Против нерассуждающего послушания

В истории русской церкви много печальных и немало светлых страниц. К чести русских, никогда не было у нас ничего похожего на инквизицию. Не сжигали на кострах ведьм. