об этом, когда ты будешь реветь белугой, но мы же бабочки-однодневки: ничего не знаем о будущем. Или наоборот, знаем о нем слишком много. Но плюем на это. Две секунды удовольствия за две недели страданий — какая ерунда, и мы летим на огонь.

— Ок, я кладу трубку. Во-первых, потому что я уже подъехала к клинике, а во-вторых, ты мне омрачаешь горизонт.

— Давай-давай, беги. Наешься до отвала своего счастья.

Я смеюсь, но уже чувствую: последняя фраза Бабетты будет висеть надо мной все утро, хотя и не поможет выбраться из засосавшей меня трясины, представляющей собой Месье и его детские капризы.

Я выбираюсь из такси, еле держась на ногах, и вот я в клинике. Вспомни, Элли, в десять лет ты бы все отдала, лишь бы не оказаться здесь, а десять лет спустя заплатила тридцать евро, только бы добраться сюда быстрее.

В ту пору я пряталась в коридорах, чтобы избежать обхода больных: двадцать минут выносить ласки пациентов, растроганных при виде белокурых девочек, гроздью повисших на докторе Кантреле, в палатах с неприятным запахом эфира и болезни, а иногда и с видом кровавых швов на коленях хнычущих старух. Я помню, как моя сестра Луиза была не в состоянии проглотить шоколад, которым нас угощали медсестры, утверждая: у него вкус ужасных струпьев, тех, что она сейчас видела на голени алжирского рабочего. Мы часами сидели в ординаторской, — то есть нам казалось, что часами, — и Алиса, стесняясь врачей, пряталась в ногах Филиппа. Испытывая непреодолимое отвращение к ранам и тяжелому запаху лекарств, я была потрясена словами и взглядами в адрес Филиппа всех этих людей, их глубокому уважению и благодарности — получается, можно быть великим хирургом и носиться с ребятишками по аллеям Люксембургского сада или держать наши маленькие ручки, испачканные попкорном, переводя нас через дорогу. Лишь когда несколько лет спустя он привел меня в операционную, я осознала, что в нашей семье есть доктор. Тогда же я впервые увидела Месье — то есть пару серых глаз незнакомца, которым он был для меня в тот момент.

Вторая встреча состоялась не так давно. Теперь, когда я вспоминаю о ней задним числом, она кажется мне сном или сценой из хорошего эротического фильма. Это было празднование дня рождения моего дяди: мне тогда едва исполнилось восемнадцать, и мы не обратили друг на друга ни малейшего внимания.

(Все-таки это странно — наши любимые мужчины существуют задолго до того, как наш взгляд и восприятие меняются до такой степени, что мы впускаем их в свой мир.)

Мне бы хотелось, чтобы он уже тогда знал: маленькая белокурая ученица лицея, сидящая за столом неподалеку от него, однажды обхватит его спину ногами. Мне бы понравилось это нестерпимое напряжение, то, как я шепнула бы ему во время учтивой беседы: «Я буду вашей любовницей». Я бы сделала это перед тем, как удалиться в своей школьной форме, оставив его додумывать, какая у меня грудь под платьем, какое тело, то, которое он будет ласкать два года спустя. Проскользнуть змейкой между столами и стульями, чтобы оставить ему свой аромат, движение воздуха. Я бы хотела все знать уже тогда, просто для того, чтобы спокойно разглядывать его, обращаться к нему, смешить его, представлять себя обнаженной рядом с ним. Я фантазирую, как мы пересекались бы в течение вечера, ни на что не осмеливаясь, затем в каком-нибудь отдаленном уголке дома мы с Месье завели бы разговор о литературе, он — устроившись в кресле кабинета, я — сидя по-турецки на кровати в другом конце. Поскольку дверь оставалась бы открытой, он не допустил бы никаких недомолвок, никаких рискованных намеков, и все же эти несколько тайных минут вдали от остальных гостей отпечатались бы сильным ожогом глубоко внутри.

Месье как раз относится к тем, кто понимает бархатные взгляды молоденьких девушек, когда они еще пребывают в том возрасте, учитывая который не каждый мужчина отважится ответить улыбкой на улыбку. Он из тех, кто ловит первый румянец на щеках, первую истому в глазах и, естественно, отвечает им, поскольку уже угадывает в девочках женщин.

