Вкус любви 3 page

Я никак не могу прийти в себя от мысли, что уже видела вас, — я постоянно к ней возвращаюсь, настолько она меня беспокоит. Ведь где-то год назад вы делали операцию на брюшной полости, а я наблюдала за вашей работой, и вы должны были чувствовать на себе этот взгляд, но тогда ни вы, ни я еще ничего не знали. Представьте хоть на секунду нестерпимый эротизм этой ситуации. У вас наверняка были те же глаза, те же губы, те же руки, то же тело, тот же голос, а я находилась рядом с вами, неузнаваемая в медицинской одежде, которая подходила мне так же, как стринги Голде Меир[13]. Мы еще не существовали друг для друга, я была для вас лишь какой-то племянницей доктора Кантреля и не произвела на вас никакого впечатления, поскольку вы меня даже не помните…

Но теперь, меньше чем через три дня, вы проникнете глубоко в мою плоть…

Понятие хорошего и плохого: то, что мы делаем, действительно плохо. Не думаю, чтобы кто-нибудь мог найти нам оправдание. Но еще хуже — понимать: все это так восхитительно именно потому, что плохо. (Поскольку это так, я, чтобы закрыть эту главу, хотела бы все же сказать: согласно критериям Сада, мы — скауты. Маленькие певцы с деревянными крестами. Причащающиеся впервые.)

Что меня больше всего нервирует, так это мысль о том, что в течение нескольких лет мой бывший приятель называл меня развратницей. Может, ради шутки. Но я так не думаю. Мне кажется, он был глубоко убежден, что я худшая сучка в мире. И он ни на грамм не ошибался. Когда я вспоминаю о том, что с ним вытворяла, мне становится дурно. Я заставляла его говорить мне отвратительные вещи, а сама, в порыве возбуждения, с удивлением слышала от себя фразы, которые даже не могу здесь повторить. Так вот, меня удивляет то, что я могла быть такой грязной, такой порочной и при этом с широко раскрытыми глазами читать ваши сообщения.

Вы забрались на мою территорию.

Обычно я сама играю безобидными словами, в итоге приобретающими другой смысл, как например… не знаю… «можете писать мне, что хотите, обещать все, что пожелаете, но во вторник я так крепко сожму вас в себе, буду такой горячей, обжигающей и мягкой вокруг вас, обхватив ваш член, словно маленькой девичьей ручкой, что вам придется постараться, чтобы выдержать больше двух минут».

Или еще так: «Может, я и кажусь неискушенной и смущенной по телефону, но я знаю заранее, что буду впитывать ваши слова с совсем другим самозабвением, когда прижмусь к вам всем телом». Это более мягко.

Я могу быть и более пошлой. Например: «Если бы это не было самой преступной мыслью в мире, я бы, наверное, сказала вам, что скользну под стол, за которым вы сидите, приникну губами к вашему пенису и буду стараться продлить ваше удовольствие как можно дольше».

Можно процитировать Калаферта, почему бы и нет: «Думай об этом. Только об этом. Со всей силой воображения. О моей киске и своем члене».

Я хочу быть распутницей и одновременно маленькой девочкой, в зависимости от ваших желаний.

Подумать только, вторник так близок и в то же время так далек! Еще целых три дня, а я уже в таком состоянии, что не представляю, как проведу ночь с понедельника на вторник. Я не хочу даже дотрагиваться до себя, обожаю это ощущение, мне кажется: я вся соткана из огня.

Послушайте Velvet Underground[14]. Я с удовольствием объясню вам, почему считаю эту музыку необыкновенной. Даже если догадываюсь, что вы и так знаете. Одна песня, в частности, полна одновременно сексуального и нездорового напряжения: «Героин». Это моя любимая. Вместе с «Венерой в мехах» (которая занимается любовью в моих ушах всякий раз, когда я слушаю ее на моем iPod), «Я жду мужчину» и «После работы».

Выпив всего один бокал, я считаю, что неплохо справляюсь. Правда? А теперь побегу к своим девчонкам, а то они скоро начнут меня искать.

Как хорошо, что Господь был так добр к нам и создал мобильные телефоны. Я бы наверняка сошла с ума без своих и без ваших сообщений, от которых трепещет мое сердце…

фальшивойшлюхи

истиннойнедотроги

(Соедините нужные слова. Упражнение четвертого уровня сложности.)

Теперь время будет тянуться еще дольше… Я просыпаюсь с мыслями о вас… Смесь фотографий, которыми я любовался на вашей странице, и ваших посланий… Фотографии словно ожили и начали двигаться… улыбаться… медленно раздеваться… а мой член такой твердый сегодня утром… Смочив языком ладонь руки, я почти небрежно ласкаю себя… представляя ваши глаза, глядящие в мои… запах вашей киски на моем нёбе… Воспоминание о вашей попке вызывает конвульсии в запястье, и я знаю, что наслаждение может наступить очень быстро… но я сдерживаюсь… Я хочу во вторник взорваться в вашем нежном чреве… затопить вашу темную и влажную запретную пещерку… наполнить ваше горло долгими теплыми струями горячей спермы…

Комната, куда я заманила Месье в это первое майское утро, находилась — думаю, и до сих пор находится — в пятнадцатом округе, в квартале, где я никогда раньше не бывала и куда больше с тех пор не возвращалась. Мое окно выходило на улицу Волонтеров, на несколько обветшалых зданий и небольшую больницу, окруженную коконом совершенно неуместной здесь зелени.

«Очень удачно — тут даже имеется клиника, на случай если я вдруг потеряю сознание в ваших объятьях», — написала я Месье.

Это был вечер понедельника, и я дрожала как осиновый лист, выкуривая на балконе сигарету за сигаретой. Комната сзади меня уже находилась в плачевном состоянии: всюду разбросаны мои вещи, простыни испачканы ягодами шелковицы и перезрелыми манго. На часах половина седьмого. Бабетта проводит вечер с Симоном, Инэс уехала в Довиль, Жюльетта с Матильдой отправились в кино — короче, я осталась в гордом одиночестве, которое продлится до десяти часов утра. И никто не протянет мне дружеской руки, чтобы поддержать в этом бесконечном разрушающем ожидании.

Время от времени Месье присылал мне сообщения, каким-то непонятным образом сокращавшие часы ожидания и одновременно делавшие их омерзительно долгими. Это был мой единственный контакт с внешним миром — и какой! При каждом вибрировании мобильного я была готова выброситься из окна. А по окончании чтения на какую-то долю секунды мне хотелось собрать свои вещи и удрать отсюда, не предупредив Месье, что я трусливо покинула место преступления. Меня толкало на этот шаг столько мыслей одновременно: о моем дяде, о сестре, видевшей, как я ухожу из дому с сумками, полными еды, но больше всего — безумный страх оказаться напротив этого мужчины, который вот уже пять дней представлял себе меня самой распущенной из всех девчонок, свободной от предрассудков (тогда как, лежа в одиночестве на широкой кованой кровати, я уже запрещала себе некоторые позиции, что могли бы открыть Месье мою сомнительную эпиляцию или апельсиновую корку на левой ягодице — напоминание о моей недавней полноте).

Я просто умирала от страха. В течение этой доли секунды безумных колебаний мне досаждал внутренний пронзительный голос: «А какая кожа у мужчин в этом возрасте? Она еще эластичная и упругая или же в легких морщинах, как руки стариков? И что делать, если он мне совсем не понравится? Если он окажется лысым пузатым стариканом? С испариной на лбу? Беззубым? Что делать, если он будет — а такое вполне вероятно — совершенно отвратительным? А его член? Что надо сделать, чтобы он стоял в этом возрасте? И достаточно ли он твердый?»

Раздираемая внутренними противоречиями, я получила сообщение: «Мне не терпится оказаться рядом с вами».

Все это было как сон наяву, я сохранила мало воспоминаний о том вечере, когда мои друзья из журнала «Разврат» пришли составить мне компанию. У меня осталась тетрадь в кожаной обложке, в которой Бенжамен сделал набросок моего лица в стиле Фрэнсиса Бэкона[15] раздавленной ягодой клубники, которая со временем приобрела оттенок высохшей крови. Есть также фотография, сделанная Кенза, на которой я с сигаретой в руке, прислонившись к спинке кровати, задумчиво смотрю в пустоту. Это единственный снимок, самый душераздирающий свидетель моей истории, запечатлевший меня с мыслями, полными этим мужчиной. Мне кажется, два месяца спустя мое лицо полностью изменилось. И причиной тому не потеря веса, а взгляд. Такого взгляда у меня больше не было никогда. Совершенно отсутствующего.

Потом, когда опустилась ночь, я несколько часов мыла волосы, — то есть это мне казалось, что несколько часов, а на самом деле я плескалась под теплой струей не больше четверти часа в полубессознательном состоянии, предаваясь бессвязным мечтаниям. Зеркала были расположены таким образом, что мое обнаженное тело под душем отражалось в комнате. И эта особенность, забавлявшая нас целый вечер с фотографической точки зрения, теперь оказалась довольно волнующей — помню, как я очень четко осознала: между комнатой и мной что-то происходит. Независимо от ракурса, под которым я на нее смотрела, маленькая несуразная комната, драпированная тяжелой тканью, вся вибрировала в ожидании Месье. Зеркала, в которых я отражалась одна, искали его незнакомый силуэт. Кровать, казалось, трепетала, а мебель, эта старая китайская мебель, видавшая виды, уже спрашивала себя, каково будет ее предназначение, когда он придет.

С горем пополам прикрывшись слишком маленьким полотенцем, я облокотилась на подоконник, чтобы выкурить энную по счету сигарету. Пятнадцатый округ и весь Париж казались мне необычными: в воздухе висело тяжелое напряжение, словно я ждала появления дьявола или Мессии. Или конца света.

Мой мобильный завибрировал — в последнем сообщении Месье, казавшемся эпицентром этого напряжения, говорилось: «Я ложусь спать. Следующие слова произнесу тебе на ушко».

До конца осознав смысл эсэмэски, я в ужасе выбросила окурок на капот стоявшей внизу машины. Я была напугана до смерти. Сообщила Месье номер своей комнаты, этаж — он мог появиться в любую минуту, а у меня с волос стекает вода, макияж расплылся по лицу, на ногах растут волосы. Действительность была такова: я ужасно боялась ему не понравиться. Меня истязала память: я могла бы воссоздать все его лицо, начиная с губ, которые я помнила (но зачем?). Я малодушно увиливала от небольшого усилия, которое дополнило бы этот призрачный словесный портрет, давно возникший у меня в голове. Неотступно преследующий меня призрак был окутан успокаивающей пеленой, без носа, без глаз, без реального лица, имеющего лишь эти губы. Эти губы…

Боже мой, как же здорово вспоминать о том вечере несколько месяцев спустя, когда полупьяная в метро я пишу эти строки просто потому, что мне нравится, как мой карандаш касается бумаги. Я помню все его мельчайшие жесты. Я могла бы снять фильм об этой ночи, не упустив ни единой мелочи. Как я улеглась под репортаж Арта о юных белорусских рокерах, пораженная полным отсутствием интереса ко всем этим людям и их бедам. Как завела будильник на шесть часов утра, прежде чем выключить свет и телевизор, оставшись совсем одна в голубом сиянии пустых улиц. Вежливый запах гостиничных простыней, всегда немного шершавых и не очень хорошо удерживающих тепло, — но я нуждалась именно в таком дискомфорте. Мне совершенно не хотелось проспать всю ночь.

