И какой же русский. Не случайно русская культура так любит американца Уолта Уитмена: «пешком, с легким сердцем, выхожу на большую дорогу

РУССКИЙ ЧЕЛОВЕК ГОВОРИТ: «ДАЙТЕ МНЕ ДОРОГУ, Я НАЙДУ, О ЧЕМ ПОДУМАТЬ»

Не случайно русская культура так любит американца Уолта Уитмена: «Пешком, с легким сердцем, выхожу на большую дорогу. Я здоров и свободен. Весь мир предо мною. Эта длинная бурая тропа ведет меня, куда я хочу...»

Почти здоров, отчасти свободен. Пространство забирается в легкие, переполняет радостью, и ты кричишь этой красоте: «Веди меня, куда я хочу!», – а в ответ раздается привычное: «Мать твою!»

Ну не все же русскому человеку ругаться матом. Ведь как хочется понять, что я, для чего мне новая кофемолка или палочки для еды?! Или для чего я кофемолке или палочкам для еды?!

У русского человека есть неиссякаемая способность копить все в себе: самооправдание, самообман, самовлюбленность, самобичевание. Упражняясь в моральной акробатике, он может целыми днями копаться в своей душе.

Вперед, эта длинная бурая тропа куда‑то ведет.

Нужна мысль большая, та, которая и делает тебя человеком. Читатель, вспомни: уезжаешь ты на шашлыки – вот он, трепетный момент ожидания первой рюмки. Девчонки сладкие музыки захотели, ты ставишь CD, вот оно, чаемое мгновенье, – сейчас зазвучит... дай отгадаем... конечно же Стравинский. Обломалось?! Еще как! Потому что Стравинский не про нашу с тобой жизнь. Не про шашлыки, ни про девчонок сладких или кофемолку. Он про жизнь Стравинского. А про нашу с тобой жизнь – давай выбирать.

Про нашу с тобой жизнь, наверное, Пушкин. Тот самый. Даже из хрестоматии. Почти с молоком Марь Иванны.

Литература – это способ видения мира. Способ повернуться к себе самому лицом. Окунуться с головой в повседневную битву. Стараться увидеть скрытое... Спрятанное за пеленой реальности... в словах, наверное, Пушкина. Которые проникнут в саму сущность. В самую сущность каждого из нас.

Некоторые утверждают, что во всех наших бедах виновата наша литература. А действительно, почему бы по традиции не назначить виновником всех наших былых и настоящих невзгод Пушкина? Это, кстати, все равно что упрекнуть в геноциде Мцыри, который зверушку горную поборол.

Как тут не вспомнить слова Джона Вранесевича, самого известного эксперта в области мирового хакерства: «Я изучаю не механизм револьвера, а мотивы тех, кто спускает курок».

С Пушкиным, как механизмом самого большого русского револьвера, все понятно, с мотивами тех, кто спускает курок, как всегда неясно.

Очевидно: Пушкин. Кто еще? Тютчев? Блок? И все же не только в литературе истоки.

Вознамерившиеся утверждать, что понимают Россию, обмануты самими собой. Обойдемся без пошлости типа «умом‑Россию‑не‑понять».

С чего все‑таки начинается Родина?

Может, со слов самой этой песни, кстати, неплохой песни, но уж больно затасканной и поэтому ставшей неискренней.

Итак, с картинки в моем букваре. Жесточайшая ложь и обман. Сходи в магазин и купи этот современный букварь кошмаров и ужаснись картинкам.

С товарищей в школьном дворе? Не приведи господи. Товарищей у тебя не было. Точнее, твои родители этих товарищей на порог дома не пускали. И правильно делали.

С той песни, что пела мать? Наши матери сейчас обычно поют что‑нибудь из Битлз, Кадышевой или «Нирваны».

Где искать Родину? В стихах Есенина? О не‑е‑е‑ет! Не верится что‑то в Есенина. Вся эта красота неземная деревенская про жеребят, качаловских собак и умереть‑бы‑под‑осень. С другой стороны, красивенько. А мы с тобой привыкли: красивенько – значит, правда. Нет, не правда. Родина должна начинаться с жизни.

С чего же она начинается?

Кто не помнит с детства: «Вся советская (для новых поколений – российская) земля начинается с Кремля».

Вообще, по уму она должна начинаться с почтамта или Министерства железных дорог. Лучше, конечно, с почтамта, чтобы рифма была: «Раскинулась Родина там‑то и там‑то, начинается она с почтамта».

Хочется, как хочется найти Родину. Ее истоки. Найти то, что называется хоть каким‑нибудь словом, которое центрирует тебя, делает тебя‑меня‑его значимым, не обезбоженным, не обездоленным, принадлежащим чему‑то. Зевс, к примеру, взял, выпустил орлов. Они летали‑летали и встретились над Дельфами. И там повелось значиться центру древнего мира.