Попробуй объяснить своему дяде, что именно за этим ты явилась в клинику сегодня.

Я набираю номер Месье на мобильном. Мне необязательно видеть его лицо, чтобы понять — он улыбается: «Иду, милая».

Белокурая секретарша смотрит на меня так, словно слышала наш разговор. Мне совершенно не хочется с ней разговаривать, как-то объяснять свое присутствие. Я поворачиваюсь к окну, чтобы проглотить остатки кофе, испытывая те же приступы тревоги, что и во вторник утром. Тишина в маленьком голубом зале настолько тяжелая, что я принимаюсь нервно напевать, рассматривая висящие на стене плакаты о гигиене. Слышатся чьи-то шаги за дверью слева, ведущей в операционный блок. Секретарша рядом буквально ерзает на месте, делая вид, будто разбирает бумаги. Мне хочется, чтобы мое лицо разбилось на пиксели, потому что я могу умереть, если прямо сейчас мне придется объяснять, что я здесь делаю, или, что еще хуже, рассказывать ей свою жизнь, если она вдруг узнает во мне племянницу доктора Кантреля. К счастью, в тот момент, когда она уже собирается открыть рот, таинственная дверь приоткрывается и появляется Месье, огромный в своей одежде хирурга, с голубой шапочкой на голове. Я чувствую: он сдерживается, чтобы не обнять меня, но мои щеки, разумеется, вспыхивают, глаза блестят, я ощущаю, что буквально вся сияю. Месье улыбается, его взгляд словно гладит меня по волосам, хотя руки целомудренно остаются в карманах.

Архитектура клиники такова, что мы остаемся совершенно невидимыми, пока идем несколько метров по узким коридорам, и тут же, в этом царстве произвола, Месье набрасывается на меня, внезапно приникнув губами к моим, врываясь в мой рот языком, и я чувствую себя на грани обморока, настолько теряюсь во времени и пространстве. Я почти терплю этот поспешный поцелуй, который говорит: «Я не сдержусь, если ты будешь здесь, среди всех этих людей, а я не смогу тебя поцеловать». Кажется, я только что поняла, откуда исходит это отвращение, искусно смешанное с магнетическим притяжением, делающим Месье человеком, наделенным парадоксальными чувствами: все завораживает меня в этом блистательном и чувственном мужчине. Мне показалось, я была вполне легкой добычей, так что Месье, возможно, не такой уж великий охотник, даже если неплохо держится и старается не походить на стариков, позволяющих разбивать себе сердца едва окончившим лицей малолеткам. Временами я ощущаю такую лихорадочность в этом желании взрослого мужчины, что даже не знаю, радоваться этому или пожалеть его. Оказывается, я обладаю властью, которую могла бы очень умело использовать, но для меня это слишком трудно.

В раздевалке Месье обволакивает меня многозначительным взглядом, протягивая хирургическую пижаму. Пока я пытаюсь найти хоть какой-то укромный уголок за неустойчивыми стеллажами, он хватает мою сумку.

— Милая, я положу ее в свой шкафчик. Возьми с собой только мобильный.

Мое сердце на секунду замирает. Спрятавшись за стеллажом, я бормочу:

— Как ты меня назвал?

— Здесь я всех называю милыми, — объясняет Месье, и теперь мне хочется влепить ему пощечину за эту ложную надежду.

Медсестра помогает мне убрать мой непристойный конский хвост под белую шапочку. Теперь я похожа на яйцо, и перед большим зеркалом пытаюсь привести себя в порядок, следя за передвижениями Месье. Я стараюсь быть незаметной, но почти уверена: невысокая брюнетка, стоящая рядом со мной, меня вычислила. Видимо, она заметила, что я пытаюсь навести красоту, пока Месье не повернулся в мою сторону, — значит, я хочу ему нравиться. И она явно не задается вопросом «Почему?». Что-то подсказывает мне: я не первая незнакомая девушка, побывавшая в этой раздевалке вместе с Месье. Вряд ли он стал бы себя компрометировать с этими девицами в голубых халатах, но наверняка они обсуждают друг с другом неблаговидное поведение доктора С. Месье не относится к тем, кто испытывает смущение или угрызения совести либо способен отказаться от желаемого: он ничего не боится, он на своей территории. Женщины могут сплетничать сколько угодно, это не мешает ему завести меня в лифт, доставляющий персонал в операционный блок.