Когда я проснулась (подпрыгнув от первого звонка), комнату заполнял красный свет. Очень приятный, не слишком яркий. Это было начало лучезарной недели. Через занавески проникал еще слабый свет погожего дня. Голубое небо без единого облачка. Я тряслась, словно в ожидании экзамена, вздрагивая от приступов тревоги. В глубине души, лишь в самой глубине, звенела тоненькая струнка желания, беспрестанное вибрато которой доносилось до меня из глубин смятения.

Свернувшись в позе зародыша под огромным белым одеялом, я наблюдала, как идет время, поднимается солнце, огорчалась, что не могу спать и лишь проваливаюсь в болезненное оцепенение, прерываемое странными снами, как бывает во время простуды. Я напряженно прислушивалась к звукам на лестнице, к своей агонии, пленница в этой маленькой узкой комнате, оклеенной от пола до потолка ярко-голубыми обоями.

Единственное занятие, которому я могла предаваться лежа на кровати, — это считать цветы на обоях, классифицировать их и анализировать стадию их распускания. Розовые тюльпаны полностью раскрылись, головки лютиков уже начали терять лепестки. В темном дереве серванта возле окна — королевская лилия, ее длинные изогнутые листья.

Мысль о том, что Месье мне не понравится, на секунду посетила меня, не вызвав настоящего опасения. Думаю, дело было вот в чем: во мне жило нечто вроде уверенности, что мы с ним по телефону уже прикоснулись к чему-то бесконечно большему, чем это утро вторника в номере парижского отеля, чему-то, основанному на более тонком притяжении, чем физическое. Это было не любовью или каким-то подобным ему благородным чувством, а скорее, как мне кажется, полной риска осознанной тягой к безнравственной связи.

Я могла бы еще успеть сбежать, чтобы перестать думать, насколько возбуждает меня табу на секс с Месье, насколько мне нравится мысль о том, что мне двадцать лет и я, украсив себя лишь чулками, делающими наготу еще более вызывающей, жду бывшего коллегу моего дяди, женатого мужчину сорока шести лет, отца пятерых детей, который ненамного старше моего отца.

Но полное отсутствие нравственности этого свидания удерживало меня здесь словно цепи и ядро на ногах. Мне редко доводилось испытывать такое острое психологическое возбуждение: помесь Большой восьмерки, устного выпускного экзамена и первого секса. Спрятавшись под одеялом, в мягком сумраке я наблюдала, как пульсирует кожа на моем животе, словно мои основные жизненные силы странным образом сконцентрировались в этой сверхчувствительной области. Медленно шли часы. На время забыв о желании, обо всех сексуальных мотивах, я в итоге принялась видеть в Месье свое единственное облегчение, надежду снова начать дышать свободно.

Когда Месье толкнул маленькую скрипучую дверь, которая была приоткрыта, я пыталась применить технику переменного дыхания, зарывшись в подушки и делая вид, что сплю. Медленные шаги, приглушенные ковром. Мое сердце, бешено колотившееся при каждом звуке на лестнице, почти остановилось, чтобы неспешно забиться снова: в ритме всего остального, в выжидательной позиции. Я со всей остротой ощущала новое присутствие: движение воздуха, плотного и ватного, как тягучий туман, звук задвигаемой защелки (поскольку ждать было больше некого и все, что должно было произойти через несколько секунд, зависело только от нас), нескромный шелест пальто, которое кладут на стул, но особенно — его бесшумное приближение, о чем я могла только догадываться. Впрочем, я какое-то время пыталась локализовать Месье в пространстве, приоткрыв глаза, спрятанные под завесой волос. Он мог быть везде одновременно, и единственное, что я видела, — это мимолетная тень на голубых стенах.

Я по-прежнему лихорадочно искала его, когда сомнений больше не осталось: матрас справа от меня прогнулся под его весом — о, каким многозначительным весом!

Так странно — можно достаточно четко почувствовать состояние мужчины лишь по тому, как он садится на край кровати. У некоторых полная неподвижность выдает глухое, парализующее желание. У других оно проявляется лишь перед самым началом ласк, напоминая детскую нетерпеливость.

В случае с Месье несколько обжигающих секунд я ощущала его взгляд на своей полуоткрытой спине, догадывалась о медленном взмахе руки, опустившейся на мой затылок, и все это размеренно, неуловимо. Я слышала его дыхание, невероятно спокойное. Казалось, он полностью контролирует ситуацию. Шорох ткани его костюма, звяканье часов на запястье — все эти незначительные звуки выдавали в нем еще глубоко цивилизованного мужчину, который только что прошел мимо портье двумя этажами ниже. Даже пальцы, касавшиеся моей шеи, были элегантно прохладными. Несколько минут они порхали вдоль моего позвоночника, и эти непривычные ласки вызывали во мне глухое волнение.

Казалось, весь Париж затаил дыхание.

Малая часть моего мозга, которая не была поглощена прикосновением его тонких пальцев к моим лопаткам, работала на полную мощь: я пыталась найти в нем что-то знакомое, какую-либо мелочь, что разместила бы эти пальцы во времени, снабдив их воспоминаниями и чувствами. Я силилась понять, могу ли быть уверена: это руки именно его, а не какого-нибудь незнакомца, случайно поднявшегося в мою комнату. Почему же эти ласки не были безликими?

Когда крупная ладонь раскрылась, чтобы обхватить одну из моих ягодиц, я потянулась как кошка, умело изображая внезапное пробуждение ребенка, спавшего крепким сном. И тогда Месье понял, что я знаю, что я чувствую его, и прошептал что-то, чего я не расслышала из-за шороха простыней, но я узнала голос, глубокий бархатный голос, от которого можно было сойти с ума.

Вдали церковный колокол пробил десять часов, когда Месье, лежа на кровати, крепко прижавшись к моей спине, кончиками пальцев рисовал на моем теле, а я продолжала свой медленный процесс узнавания. Я ощущала на плече мягкость свежевыбритой щеки, беззвучные поцелуи, похожие на солнечные проблески среди тумана. Месье ничего не говорил. Только дышал, унимая своим размеренным дыханием мои приглушенные вскрики. Казалось, он не знает, как мучительно чувствовать прикосновение пряжки ремня, согреваемой твердым членом под тканью костюма, какой вихрь эмоций это вызывает. Я ужасно боялась повернуться и увидеть его из-за рассудочного желания, испытываемого к нему, некой замысловатой помеси влечения и отвращения, не поддающегося объяснению.

Терпение Месье меня поражало — его явно не беспокоило, что он не видит моего лица, — но точно так же, как и я, он лишь наслаждался красотой и чувственностью, не пытаясь составить общего представления. Я просто знала, что эти руки мягкие, эта кожа приятно пахнет, и, поскольку красота, как правило, складывается из таких незначительных деталей, мне казалось: Месье в целом меня не разочарует.

Поначалу я решила, что могу играть с ним как с любым другим из моих тридцатилетних любовников, держать в напряжении и сводить с ума от желания, сознательно двигая ягодицами возле его напряженного члена. Но, ощутив на себе взгляд, в котором смешивалось вожделение и снисходительность взрослого перед моей театральной похотливостью, я почувствовала себя безоружной. Я поняла: Месье может притвориться, что дает мне власть, но это всегда будет лишь иллюзией. Даже храня молчание, даже скрывшись за моей спиной, этот человек одним взглядом связывал меня по рукам и ногам.

