Оллария. Ночь кончалась, а из трех задуманных писем было готово лишь одно и далеко не самое главное

Ночь кончалась, а из трех задуманных писем было готово лишь одно и далеко не самое главное. Катарине Ариго Ричард начал писать еще засветло. Он дошел до конца, даже поставил подпись, перечитал, разорвал и схватился за чистый лист. Три раза Дик добирался примерно до середины послания и раз десять застревал на второй фразе.

Написать домой было проще. Ричард Окделл коротко и мужественно сообщал вдовствующей герцогине, что вынужден вызвать на дуэль семерых «навозников», так как задета его личная и фамильная честь. Он понимает, что его гибель огорчит дорогую матушку и сестер, но Окделлы предпочитают смерть бесчестию. Он надеется, что кузен Реджинальд станет достойным Повелителем Скал и добрым мужем одной из сестер, и заверяет близких в своей к ним любви и вере в победу дела Раканов.

Запечатав свиток и написав на нем имя Мирабеллы Окделлской, Дик старательно сжег испорченную бумагу и оделся в платье, которое было на нем в день приезда в Олларию. Окделл не должен умирать в вороньих перьях!

За окном брезжил рассвет – день обещал быть серым, но дождя не было. Ричард тщательно закутался в плащ и спустился вниз. Ему повезло – ворота были открыты, так что с привратником объясняться не пришлось. Ричард редко выходил на улицу так рано, и утренняя жизнь столицы была ему в диковинку. Вставшие затемно торговцы и служанки немного разогнали мрачные мысли, но по мере приближения к заброшенному эсператистскому аббатству страхи и обиды взяли свое.

Кузен сдержал слово и никому ничего не сказал, хоть и был искренне огорчен и возмущен. Реджинальд – истинный Человек Чести, он будет достойным герцогом, но сейчас Дикон предпочел бы, чтоб Ларак был менее щепетилен. Кансилльер, узнай он о ссоре, сумел бы остановить дуэль… Мысленно обругав себя за недостойную для сына Эгмонта трусость, юноша ускорил шаг. Ему очень не хотелось умирать, но другого выхода не было. Жить с клеймом любовника Ворона Ричард Окделл не имеет права.

Ноха приветствовала юношу голубиным урчанием, верещанием воробьев и тяжелыми, холодными каплями, повисшими на прутьях ржавой решетки. Калитка была открыта, и Дикон вошел внутрь. Его уже ждали. Все семеро, из которых двое были куда лучшими бойцами, чем последний из Окделлов.

– А мы уже думали, вы не придете, – улыбнулся Эстебан.

– Простите, сударь, но приходить раньше столь же неприлично, как и опаздывать, – повторил Дикон пришедшуюся более чем кстати присказку маршала.

– На свидания с дамами следует приходить первыми, а смерть – тоже дама.

– Я пришел на свидание с вами, – Дикон постарался вложить в улыбку как можно больше иронии, – конечно, если вы полагаете себя дамами, я готов извиниться. Что до смерти, не знаю, к кому она сегодня будет благосклонна.

– Разумеется, к вам, – заметил Эстебан. – Смерть – единственная женщина, на благосклонность которой может рассчитывать дружок мужчины.

Единственным достойным ответом на это была обнаженная шпага. Кровь бросилась Дикону в голову, вытеснив и страх, и сомнения. Атаковал он довольно удачно, но Эстебан легко парировал нацеленный в грудь удар. Дикону пришлось отступить и развернуться, чтоб отбиться от присоединившихся к драке двоих «навозников». Остальные пока выжидали.

Шпаги, звеня, столкнулись, и в этот миг на сцене появилось новое лицо. Никогда еще Ричард Окделл не был столь рад видеть своего эра. Рокэ Алва соскочил с коня и с ленивым любопытством оглядел присутствующих.

– Роскошно, – красивые губы тронула та самая усмешка, которую Дикон пытался изобразить несколько минут назад. – Семеро. Какая неосторожность, почему вас так мало?

Эстебан и его приятели молчали, а Ричард почувствовал немыслимое облегчение. Никого не убьют, он останется жив. Их, несомненно, накажут, но это можно пережить. В конце концов, оруженосцы не могут перечить маршалу – с Вороном шутки плохи…

– Странно, что вы стояли лицом к лицу, – в ленивом голосе прозвучало легкое недоумение. – Это положение для дуэли, а не для убийства.

– Это и была дуэль, – выдавил из себя Эстебан.

– Позвольте вам не поверить. Я частенько дрался на дуэлях, ну и убивали меня раз пять. То, что я застал, похоже именно на убийство. Ричард, что здесь затевалось?

– Дуэль! – Разрубленный Змей, почему он охрип?!

– Как же я, оказывается, отстал от жизни, – пожаловался Алва. – Семеро на одного теперь называется дуэлью. Ричард, какое же оскорбление вы нанесли этим достойным дворянам, что они сочли уместным вас вызвать?

– Это он нас вызвал, – торопливо сказал Северин.

– Семерых? – Алва присвистнул. – Примите мои поздравления, Окделл. Вы, безусловно, делаете успехи. Четверых я как‑то вызывал, было дело, но семеро – это новое слово в жизни нашего доблестного дворянства. Ну и кто же она?

– Она?

– Та дама, из‑за которой вы деретесь? Я что‑то не припомню в этом королевстве ни одной красотки, которая стоила бы такого побоища.

Проклятое лицо, ну почему оно так горит?!

– Мы… мы деремся не из‑за женщины. Задета… Задета моя честь.

– Вас обвинили в нечестной игре?

– Нет, – выкрикнул Окделл, – это… Я не могу сказать… Эр маршал, правда, не могу.

– Что ж, придется принять на веру, что вас и впрямь смертельно оскорбили, но почему вы без секунданта? Если ваш кузен такой противник поединков, вы могли бы послать весточку молодому Придду.

– Я согласен и так. – Значит, это Реджинальд! Он все‑таки выдал его. Это… Это подлость, но она его спасла. Только почему Рокэ, а не кансилльер?

– А вы подумали, в какое положение вы ставите своих доблестных противников? – поинтересовался Алва. – Если вы умрете, им будет не доказать, что это была дуэль, а не убийство. Вы слыхали, что участник поединка может пригласить в секунданты любого дворянина, не разглашая ему причины дуэли?

– Я об этом не подумал.

– А о том, что любой дворянин, став свидетелем неравного боя, обязан поддержать слабейшего, вы тоже забыли?

– Эр Рокэ…

– Ладно, юноша, – мурлыкнул маршал, сбрасывая плащ и колет. – В следующий раз будете умнее. Что ж, драться, так драться. К делу, господа!

– Эр маршал!

– Спокойно, юноша. Мы – оскорбленная сторона, не правда ли, Эстебан? И мы имеем право встать спиной к солнцу, но мы этим правом не воспользуемся. Впрочем, солнца все равно нет.

– Сударь!

– В позицию, господа. – Синие глаза больше не смеялись.

То, что последовало дальше, походило не на дуэль, а на визит лисы в курятник. Дикону удалось сделать не больше пяти выпадов, а все уже было кончено. Ворон расшвырял противников за считаные минуты. Те, кто не догадался сразу же бросить оружие, заработали раны, неглубокие, но унизительные, а Эстебан был убит на месте ударом в шею. Ворон окинул ошеломленных и раздавленных юнцов тяжелым взглядом и вбросил шпагу в ножны.

– Я вас долее не задерживаю. Засвидетельствуйте мое почтение графу Килеану. Надеюсь, следующим летом он подберет себе более пристойного оруженосца. Не забудьте кого‑то прислать за телом. – Рокэ вскочил на коня и протянул Дикону руку в черной перчатке: – Забирайтесь, Окделл, вы мне нужны.

Препираться с Вороном на глазах «навозников» было глупо, и Ричард, стараясь сохранить невозмутимый вид, уселся за спиной маршала. Рокэ пустил Моро рысью, и замощенная разбитыми серыми плитами площадка с трупом осталась позади. Ричард молчал, пока их могли слышать, но едва копыта зацокали по городской дороге, выпалил:

– Я не просил о помощи!

– Дерзите, юноша? – не поворачиваясь, бросил Рокэ. – Кстати, я не собирался вам помогать. Вы дали мне прекрасный повод прикончить этого щенка, он меня раздражал. Из него обещала вырасти препротивная псина.

– Вы… Если б вы знали, что они…

– Они говорили, что вы мой любовник, – спокойно произнес Алва. – Обычно меня забавляют сплетни о моих пороках и злодеяниях, но близость с собственным оруженосцем? Увольте!

– И все равно, – не мог остановиться Ричард, – я сказал, что буду один, и я должен был быть один. Честь требует, чтобы…

– Еще бы, – перебил Рокэ, – Люди Чести не станут влезать в неравную драку. Они обойдутся парочкой арбалетчиков на крыше…

Маршал перевел Моро в кентер, и разговор прервался. Дик понимал, что поступает глупо. Ворону нравилось его дразнить, кансилльер прав – он для маршала игрушка, волчонок на сворке. Нужно терпеть и ждать, когда придет свобода, но терпение никогда не являлось добродетелью Окделлов. Дикона хватило лишь на то, чтоб молчать до особняка Алвы, но, оказавшись на твердой земле, он не выдержал:

– Вы лишили меня возможности отстоять свою честь!

– Вы и впрямь полагаете, что дуэли существуют для этого? – сапфировые глаза уставились на юношу с ленивым любопытством. – Занятно… У меня, как известно, чести нет и никогда не было, но я оптом и в розницу прикончил на дуэлях целое стадо наиблагороднейших дворян. Вернуло мне это честь? Нет, вестимо… А мои сопернички потеряли жизнь, но честь осталась при них!

– Вы…

– Я – твой эр покамест, так что, будь любезен, прими плащ и шляпу!

– Это когда‑нибудь кончится!

– Когда‑нибудь кончается все, – кивнул Рокэ, – и это не может не радовать.

– Эр Рокэ, когда я избавлюсь от вашей опеки, я потребую удовлетворения!

– Я правильно понял, – осведомился герцог, поправляя воротник, – это вызов?

– Да!

– Что ж, – пожал плечами маршал. – В таком случае вам придется проститься с милой привычкой по вечерам болтаться с кузеном по тавернам, а по утрам спать. Завтра в семь я жду вас во дворе.

– Можете быть спокойны, я буду!

– Юноша, – герцог улыбнулся столь ненавистной Дикону улыбкой, – вы что‑то путаете. Я не питаюсь детьми и не гоняю оленей и ланей. Если охотиться – то на кабана. Кто учил вас держать шпагу? Я не имею в виду Арамону, это не фехтовальщик, а обезьяна.

– Капитан Рут.

– Старый, добрый слуга…

– Он не слуга, он – друг! – Зачем он это говорит? – Он учил моего отца…

– Печально… Ваш отец был честным человеком, до такой степени честным, что не сразу согласился подослать ко мне убийц, но дрался более чем средне. Если хотите через три года сыграть со мной на равных, вам нужен другой учитель. Беда в том, что из известных мне фехтовальщиков не годится никто, так что придется мне вас учить самому.

– Эр Рокэ…

– Это приказ, юноша. Завтра в семь и так каждый день.

От необходимости отвечать Дика избавил роскошный господин, почтивший своим вниманием дом герцога Алвы. Господин был более чем скромного роста, но достоинство, с которым он держался, делало его значительно выше. Лицо, обрамленное тщательно завитыми и напомаженными локонами, показалось Ричарду знакомым, но где и когда он видел этого человека, Дик не помнил.

Господин между тем заприметил Ворона и просиял. Мелко перебирая ногами в туфлях с огромными пряжками, он пересек замощенный морскими камнями двор и, сняв шляпу с огромным желтым пером, подмел ею булыжники у маршальских сапог.

– Монсеньор, – голос у господина также был роскошным, – прошу вас простить мне наглость, с коей я вторгся в вашу обитель. Не смея надеяться, что вы меня помните, спешу назвать свое скромное имя. Я – барон Капуль‑Гизайль.

– Супруг прелестной Марианны‑Жозефины? – поднял бровь Рокэ. – Что ж, барон, проходите. Прошу простить мой вид, мы с оруженосцем только что вернулись, гм… с утренней прогулки.

Кошачья любезность Ворона вызывала у Ричарда безотчетный страх, чтобы не сказать ужас. Руки герцога Алвы были по локоть в крови, но он смеялся и пил вино, а Ричарда била запоздалая дрожь, и при воспоминании о трупе на залитых кровью камнях к горлу подступала тошнота. Все кончилось благополучно, он остался жив, а Эстебан умер. Смерть бывшего врага не была первой смертью на памяти Дика Окделла, но никогда еще человека не убивали на его глазах. Юноше хотелось подняться в свою комнату и запереться, но пришлось переодеваться в синее и черное, стоять за креслом эра, подливая ему и барону «Черную кровь» и слушая бесконечный обмен любезностями, перемежаемый разговорами о погоде и здоровье огромного количества знатных особ. Это и в обычный день было непросто вынести, но сегодня…

Красные пятна на серых, выщербленных плитах, равнодушный взгляд убийцы, белые от ужаса лица недавних врагов… Ворон его спас от верной смерти и при этом растоптал все понятия о «деле Чести». Поединки несправедливы! В них все зависит от силы бойцов, а не от их правоты. Ворон прикончил Эстебана точно так же, как Эгмонта Окделла. И то, и другое было дуэлью по всем правилам, и то и другое было убийством. Но ведь Эстебан и его приятели тоже хотели убить. Именно убить! Теперь Дик в этом не сомневался, а чего хотел Ворон – спасти оруженосца или прикончить молодого Колиньяра? Он за что‑то ненавидел Эстебана или все дело в Килеане‑ур‑Лембахе, у которого тот был оруженосцем? При мысли о графе Дика вновь кольнуло чувство вины. Бедный Людвиг, он любит Марианну, а его не любит никто…

– Я не смею злоупотреблять вашим вниманием, – произнес долгожданные слова Капуль‑Гизайль. Дик с трудом сдержал вздох облегчения, как оказалось – преждевременный, ибо нет народа, не сложившего пословицы о том, насколько стоячий гость опасней сидячего.

– Дорогой герцог, – ворковал барон, – вы не представляете, как я и моя супруга огорчены тем, что вы не спешите исполнить ваше обещание. Вы обещали осчастливить наш дом, но не пришли, и вот сегодня я рискнул…

– Вы совершенно правы, – Ричард не видел лица Рокэ, но готов был поклясться, что Ворон и впрямь доволен визитом завитого коротышки, – я вел себя непозволительно. Если у вас найдется пара минут, я напишу баронессе и вымолю у нее прощение за неподобающее поведение.

Время у любезного барона нашлось, он с готовностью плюхнулся обратно в кресло и потянулся к вину, а Ворон присел у письменного стола и пододвинул к себе гагатовую чернильницу. С письмом, надо отдать ему должное, он справился быстро.

– Ричард!

– Да, монсеньор.

– Поезжайте с бароном, передайте эту записку госпоже баронессе и привезите ответ. Только постарайтесь на сей раз обойтись без кровопролитий, хотя, – Рокэ провел ладонями от переносицы к вискам, – вряд ли вам в ближайшее время удастся повторить утренний подвиг.

– А что сделал этот достойный молодой человек?

– То, что делают все достойные молодые люди, – блеснул зубами Рокэ Алва, – сцепился с не менее достойными молодыми людьми. Ричард, забирайте письмо и поступайте в распоряжение барона и баронессы.

Дик угрюмо взглянул на Капуль‑Гизайля. Меньше всего юноше хотелось сейчас оказаться в особняке Марианны, где, без сомнения, будут говорить об игре. Барон снова встал, и Ричарду ничего не оставалось, как отправиться с ним. Капуль‑Гизайль был Дику по плечо, но это не мешало ему обращаться к юноше в покровительственном тоне, хорошо хоть от Дика не требовалось поддерживать беседу – супруг Марианны справлялся за двоих. Оказывается, он занимался тем, что дрессировал желтых морисских воробьев и полагал их самыми совершенными творениями в мире.

– Вы не поверите, любезный Ричард, – барон щебетал не хуже своих любимых морискилл, – эти маленькие проказницы обладают совершеннейшим музыкальным слухом и невероятным даром подражания. Разумеется, они не копируют, подобно попугаям или скворцам, грубые человеческие слова, но песню любой певчей птицы, заметьте, любой, воспроизведут с легкостью. Я учу их петь вместе с моими лютнистами и арфистами и добился поразительных результатов. Более того, мои морискиллы поют ночью, при свечах, а это почиталось невозможным…

Капуль‑Гизайль тараторил, а Дик думал о Марианне и Килеане‑ур‑Лембахе. Рокэ посмеялся над чувствами графа, но вдруг все еще можно исправить, если поговорить с Марианной? Она не должна бояться Людвига, нужно рассказать ей, какой тот на самом деле замечательный человек. Эр Август прав – женщины, кроме Катарины, не очень умны, им нужна красота и богатство, а не сердце, но, может быть…

Ричарду Окделлу очень не хотелось вспоминать об утренней дуэли, и он принялся сочинять речь, с которой обратится к Марианне, если удастся поговорить с ней наедине. Это оказалось легче, чем писать королеве, и когда перед юношей и бароном распахнулись двери особняка Капуль‑Гизайлей, Ричард уже знал, что скажет.

Баронесса появилась, шурша оранжевыми шелками. Красавицу окутывало облако волнующего аромата, огромные черные глаза сияли, ярко‑алые губки улыбались, она была ослепительна, но не стоила даже перчатки с руки Катарины Ариго.

Ричард с поклоном передал женщине письмо, запечатанное синим воском с оттиснутым на нем вороном. Марианна вскрыла печать, пробежала четкие строки и передала мужу.

– Прочтите, сударь.

Тот прочел и улыбнулся.

– Какой милый человек, не правда ли, дорогая?

– О, да. Ричард, я ведь могу вас так называть? Господин Первый маршал ждет ответа на свое письмо и заверяет, что вы любезно его доставите, но мне нужно немного подумать, а пока, если вы не возражаете, мы пообедаем.

Под крышу Алвы Ричард Окделл вернулся лишь следующим вечером, и вернулся другим человеком; мир тоже стал другим – ярче, опасней и понятней. Баронесса осталась в своем особняке, она ничего не обещала, ничего не предлагала и даже не вышла его проводить, это сделал преисполненный дружеских чувств барон. Капуль‑Гизайль приглашал бывать у них запросто и умолял послушать пение его птиц. Затем были разноцветные суматошные улицы, звон колоколов, особняк с Вороном на фронтоне, недовольное лицо Хуана. Тот казался еще более хмурым, чем обычно, но Ричарду до кэналлийца дела не было. Всю дорогу от дома Марианны до особняка Алвы юноша думал, как объяснить эру, где он пробыл два дня, но Рокэ куда‑то уехал.

Тщательно придуманная ложь оказалась не нужна, его не искали, о нем не спрашивали. Ричард Окделл мог исчезнуть не на два дня, а навсегда, и этого никто бы не заметил. Ни Наль, ни эр Август, ни маршал о нем не вспомнили, а Катарина… После того, что случилось, он не имеет права даже думать о королеве. Теперь Дик сам не понимал, как мог забыть долг, честь, любовь, службу и остаться с женщиной, до которой ему не было никакого дела.

Происшедшее казалось сном, в котором грязь мешалась с неведомыми доселе чувствами, гордость с унижением, а правда с вымыслом. Сквозь затянувшее два дня золотистое марево смутно проступали мелькнувшее и исчезнувшее лицо барона, отразившиеся в глазах баронессы свечи, щебет морискилл, мечущиеся тени и все затмевающий страх, сменившийся чудом полета.

Это было неожиданно, как падение со скалы, он не думал о Марианне, почти не думал, хотя и знал, кто она. Знал, но не представлял, хотя в «загоне» они много говорили о таких женщинах, особенно Эстебан, который хвастался своим опытом. «Навозник» взахлеб рассказывал о Марианне Капуль‑Гизайль, объясняя остальным, какая это «дорогая штучка», из‑за которой спорят знатнейшие люди королевства. Дик не забыл школярскую болтовню, но когда впервые увидел баронессу, ему было не до нее. Черноволосая красавица с ее оранжевыми шелками, красными губами, пышной грудью, низким, тревожным смехом была чужой, непонятной и неприятной. Может быть, потому, что мысли юноши были заняты проигрышем. Святой Алан, он не думал о Марианне и когда вновь оказался в ее особняке в утро дуэли. Единственное, чего он хотел, это рассказать баронессе о любви Килеана, взять письмо и вернуться в дом своего эра.

Марианна выслушала, не перебивая, а потом откинулась на подушки и засмеялась. Нужно было поклониться и выйти, но Дик не ушел, а глупейшим образом уставился в отделанный золотыми кружевами вырез, к которому была приколота чайная роза. То, что он видел, одновременно притягивало и отталкивало. Марианна поймала его взгляд, быстро облизнула губы и приказала налить ей вина и сесть рядом… Он сел, ничего не понимая и вместе с тем ожидая чего‑то невероятного.

Как и что случилось потом, Ричард вспомнить не мог, оказавшись в каком‑то ярком, сверкающем, пьяном клубке, который бешено несся с горы. Когда он пришел в себя, то попытался сбежать, но его не отпустили. А дальше была ночь, душная тьма за окнами, пламя свечей, золотые птицы на потолке, запах роз и вина, странные слова, смех, стоны, спутанные волосы. Утром его снова не отпустили, да он, правду сказать, не слишком стремился уйти. Марианна предпочитала завтракать в постели, они там и позавтракали, хотя Дику стало не по себе при виде вошедших с подносами слуг.

Кто‑то прислал баронессе две корзины роз, на этот раз алых, она быстро написала записку, передала камеристке и со смехом сказала Дику, что ее нет и не будет до завтра. Он начал что‑то объяснять про своего эра, Марианна погладила прыгнувшую на постель собачку и спросила, когда герцог Окделл не лжет – когда говорит, что ему нужно домой, или когда жалуется, что его никто не ждет. Ричард смотрел на смеющуюся женщину, женщину, которая стоила многие тысячи таллов, а та внезапно закусила губку и оттолкнула блюдо черешен, которые рассыпались по затканному фантастическими цветами ковру. Черешни собирали вместе и даже собрали, но встать с ковра не удалось. Он снова сказал, что ему пора, но Марианне слова были не нужны, она знала, чего хочет, и он захотел того же… Дикон понимал, что должен поскорее забыть о том, что случилось, и вспомнить о Талигойе. У Марианны ему делать нечего. Нечего! Его жизнь принадлежит делу Раканов, а его сердце – Катарине Ариго.

Юноша поднялся к себе, немного постоял посредине комнаты, решил подыскать себе какую‑нибудь книгу, вздохнул и направился в библиотеку, но судьба уготовала ему другое развлечение. Когда Ричард забрался на третий этаж, послышался звон, перешедший в стремительную мелодию, к которой присоединился голос. В Надор частенько захаживали менестрели, а в Олларии Дик услышал придворных музыкантов, но это было нечто другое. Ни на что не похожая, лихая, чтобы не сказать варварская песня сменилась другой, не менее странной. Дикон немного играл на лютне и готов был поклясться, что никогда не слышал звучащего в доме инструмента.

Кем бы ни был неизвестный музыкант, играл он отменно. И пел тоже, хотя рвущий душу напев ничем не походил ни на строгие старинные баллады, ни на изящные модные песенки, которые так любили Эстебан и его приятели. Ричард осторожно пошел на звук. В этой части дома он еще не бывал, но заблудиться было невозможно. Песня закончилась, что‑то звякнуло, зашуршало, вновь звякнуло, и струны зазвенели вновь, отбивая все тот же бешеный ритм. Музыка доносилась из освещенной одним лишь камином комнаты, дверь в которую была распахнута, Дикон переступил порог и обнаружил своего герцога.

Рокэ в черной расстегнутой рубахе сидел у огня, обнимая какой‑то странный инструмент, и отблески пламени плясали по полированному дереву. Перед герцогом стоял кубок, на ковре валялись пустые бутылки. Хуан соврал, Алва никуда не уезжал, просто он был пьян.

Дикон двигался очень тихо, но у герцога было чутье кошки – он мгновенно поднял голову.

– Заходи и садись.

Нельзя сказать, чтобы Дикону хотелось остаться наедине с маршалом, но ослушаться было нельзя, и юноша честно присел на один из обтянутых кожей стульев у входа.

– Не туда, иди к огню и налей себе, да и мне заодно.

Дик послушно разлил вино в два кубка. Маршал кивнул, но пить не стал и, вновь склонившись над струнами, запел на неизвестном Ричарду языке, звонком и гордом. Непонятная и одновременно понятная песня кружила как в водовороте, потом герцог прижал струны пальцами и велел:

– Пей!

Дикон выпил, хотя матушка и Эйвон почитали пьянство одним из самых мерзких пороков. Вино отдавало горечью и было очень темным, еще темней «Черной крови», но Ричард осушил бокал и, повинуясь новому приказу, налил еще. Рокэ Алва пил и пел, Ричард Окделл пил и слушал. Уйти больше не хотелось, стало тепло и уютно, только темная, освещенная багровыми сполохами комната начала медленно вращаться. Дикон больше не наливал ни себе, ни герцогу, но вино в бокале отчего‑то не заканчивалось, а затем откуда‑то взялся незнакомый человек с королевским гербом на плече, и музыка смолкла.

– Господин Первый маршал! – Посланец был явно ошарашен. – Вы должны быть у Его Величества.

– Я никому ничего не должен. – Рокэ отложил инструмент и взял бокал. Выпил он немало, но глаза смотрели твердо и осмысленно. – Сегодня я хочу сидеть у камина и пить «Дурную кровь». И я буду сидеть у камина.

– Его Величество…

– Во дворце целая армия придворных. Полагаю, они в состоянии чем‑то занять одного короля. Ступайте назад и передайте, что маршал Рокэ пьян и предлагает всем отправиться к кошкам и дальше.

– Но, господин герцог, я не могу…

– Ну, тогда соврите что‑нибудь куртуазное. Хотите выпить?

– Нет…

– Врете. Хотите, но боитесь… Ладно, идите. – Рокэ повернулся к Ричарду: – Можешь считать это уроком, Дикон. Никогда не надо мчаться на зов, даже к королям. Королей, женщин и собак следует держать в строгости, иначе они обнаглеют. Уверяю тебя, нет ничего противней обнаглевшего короля…

– Люди Чести служат своему Очете… Отечеству и своему королю, – запинающимся языком пробормотал Ричард.

– Эк тебя разобрало, – вздохнул Рокэ, перебирая струны, – счастлив тот, кто спьяну кричит о бедах Отечества…

Ветер…

Ярость молний, стойкость скал

Ветер…

Крики чаек, пенный вал

Ветер…

Четверых Один призвал

Ветер…

Скалы…

Лед и Пепел, с гор обвал,

Скалы…

Миг и Вечность, штиль и шквал

Скалы…

Четверых Один призвал

Скалы…

– Откуда вы это знаете?! – почти выкрикнул Ричард, придвигая к себе кубок.

– Я при всей своей подлости рожден Человеком Чести, – засмеялся Алва, – тут уж никуда не денешься. Мне это нужно, как Моро пятая нога, но я – Повелитель Ветров, сын Восхода и Полудня и прочая, и прочая, и прочая. Просто все об этом забыли… Вы, потому что вам зазорно быть в одной упряжке с отродьем предателя, я, потому что меня тошнит от талигойской тупости.

– Вы… вы…

– Мы же договорились, юноша, – поморщился Рокэ, – научитесь держать шпагу и полу́чите свое удовлетворение. Убивать вас сейчас по́шло… К тому же мне любопытно, смогу ли научить Окделла драться, как Алва… Если у меня получится, я возьмусь за Моро.

– За Моро?

– Именно. Я обучу его играть на гитаре. То, на что вы таращитесь целый вечер, называется гитарой. Ее придумали мои предки‑мориски, и души в ней поболе, чем во всех лютнях и мандолах мира. – Ворон засмеялся и взял несколько аккордов. – Мы, мерзавцы, иногда бываем сентиментальными, а иногда – веселыми. Люди благородные всегда до отвращения серьезны. Мой вам совет, Ричард Окделл, – сильные пальцы вновь побежали по струнам, – если не хотите сдохнуть от скуки, держитесь подальше от напыщенных павлинов вроде Придда или Штанцлера.

– Это окско… оксорбление, – не очень уверенно выговорил Дикон.

– Да ну? – Алва отложил гитару и налил себе вина. – Вы доверяете кансилльеру, юноша?

– Разумеется. – Дикон решил встать и уйти. Подняться ему удалось, но затем его повело в сторону, и он неуклюже свалился обратно в кресло.

– Вы слишком много выпили, – поморщился маршал, – так что сидите смирно. Я не желаю знать, что вы ели на ужин, а станете дергаться – вас вывернет наизнанку. Но вернемся к вашему кансилльеру. Он знает, что я о нем думаю, но молчит. И вы молчите. Иначе вашего драгоценного Штанцлера придется считать трусом, глотающим оскорбления. Впрочем, он и есть трус…

– Эр Аугггуст… не тур… трус!

– Трус, – отрезал Алва, – в отличие от вашего отца. Именно поэтому Эгмонт мертв, а Август всех нас переживет.

– Ккак вы смеете говорить о… о моем отце… Вввы…

– Я смею все, юноша. И буду сметь. Мне не нужно ничьей милости – ни от Создателя, ни от людей, если предположить, что люди на нее способны. Но и от меня милости не ждите.

– Я… и не жддду, – возмутился Дикон.

– Правильно, вы ее лопаете нежданной. Вы были рады, Окделл, когда я раз за разом прогонял от вас волка. Рады и счастливы. И это правильно – нет ничего глупее смерти в семнадцать лет из‑за дурацких фанаберий. Жизнь одна, юноша, и ее нужно прожить до конца. Глупо самому укорачивать то, что с восторгом укоротят другие. Какого змея вы, ничего не понимая, влезаете во все эти драки, склоки и передряги? Вам что, там медом намазано?

– Вввам не понять…

– Изумительный довод! Лучше выглядит только гордый уход, но это у вас сейчас не получится. – Маршал вновь склонился к гитаре. – Будьте осторожны, Ричард Окделл, – у Добра преострые клыки и очень много яду. Зло оно как‑то душевнее… Пейте, юноша. Утром вам так и так будет худо, так постарайтесь вытянуть побольше из вечера. А я спою вам песню о ветрах далеких…

Удивиться Ричард не успел. Петь ЕМУ Рокэ не собирался, просто с этой строчки начиналась песня, герцог же потерял к своему оруженосцу всякий интерес. Допивая вино, Дикон видел чеканный профиль своего эра, больше, чем когда бы то ни было, напоминавшего Чужого. Юноша был слишком пьян, чтобы злиться, какое‑то время он еще понимал, где и с кем находится, потом человек с гитарой исчез, уступив место странным светящимся переходам, в которых бродила отвратительная и равнодушная смерть.

Дикон бежал, шел, полз, слыша позади ритмичный стук. Его кто‑то звал – он не мог понять, кто. Тело было неловким и неподъемным, каждое движение давалось с трудом, потом сзади раздался крик ужаса, перешедший в стон и какой‑то жуткий хруст. Дикон обернулся и не увидел ничего – позади оказалась стена. Он знал, что спасен, но вместо радости испытывал жгучий стыд, словно совершил что‑то бесчестное. Все было плохо, пока не появилась Катари. Королева ласково улыбалась, и на ней отчего‑то было то самое оранжевое платье, в котором была в приснопамятный вечер Марианна, а на руке горел бриллиант Килеанов.

– Если знаешь, что утром будет плохо, возьми все от ночи, – засмеялась Катарина, расшнуровывая корсаж, Дикон бросился к ней, топча рассыпанные по ковру гиацинты.

Проклятие, что это за стук?!

– Сударь…

Чужой и его кошки! Кто здесь?

– Сударь, вода для умывания в кувшине, а здесь отвар горичника…

Дикон разлепил глаза и обнаружил себя в собственной постели. Как он до нее добрался, оставалось загадкой, но он добрался и даже умудрился раздеться. Сделав еще одно усилие, юноша поднял голову и столкнулся с неодобрительным взглядом Хуана, державшего поднос. Раньше кэналлиец так себя не утруждал. Дик с мученическим вздохом протянул руку и взял тяжеленную кружку. Горичник и впрямь был очень горьким, но оторваться от непривычного пойла было невозможно. В голове немного прояснилось, и юноша промямлил:

– Эр маршал…

– Уехал.

Хуан отдернул занавеси, впуская послеполуденное солнце. Какой же сейчас может быть час?

– Пятый час пополудни, сударь, – сообщил кэналлиец, – возможно, вам будет интересно, что началась война.