Я хочу сказать, что все шито белыми нитками: мы заходим туда только вдвоем. Они, конечно, знают, что выдать себя он может лишь сейчас. И, разумеется, как только закрываются двери, Месье прижимает меня к своему торсу и впивается в губы поцелуем, имеющим привкус ситуаций, в которые ни в коем случае нельзя впутываться. Но этот привкус бессилен против того, что я испытываю, когда его руки пробираются под верхнюю часть моей пижамы: я словно медленно погружаюсь в ванну с горячей водой, сковывающей все мои мышцы.

Этот мужчина — настоящий вихрь пальцев на моих сосках и в моих брюках. Мне нравится сопротивляться для проформы, прижавшись лицом к перегородке и чувствуя внизу спины растущую эрекцию Месье. Проблема в том, что я возбуждаюсь сама, и он старательно меня возбуждает, не обращая внимания на мои возражения. Поэтому, когда лифт останавливается, я уже дышу громко и часто. Со стороны можно подумать, что я отбиваюсь от незнакомого доктора в маске, пытающегося подчинить меня всеми способами, пусть даже для этого ему приходится сжимать мои запястья сильной рукой. На самом деле, даже если мы не произнесли ни единого слова, протестующий шорох, издаваемый нашими трущимися друг о друга блузами, прекрасно отображает молчаливый диалог, который кажется мне гораздо более возбуждающим, чем все остальное.

— Давайте успокоимся. Месье! Только не здесь, не в этом лифте, не в этой клинике!

— Я сделаю с тобой все, что в моей власти, за минимум времени и без твоего согласия, если потребуется.

— Прошу тебя, остановись!

— Замолчи, лучше расслабься немного! Совсем немного!

Эта сцена длилась максимум десять секунд, но я тихо молюсь, чтобы никто не заметил эрекции именитого хирурга, которую без труда можно отнести на счет маленькой блондиночки в маске, идущей рядом с ним.

Когда двери открываются, я узнаю нескольких санитаров и целую орду анестезиологов, которых могу назвать по имени, не слишком напрягая память. Меня сводят с ума элегантность и достоинство, с которым он идет по коридорам операционного блока, и дело здесь не только в его обычной способности заполнять собой пространство. Это связано, скорее, с его манерой передвигаться, рассекая воздух и оставляя повсюду свой аромат, который не под силу затмить даже запаху эфира. Есть нечто чарующее в походке Месье. Заходя в тот или иной кабинет, сразу чувствуешь, был он здесь или нет.

Я нахожу себе место, на котором, надеюсь, никому не буду мешать, пока он представляет меня как студентку филологического факультета, которая пришла готовить материалы для доклада (хорошо себе представляю беседу наедине с Месье в его кабинете, запертом на ключ). Меня поражают все эти женщины, готовые инстинктивно служить этому мужчине, завязывать ему блузу, раскладывать его инструменты, произносить его авторитетное имя, чтобы успокоить первого пациента. Меня также поражает доброжелательность без малейших признаков высокомерия, с которой Месье обращается к пациенту, лежащему на операционном столе: ведь я знала его только как циника. Возможны ли подобные перемены в столь надменной персоне? Сейчас, раздавая указания, Месье выглядит таким ласковым, что я уже почти хочу, чтобы мой нос разлетелся на тысячу кусочков.

— Можем приступать, доктор? — спрашивает медсестра, подготовив все необходимое.

И после этого начинается балет. Месье из-под своей маски напоминает мне, почти поддразнивая:

— Если почувствуешь себя плохо, можешь выйти и посидеть в коридоре.

— Не беспокойся, — отвечаю я, стараясь смотреть на него таким же медовым взглядом. — От этого я в обморок не упаду.

Поскольку он не отводит от меня взгляда, я тихо добавляю:

— Несколько лет назад я даже подумывала стать судмедэкспертом.

— Судмедэкспертом?

Его глаза — словно пальцы, щиплющие меня везде под блузой, — кажется, откровенно смеются над тем, что эта маленькая блондинка с розовой попкой и фривольными речами могла всерьез подумывать о том, чтобы посвятить свою жизнь мертвым и глухим телам.