Глава 8. «Le Valet des Bâtons»[116]

Енниоль не обманул, в условленном месте Робера ждали. Гоган‑переводчик, двое знатных кагетов – один высокий, веселый и толстый, другой маленький и лысый. Был и почетный эскорт – два десятка седых черноусых красавцев в черном, к седлам которых, несмотря на жару, были приторочены плащи из шкур горных барсов. Робер Эпинэ с некоторой оторопью рассматривал бесстрастные лица, которые показались бы прекрасными, если б не хищно вырезанные ноздри и надменное выражение.

Разумеется, Иноходец знал, что личную гвардию кагетского короля, или, как говорили кагеты, казара, составляют бириссцы, но одно дело галопом прочитать записки нескольких путешественников и совсем другое ехать сквозь строй немигающих темных глаз. Бириссцы презирали всех, даже короля, которому служили. Это был странный народ, издавна повелевавший Саграннскими горами и, к счастью, слишком малочисленный, чтобы двинуться в великий поход.

Побывавший в Кагете монах писал, что бириссцы во многом напоминают морисков, но обитатели Багряных земель готовы уважать чужое мужество и способны признать первенство чужака, если тот докажет его с мечом в руке. Бириссцы считали себя потомками Бога‑Барса, и не было заслуги или подвига, которые в их глазах вознесли б равнинного человека до их горной высоты. Эпинэ ехал на встречу с казаром Адгемаром‑ло‑Вардгевазом и не собирался мериться удалью с его гвардейцами, и все равно чувствовать себя лошадью среди громадных кошек было неуютно.

Иноходец осадил Шада, ожидая, когда с ним заговорят. Высокий прогавкал что‑то приветственное и дружелюбное, маленький разулыбался – меж огромных усов сверкнули белоснежные зубы. Кагеты, как и бириссцы, не носили бород, только усы. Сидевший на гнедом муле гоган учтиво поклонился и начал:

– Кагета рада приветствовать блистательного…

– Блистательного? – переспросил Иноходец. – Здесь чужих называют так же, как правнуки Кабиоховы?

– Блистательный простит толмача. Казарон Виссиф сказал, что Кагета цветет при виде гостя.

– Ответьте им, что я тоже цвету при их виде, – заверил Робер. – Только, умоляю, не называйте меня блистательным. Я – Робер, Робер Эпинэ. Кстати, сообщите это хозяевам.

Переводчик довольно долго лаял, переводя взгляд с одного казарона на второго. Ну и язычок, рехнуться можно, уж на что мориски и гоганы странно говорят, но там хоть отдельные слова можно уловить. Робера ужасно злило, что приходится зависеть от переводчика. Не то, чтоб он не верил соплеменнику Енниоля и Мэллит, напротив – дети Гоха казались Иноходцу правдивей и честней того же Хогберда или Клемента, но перевод есть перевод. К тому же без толмача он будет глух и нем.

– Казарон желает процветания твоему дому и многих лет твоим отцу и матери, – перевел гоган.

Отцу? Отец шестой год в могиле, а мать по сути в тюрьме. Именно поэтому он и оказался здесь.

– Мне тяжело говорить, не зная вашего имени.

– Моего? – толмач казался удивленным.

– Да. – Эпинэ потрепал Шада по шее. У кагетов неплохие кони, но с морисками им все равно не сравниться.

– Имя мне Каллиоль сын Жмаоля.

– Каллиоль, прошу вас, скажите им то, что положено в таких случаях.

– Все уже сказано. Вам следует ехать во главе отряда между казаронами. Первого зовут Виссиф‑ло‑Лаллион из рода Парасксиди, он из нижней Кагеты. Второго – Серон‑ло‑Гискуляр из рода Шаримлетай, это ближе к Сагранне. Я поеду сразу же за вами, эскорт отстанет на два конских корпуса. До Равиата мы доедем за неделю, так как придется ночевать в замках казаронов. Осмелюсь посоветовать блистательному воздерживаться от приема пищи в дороге, иначе ему будет трудно выдержать вечернее гостеприимство.

– Называйте меня Робер.

– Прошу простить недостойного, трудно забыть то, что знал всегда. Я приду к Роберу, когда он отошлет ночную женщину.