Хочется, чтобы орлы встретились над твоей душой. Встречи хочется с самим собой. А потому что нужен пуп земли. Не твой, не мой, не его, а земли. В древнееврейском языке было понятие, которое, русифицированное, выглядит как тббр. При вокализации получается тиббур или таббур. Или «возвышенность», или «пуп земли».

Нам всем нужен пуп земли. Или возвышенность, с которой каждый из нас рассмотрит себя, мелкого и ничтожного, на карте чего‑то большого – и поймет, что он не мелкий и ничтожный, что он‑творитель карты.

Карты. Вот где нужно искать Марианскую впадину нашего характера.

С картами у нас, в России, как‑то все тюремно, как в любимом поклонниками шансона «Владимирском централе».

Может, поискать в русском буддизме?

У Гребенщикова, к примеру. «Жаль, подмога не пришла, подкрепленье не прислали, что ж, обычные дела, нас с тобою нае... али».

Ах, какое дурное слово. Хотя, быть может, оно и есть ключ к нашей любви. Наш язык спасут не запреты. Его спасет лишь возможность жить. Это как в следствии: если ты мыслишь узко, то имеешь все шансы зайти в тупик. Пусть. Нужно не бояться дать языку скользить по самым неожиданным траекториям нашего сознания.

Язык – это такой же вторичный половой признак, как вдохновение или способность любить. Может быть, это Родина? Не совсем, потому что у нас несколько русских языков.

Очень хочется быть современными, демократичными и прогрессивными, но не желается расставаться с традиционными предрассудками типа «чистота языка и прочее». Все не так прозрачненько относительно языка. Язык официоза не годится для мысли о Родине. У нас есть и другие языки. Тот, стершийся и полумертвый, которому с настойчивой испуганной тупостью учат в школе, и тот, заштампованный, захватанный, грабастый, которым вещает ТВ. Первый годится, чтобы записать рецепт салата оливье, второй – чтобы выйти с подельниками на кровавый промысел, а потом делить добычу.

Эти языки не годятся для понимания себя и Родины.

Россия при всей гордости за отечественную культуру неважный поставщик искренних слов. Дни рождения мы отмечаем под «Хэппи бездэй», Кристмас у нас под мелодию от кока‑колы. Трудно представить, чтобы какое‑нибудь Retro USA крутили на праздники что‑нибудь из «Самоцветов» или из репертуара Бабкиной.

Песенок не хватает. Праздничных. Радостных. Своих.

Как хочется понять Родину, влезть, так сказать, в ее туфли. Не получается... В таких туфлях не ходят по российским дорогам. В сердцах кто‑нибудь обзовет тебя, Родина, провинцией ада. И будет прав. Здесь обгрызенные кусты притворяются березами. В сердцах самобичевания кто‑нибудь скажет: «Это я обгрыз». И будет неправ. Не мы обгрызли, другие, но на нас свалили.

Идешь по дороге и чувствуешь тяжесть ноши. Срочно вспоминаются слова Кафки о том, что каждый носит в себе комнату... Так вот, каждый русский носит в себе Россию. Это легко доказать. Если быстро идти по дороге, можно расслышать нескончаемый плач матерей. Не любят у нас матерей. Не любят за то, что они хотят сберечь от смерти своих детей.

Кто это скажет, тот будет прав.

Кто‑нибудь прошепчет: Родина... Здесь человек чувствует, как бьется его сердце. Он тоже будет прав.

Быть может, Россия – это милосердие? К сожалению, в русском языке отсутствует слово милосердие, точнее, оно есть, но что оно обозначает, знают лишь пара‑тройка узких специалистов.

Наши старики, как и молодежь, страдают от неудовлетворенной потребности быть полезными, хоть кому‑нибудь. С юношеством Россия еще кое‑как заигрывает, записывая их в фанаты футбола. А вот старики никому не интересны, кроме смерти.

Родина не плачет. Плачут люди.

Идет, идет по дороге русская жизнь. Все вроде правильно, а затем случится вновь переоценка всего и вся, героев отменят, историю пересмотрят. Как всегда. Как у нас, в России. Мы привыкли оглядываться на прошлое в том случае, если у нас негодное настоящее.

Так или иначе, бодрые потомки по привычке презрительно обвинят отцов в сотрудничестве с кровавой эпохой. Значит ли это, что предки запятнаны? Нет. Совсем не значит. Ведь история – это не игра послушных детишек. История – это когда играют послушными детишками. Поэтому нечего ощущать себя виноватым. Ты просто работал, потому что не мог работать хуже.

Конечно, можно озвучить тезис: каждый должен развивать в себе страсти, которые могут пригодиться Родине.

Но есть и контрмысль: страна – это не последняя инстанция, существует ведь еще и Вселенная.

О! О Вселенной лучше не думать – пусть о ней поэты‑песенники. Дорога побуждает думать о себе современных. Мы продаем миру нефть, самим себе – пылесосы и машины, друг другу – друг друга. Что поделать – потребительское общество.

Красота, царящая вокруг, не нуждается в человеческом созерцании. Не нуждается в человеке. Тишина вокруг. Как на просмотре фильма ужасов.