Внезапно его пальцы обезумели, выискивая складочки и впадины, пробираясь повсюду, где я стала влажной, благодаря теплу комнаты и моему нетерпению. Выбравшись из своей телесной оболочки, я наблюдала, как отбиваюсь, словно подопытный кролик, но Месье удерживал меня одной рукой, и внезапно я оказалась голой, с раздвинутыми ногами, приподнятыми ягодицами, и все мои отчаянные попытки вырваться были бесполезны. В дневном свете, даже приглушенном занавесками, в такой позиции я была перед ним как на ладони. И он не мог не видеть, насколько я уже горячая и мокрая.

(В комнате пахло старым вощеным деревом и пылью, но запах не был агрессивным и удушающим, как это иногда бывает. Тысячелетний, до боли знакомый запах буржуазного дома, который не смог заглушить воск. Месье держал руку возле моих губ, но до меня доносился лишь запах этой комнаты, в то время как я жадно хватала воздух, бормоча в рукав его костюма «нет, нет».)

Мои щеки разогрелись до немыслимой температуры, когда я со всей силой осознала, что Месье смотрит мне прямо между ног, одним из тех неуловимых взглядов, которые мужчины бросают на эту часть женского тела. И эта напряженная секунда, соединившая его глаза и пальцы, показалась мне бесконечной. Думаю, это был взгляд любви, поскольку я не видела ничего другого на его лице, когда в последующие вторники он сгибал мои ноги. Но эту любовь еще следовало приручить, она была слишком новой для меня, жгущей и сырой, существовавшей лишь в стихах Аполлинера[16] или в цветах Курбе[17]. Думаю, именно в тот момент я начала говорить себе, что Месье понравится мне в любом случае, независимо от его внешности, только за эту любовь, пылающую желанием и благоговейным восхищением, которую я всегда считала выдумкой. И которая оказалась реальной.

Наконец он до меня дотронулся, и в своем смятении, изумлении я поняла: этот мужчина нравится мне именно там. И мне нравилось, что он чувствует, как я сжалась вокруг его большого пальца, твердая под его указательным, набухшая в его ладони, а он трогает меня словно куклу или картину, с точностью и интуицией, которых не может ослабить восхищение. Уверенность этой мужской руки ощущалась в моих волосах, на моем теле.

Месье разделся в мгновение ока, — я не могу писать ни эти слова, ни последующие, не испытывая спазма во всем теле при воспоминании о его приникшем ко мне теплом торсе, о парализующем ощущении его члена у моих ягодиц.

Не знаю, как он сумел так быстро и почти бесшумно раздеться. Это заняло у него всего несколько секунд, и я так и не поняла, должна ли была радоваться или же обижаться из-за столь варварской поспешности, поскольку до того у меня были мужчины, изощренность которых проявлялась в процессе неспешного обнажения.

Я едва успела подумать об этом, как из-за моей спины внезапно появилась огромная тень Месье. Я почувствовала, как он напряжен, словно пребывает на краю бездны, а затем комната растаяла вокруг нас, как будто утратив цвет. В тот момент, когда он вошел в меня, я широко раскрыла глаза, чтобы увидеть только две его руки, поставленные справа и слева от моих бедер, удлиненные изящные кисти рук, яркий блеск обручального кольца, — именно тогда эти руки вошли в мой мир, чтобы больше никогда его не покидать.

Если есть одна вещь, которую я не прощу Месье — одна среди сотни других, — так это то, что он так неожиданно овладел мною в это первое утро, слишком быстро, чтобы я успела ему запретить. Он таким образом создал недоразумение, которое позже меня погубило: мысль о том, что я была единственной в его глазах, кто достоин подобного риска (опасность, разумеется, распространялась на жену Месье, ей вряд ли помогло бы чувство юмора, если бы она когда-нибудь узнала, что гонорея пришла к ней от меня).

Я бы солгала, сказав, что эта мысль меня занимала больше пары секунд, поскольку Месье проникал в меня сантиметр за сантиметром, одновременно медленно и очень мощно, пока не достиг глубины моего чрева, и я с ужасом услышала влажный всасывающий звук, как бывает в порнофильмах. Я начала глупо молиться, чтобы он этого не заметил, но вокруг была такая тишина, что от Месье ничего не ускользало, во всяком случае, касавшегося моих ягодиц или того горячего места, где соединились наши тела.