Столкнувшись с затравленным взглядом Эпинэ, гоган пояснил: каждый казарон присылает гостю девятерых красавиц, из которых тот может оставить всех, а может – одну. Не принять ни одной женщины значит нанести смертельную обиду хозяину. Пусть блиста… Пусть Робер не опасается – женщины в замках казаронов здоровы, молоды и красивы.

Как бы ни были красивы кагетки, они не будут красивее Мэллит, но дипломатия есть дипломатия. И потом он не монах, и у него нет ни жены, ни любовницы. Для Мэллит Робер Эпинэ всего лишь друг и подданный ее принца – это даже безнадежней, чем никто, а раз так, он оставит себе всех девятерых, и пусть подданные Адгемара хотят – восхищаются, хотят – лопаются от зависти.

К полуночи произошло то, что Иноходец Эпинэ почитал невозможным – он возненавидел мясо. Робер с нежностью вспоминал эсператистскую развалюху и унылого слугу с миской вареной морковки. Как же он, оказывается, был счастлив и не сознавал этого! А перешедший в ужин обед продолжался, рискуя плавно перетечь в завтрак. Огромный стол ломился от яств, в подавляющем большинстве вкусных, но как же их было много, а проклятый казарон требовал от гостя пробовать все новые кушанья.

Мясо козленка сменялось мясом нерожденного ягненка, затем шли поросятина, телятина, баранина такая, баранина сякая и баранина эдакая. Утки, гуси, куропатки обычные и каменные, голуби, кулики, перепела, зайцы, фазаны, речные и морские твари – все это истекало жиром, издавало неописуемые ароматы и требовало места в желудке.

Собравшись с силами, Робер проглотил кусок какого‑то запеченного в адском пламени существа, а хозяин – статный моложавый красавец, приходившийся отдаленным родичем то ли Виссифу‑ло‑Лаллиону из рода Парасксиди, то ли Серону‑ло‑Гискуляру из рода Шаримлетай, пролаял новый приказ, и подлец‑слуга брякнул перед талигойцем очередное блюдо с мерзко ухмыляющейся рыбиной размером с небольшого дельфина. Робер помянул про себя всех закатных тварей и незаметно ослабил пояс. Когда же конец?! Спросить толмача было нельзя – чей‑то там родич в свое время жил в Гайифе и понимал и гайи, и талиг, хотя говорил на них с чудовищным акцентом.

Робер с тоской колупнул ножом оскалившуюся рыбу, кагет завел что‑то про какие‑то травы, на ложе из которых лежала водяная тварь, оказавшаяся солнечной форелью, а на подходе стоял новый негодяй, державший длинную и узкую тарель с палочками, на которые было нанизано нечто уж вовсе отвратительное.

– Нэкатарыи палагают мяса балших улыткаф шестким и безывкусным, – проревел хозяин, – но эта не так. Балшая улытка очень харошая.

– А маленькая? – с тоской вопросил Иноходец. Посол должен не только есть, но и поддерживать беседу.

– Малынкая улытка имеет мала мяса, ые трудна насаживат на штыр!

Какие они милые, эти маленькие улитки, и зачем только они вырастают?! Оставались бы крохотными, всем бы было так хорошо…

– Эты улытки замачивалы адны в васмы бэлых вынах, другыи в васмы красных вынах, пэклы в сваих дамах, патом выкавырывалы и насаждалы на штыр! Пуст наш гост скажыт, как болше харашо?

С мрачной и гордой улыбкой приговоренного к смерти и убежденного в невозможности спасения Иноходец стряхнул с палки первый из полусотен блестящих комочков и сунул в рот. Вкуса он не почувствовал, только ужас от того, что «распробават улытак можна толка послы шэсты штукав каждого».

Помилование пришло нежданно. Огромные двери отворились, гнусаво загудела какая‑то местная музыкальная штуковина, к ней присоединились многочисленные дудочки, мерно и часто забили барабаны. Сидящая рядом с казароном казаронна, на удивление худая и бледная, поднялась, за ней встали и другие увешанные золотыми побрякушками мегеры. А может, и не мегеры – Эпинэ слишком много съел, чтобы разглядеть в хозяйке чудовищного стола хоть что‑то привлекательное.