По всем приметам получается: Россия равна России минус человек. У нас ставка на человека нулевая. Здесь судит тот, кто купил кресло судьи. Телевизор ежеминутно успокаивает: никакой привередливости, к черту сантименты и истерические морали, долой разговоры о нравственности.

Самое короткое эссе о России: «Моросило. Было зябко. И вообще хреново».

Почему бы нам не заблудиться еще дальше? Вперед.

Откуда‑то из глубины души всплывет вопрос: «А ты постиг метафизику любви к Отчизне?»

Хочется, как хочется произнести слово любви к Родине. Хотя бы здесь, на дороге. На свободе. Не выговаривается слово. Из‑за чего беспомощность становится только мучительней.

Ведь Родина это не только картинка из букваря. Это когда тебе что‑то нужно, ты мало что получишь. Это когда ты надеялся, а потом все пошло сикось‑накось‑наперекосяк, и вот ты смят, уничтожен, пережеван и выплюнут...

Где ты, Родина?

Кажется, все же искать нужно где‑то не там. И не здесь.

Можно утверждать, что нам недостает терпения, усердия и дисциплины. О, это очевидно. Можно, конечно, допустить, что мы попали под прямое влияние классического слова, и нам не хватает бесшабашности. Да нет, пожалуй. Мудрый пофигизм «авось» – синоним нашей бесшабашности. Ведь не дураки, а мы придумали: «Тот, кого не волнует, что небо вот‑вот упадет ему на голову, умный человек, ибо никакая шляпа не спасет».

Может, не хватает свободы, дара не зацикливаться на социалке, на мелочах. Видимо, не достает нам таланта философски оценивать ситуацию, отбросить ненужное и излишнее, сосредоточиться на главном. Может быть. Но мы настойчиво ищем соломинку в стоге шил. Где предложили классики искать – там и ищем.

Да, классическая книга в эпоху обогащения оказалась худшим советчиком.

Не все в этом мире взаимосвязано. Вот, к примеру, две вещи, не имеющие никакого отношения друг к другу: русская душа и современная Россия.

Дорога аккомпанирует сумеречным размышлениям.

Человек хочет сделать для своей страны чуть больше, намного больше, но понимает, что любая страсть – это своего рода бездонная пропасть, которая никогда не отпустит тех, кто заглянул в пустоту ее вопросов.

Паскаль произнес в «Мыслях»: «Описание человека: зависим, мечтает о независимости, нуждается». Почти так у нас, у русских. Русская душа куется молотом судьбы. Вынеся страдания и лишившись чего‑то дорогого, человек часто становится добрым, чутким, понимающим и по‑настоящему взрослым. Русская душа по большому счету соткана из рубцовой ткани на сердце.

Дорога ведет куда‑то. Все больше и больше мир. Все меньше и меньше человек. В нашем мире слишком много надо прощаться, и слишком мало надежды на встречи. И все равно нужно надеяться. И обязательно встречаться.

Разные мысли приходят на дороге: наверное, лошадям снятся только лошади. Но почему же тогда слонам снятся носороги!? На дороге находится ответ даже на такие сложные философские вопросы.

Человеку на дороге удается создать удивительно точный портрет России – портрет своего подсознательного, нарисованный пастелью интуиции и отборным маслом надежды, которое не идет на изготовление пончиков.

Впереди только дорога. В никуда, в мир настоящий, где реальные поступки имеют реальные последствия.

Онемение перед безграничностью мира – вот она вершина, на которую наш человек поднимается в этом для кого‑то бесцельном топтании бесконечности, бесцельном для кого угодно, только не для русского человека.

Жизнь порой гораздо четче размечает расстояния, нежели метрическая система. «Все» и «ничто» – это крайности. Иной раз и не заметишь, как они сближаются. А сближаются они в слове «Родина».

К сожалению, каждый должен понять все сам. Никто ничему не обучит. Ни любви к женщине. Ни любви к Родине. Читатель, представь: приходишь ты на торжественное собрание, и лектор принимается обучать тебя и еще сотни собравшихся тому, как левую руку класть на высокое бедро, как правой рукой лифчик кружевной расстегивать...

Такая же история с Родиной. Никому нельзя верить. Тем более, когда кто‑то начинает тебя обучать, как нужно любить или не любить Отчизну, приправляя все это примерами из Черчилля, славянофилов или диссидентов.

Каждый самостоятельно должен поверить в откровения мира. Или усомниться в них. А потом поверить. А потому что выбора нет. Ни у тебя. Ни у меня. Ни у Родины.

Пусть на этой большой русской дороге меня‑тебя‑его окатит откровение. Любить родину – это примерно так же, как в дневниках Кьеркегора о Боге: «Бесконечное величие Твое, о Господи! Даже если бы Ты не был сама любовь, даже если бы Ты был холоден, как лед, в своем бесконечном величии, я не перестал бы любить Тебя, ибо испытываю потребность любить величественное».