Два месяца спустя на улице стоит удушающая жара, и я сижу за своим письменным столом в комбинации — именно в ней я была в тот вторник. Эти строки для меня, словно яд медленного действия, и мне кажется глупым, что у меня осталось лишь одно воспоминание о Проникновении. Слово приобрело особый смысл благодаря изысканной чувственности Месье (его, на самом деле, необязательно писать с заглавной буквы, чтобы оно звучало как реквием). Я забыла все о наших первых объятиях, кроме их начала и конца, потому что меня слишком занимало восхищение, испытываемое по отношению к этому мужчине. Я была наполнена этим членом, ставшим таким твердым для меня. И я так увлеклась наблюдением за нами, что даже не помню, понравилось мне это или нет, — когда я, задыхаясь, легла рядом, мне хотелось снова смотреть и смотреть на этого мужчину. Он просто кипел невероятной сексуальной энергией, приоткрывая мне незнакомые миры, которые я ощущала в полной мере для того, чтобы захотеть распахнуть им навстречу двери.

Воспоминания приходят яркими вспышками: вот я сижу на нем, на время лишив его власти, к которой отчаянно стремлюсь. Вот ползу вдоль его живота, вдыхая аромат тела, — плоский живот, явно не знавший диет, гладкая упругая кожа худощавого мужчины, на которую годы все же наложили рисунок, почти невидимый глазу и заметный лишь при касании моей щеки или пальцев.

Я помню, что окутала взглядом всего Месье, прежде чем взять его в рот, — то есть я хочу сказать, что смотрела на его тело, как обычно поражаясь, насколько бесстыдно мужчины демонстрируют свою эрекцию, явно гордясь этой эффектной наготой. Ноги Месье были достаточно раздвинуты, чтобы я могла там устроиться и глядеть из-под ресниц на темный шелковистый пух, из которого торчал его пенис, похожий на восклицательный знак. Его вкус смешивался с моим в тех же секретных дьявольских пропорциях, что и рецепт кока-колы. Я не осмеливалась хвастаться своим искусством в этой области, хуже того, я внезапно лишилась всех своих способностей. Как бы мне ни хотелось произвести впечатление на Месье знанием и любовью в отношении мужского тела, я не могла решиться показать ему, что, несмотря на свои двадцать лет, была, возможно, такой же развратной, как и он.

Еще одна вспышка, откровенность которой меня убила: уже через несколько секунд он вытащил свой член из моего рта и внезапно перевернул меня на живот, так быстро, что, когда я вскрикнула, впиваясь зубами в мякоть его руки, в моем горле еще стекала смесь слюны и спермы, которую он не смог сдержать. В тот момент мне показалось, что Месье что-то говорит, и, не понимая ни слова, я почти умирала от возбуждения, купаясь в непристойности этого голоса, до сих пор звучавшего безлично! Я помертвела от ужаса, когда поняла, что на самом деле Месье ничего не говорил, полностью сконцентрировавшись на созерцании, на моем прерывистом дыхании. То, что я приняла за непристойные речи, было лишь звуком его члена, глубоко входящего и выходящего из меня, звуком его живота, бьющегося о мои ягодицы. И мне пришлось вывернуть шею, чтобы у меня не осталось никаких сомнений: мой зад дрожал при каждом толчке, но Месье лишил меня всякой возможности помешать ему в этом, удерживая меня широко раскрытыми ладонями и впившись ногтями в мою кожу. Даже под этим жалким углом зрения я видела его член, когда он почти полностью выскальзывал из меня, и звук, который он производил, ударяясь в глубине моей вагины, вполне мог иметь форму и цвет. Я была так смущена, но в то же время так омерзительно возбуждена, что принялась вскрикивать еще громче, сначала для того, чтобы замаскировать эти звуки. Но то, что вырывалось из моего горла, не имело ничего общего с ожидаемой изысканностью и казалось точным эхом движений Месье, эхом по их силе и глубине, восхитительной вибрации. Настоящие крики сучки.