Женщины удалились, после чего в зал ворвались танцоры и, обняв друг друга за плечи, понеслись в каком‑то варварском танце. В руках у Робера оказался оправленный в позолоченную бронзу череп какого‑то животного с длинными зубами, доверху наполненный вином. Это надо было выпить, и он выпил, но после такого ужина можно было вылакать реку и не опьянеть. Танцоры отскакали и убрались вон, их сменили девушки в длинных ярких платьях и прозрачных вуалях. Хозяин вновь сунул Эпинэ чашу из черепа – на этот раз жертвой была другая тварь вроде шакала или очень крупной лисицы, хотя последнее вряд ли. На гербе Адгемара красовался белый лис в золотой короне, вряд ли подданные казара настолько некуртуазны, что будут пить из лисьих черепов.

Казарон хлопнул масляными руками, грянула музыка, и разноцветные красотки закружились в медленном танце, по очереди сбрасывая сначала покрывала, потом верхние платья, под которыми оказались другие, кисейные, в свою очередь полетевшие на пол. Оставшиеся в коротких расшитых золотом рубашечках танцовщицы продолжали изгибаться в весьма откровенном танце. Гоган был прав – девицы были красивы, но Роберу хотелось одного – уйти, сбросить ненавистный пояс и спать, спать и спать. Кагетская щедрость оказалась пострашней агарисской жадности, но пришлось хлопать в такт рвущей уши музыке, улыбаться хозяйским шуткам, а потом встать и обойти строй готовых к употреблению красавиц. Эпинэ чувствовал себя не Иноходцем, а готовой разродиться кобылой, едва таскающей раздувшийся живот, но он был послом Талигойи, а обижать проклятущего казарона было нельзя. Робер с притворным восхищением уставился то ли на восьмую, то ли на девятую девицу, хозяин кивнул, и та немедленно отошла в сторону. Поняв, что от него требуется, Эпинэ еще пару раз изобразил восторг, после чего плясуньи отправились восвояси. Оставшиеся мужчины выдули еще с пяток черепов, и первая часть пытки была закончена.

До отведенных ему покоев Робер добрался довольно‑таки твердым шагом, прикидывая, не запереться ли ему, но запоров здесь не держали, зато всего остального было слишком. Посреди огромной спальни возвышалась чудовищная кровать, заваленная белыми шкурами и парчовыми подушками. Такие же шкуры, только рыжие и серые, валялись и на полу. На расписанных птицами и розами стенах красовалось богато изукрашенное оружие, а по самим стенам толпами гуляли рыжие усатые жуки, как две капли воды похожие на чрезмерно разросшихся и утративших природный страх талигойских и агарисских тараканов.

У изголовья кровати стоял стол, на котором выстроилась армия тарелок и кубков. В свете факелов угрожающие, сверкали ножи, тускло мерцал застывающий жир, лоснились бока незнакомых огромных фруктов, томно свисала увядающая зелень. Клемента б сюда, со всеми ушедшими из Агариса соплеменниками. Робер надеялся, что гоган‑переводчик позаботится о Его Крысейшестве, чье общество казалось Иноходцу куда предпочтительнее общества обещанных дев.

Эпинэ с сомнением поглядел на застилавший кровать мех – ему показалось, что в белой шерсти кто‑то копошится, и тут отворилась дверь, пропуская девятерых красоток. Робер был готов поклясться, что он отобрал не больше четырех, но кагетское гостеприимство имело свои законы.

Девы были закутаны в разноцветные плащи, под которыми, судя по всему, ничего не было. Робер, хоть и был заранее предупрежден, растерялся и молча опустился на край кровати. Видимо, он поступил в соответствии с каким‑то местным обычаем, потому что гостьи бросились к нему, словно упырихи из страшных сказок. Две принялись стягивать с талигойца сапоги, третья схватилась за и без того расстегнутый пояс, четвертая протянула красные когти к колету. Вспомнив, что дворянин должен достойно перенести то, что не в силах изменить, Иноходец закатил глаза, позволяя делать с собой все, что в этих краях почиталось правильным.

Дорога до Равиата заняла не неделю, а три дня. Выбирая между невежливостью и смертью, Робер предпочел первое и, сославшись на эсператистский пост, покинув владения то ли свояка Виссифа‑ло‑Лаллиона, то ли двоюродного внучатого племянника Серона‑ло‑Гискуляра, попросил ехать без остановок. Иноходец понимал, что второй подобной ночи с последующим утром он не выдержит.

Проснувшись под крышей пожирателя улиток, Робер чуть не убил поднявшегося к нему в спальню гогана‑толмача, честно сберегшего Клемента от местных кошек и собак. Оба – и Каллиоль, и крыс – были до безобразия благополучны, у них не болела голова, их не мутило, им никакие девки не мешали спать. Именно тогда Робер и принял решение наступить на горло местному гостеприимству, изрядно озадачив радушного хозяина. Проклятый казарон с утра выглядел изрядно потрепанным, что не мешало ему говорить о шестнадцати видах дичи, замоченных в виноградном уксусе к вечернему пиру. Теперь, подъезжая к столице, Эпинэ гадал, слопал ли улиточник приготовленные яства сам или остановил на большой дороге безвинных проезжих и загнал в свой замок.

Сопровождающие талигойца казароны были заметно недовольны спешкой и вынужденной умеренностью, зато охранники‑барсы стали глядеть на чужака чуточку благосклонней. Эпинэ это льстило. Вообще‑то Роберу должны были быть ближе верящие в Создателя кагеты, но их лающий язык, неимоверные имена и чрезмерное гостеприимство вызывало у талигойца лишь одно желание – побыстрее убраться назад. Бириссцы хотя бы молчали и не пытались его умертвить при помощи жареного мяса и вина. И все равно, если б не Каллиоль – Эпинэ к концу пути начал бы кусаться.

Гоган, которого признал даже Клемент, соблаговоливший занять одну из седельных сумок толмача, как мог, развлекал гостя, охотно отвечая на его вопросы. Правда, не на все, но Эпинэ и без посторонней помощи заметил, что Кагета живет отнюдь не столь роскошно, как могло показаться из замка треклятого обжоры. Грязи и бедности здесь хватало, Робер не сразу привык к тому, что в Кагете всех дворян называют казаронами, и среди них бывают как полуцари, так и полунищие, все имущество которых состоит из жены, десятка детей, парочки крестьян, хромой клячи и оравы тараканов.

Казароны, даже самые голоштанные, считали себя равными первым вельможам и усиленно презирали торговцев, ремесленников и крестьян, ну а бириссцы презирали всех кагетов оптом и в розницу, но, странное дело, веками кушали из их рук.

Робер знал, что союз барсов и казарии вынужден. Если б не бирисские клинки, Кагету давным‑давно подмяла бы Холта или Нухутский султанат. Если б не кагетские мясо и вино и не купленное на равиатские деньги гайифское оружие, бириссцам пришлось бы самим пасти коз и овец, а седые воины почитали крестьянскую работу величайшим позором. Теперь барсам предстояло разорить житницу Талига, что, по мнению Енниоля, должно было расшатать трон Олларов. Игра казалась беспроигрышной, иначе казар на нее бы не согласился. Хитрости и пронырливости Адгемара позавидовала бы любая лиса.

Кагетского правителя прозвали Белым Лисом, не только по причине роскошных седин и родового герба. Адгемар прозвищем откровенно гордился, что не помешало ему казнить какого‑то казарона, помянувшего кличку Его Величества не с восхищением, а со смехом – дескать, на каждого лиса рано или поздно найдется волк или охотник. Возможно, так оно и было – Робера Эпинэ не волновало, кто и когда свернет голову казаронскому монарху, лишь бы Адгемар исполнил то, за что ему заплатили.

Раздавшийся под ухом рык Виссифа оторвал Робера от очередного переливания из пустого в порожнее. Похоже, у него в голове осталось только две мысли – о Мэллит и о том, что он сыт Кагетой по горло, сыт в прямом и переносном смысле.

– Казарон говорит, – перевел Каллиоль, – что сейчас мы увидим стены Равиата.

– Ответьте казарону, что я счастлив, – буркнул Иноходец.

Толмач или не понял насмешки, или решил ее не замечать и что‑то быстро сказал по‑кагетски. Виссиф радостно ответил, гоган перевел, Эпинэ произнес очередной граничащий с оскорблением комплимент. Завязалась оживленная беседа.