Затем Месье внезапно отодвинулся от меня, и я осталась зияющей, розовой и побежденной, бьющейся в конвульсиях под его взглядом, пока он снова не уложил меня на живот, и перед тем, как закрыть глаза, я получила первое, невыносимое представление об этом обнаженном мужчине, который взглядом ласкал мое тело.

Я познала вкус спермы Месье гораздо раньше, чем наконец узнала его лицо, открыв глаза и увидев его, увидев по-настоящему. Ощущая острый запах его семени, я осторожно приоткрыла один глаз, и внезапно он принял реальный облик. Большие серые глаза Месье прикрывали тяжелые чувственные веки, которые унаследовал его старший сын (я видела его на фотографиях за несколько дней до этого), а полные мягкие губы просто кричали о своей жажде любви и удовольствий. Его нос, само совершенство, казалось, был создан для того, чтобы проскальзывать между моими бедрами и прикасаться при поцелуях к моей шее. Месье всем своим обликом словно призывал меня изгибаться под его взглядом, как это делает кошка. Или, может, мое восприятие искажало то свидетельство триумфа, стекающее по щекам в акведук моих губ?

Кем вы были, Месье? Кем вы были на самом деле? Что в вас было такого, чтобы превратить это обычное утро вторника в то, что перевернуло мою жизнь? Окажись я на вашем месте, сомневаюсь, что осмелилась бы открыть дверь вашей спальни, во всяком случае, с таким уверенным видом, словно требуя причитающееся, словно вы страстно желали меня всю свою жизнь. Собственно говоря, я наблюдала за тем, как вы появились возле кровати, заполнив собой мой мир. Я позволила это сделать без малейшего возражения: эта комната всегда существовала лишь для нас двоих.

Помните, как прошли двадцать минут после любви? Прижавшись к вашему торсу, я хотела незаметно вытереть вашу сперму об одеяло, но, решив, что я пытаюсь ускользнуть, вы удержали меня одной рукой: «Останься здесь!».

В общем, вы принуждали меня к ласкам. Думаю, я пристрастилась к ним гораздо позже, когда вас уже не было рядом, чтобы мучить меня нежностью. Грустно, правда?

Долгое время мы молчали. Я боялась снова встретиться с вами взглядом. Приходила в себя. Изучала особую плотность этой тишины. Но первой заговорила все же я:

— Значит, вы все-таки пришли.

Не потому, что я не придумала ничего другого, а только затем, что еще находилась под впечатлением от вашей смелости: вы ушли раньше из дому, миновали странные улочки, отделяющие Латинский квартал от Конвансьон, прекрасно зная, что именно увидите, поднявшись на третий этаж этого крошечного отеля. Никакой риск не мог заставить вас — собственно, как и меня, — отступить после этих пяти дней, проведенных в сильнейшем возбуждении.

Не могу вспомнить все тонкости нашего тогдашнего разговора и очень сожалею об этом: я бы многое отдала, чтобы до бесконечности пересматривать фильм о том первом утре в ваших объятиях! Я слушала тембр вашего голоса, звучавшего для меня как музыка. Восхитительный голос безликих любовников, не дававших мне покоя вечерами, когда я пыталась уснуть. А потом вы пригвоздили меня к месту в первый раз.

— Ты не думала, что все пройдет вот так?

— Как?

— Что я буду таким. Ты, наверное, не ожидала, что все будет так мягко?

(Так мягко. Месье. Какое удачное слово.)

— Что я беззвучно войду в твою комнату, буду ласкать тебя, подожду, пока ты проснешься? Я бы мог вихрем ворваться сюда, наброситься на тебя, изнасиловать. Разорвать твои чулки и предаться содомии.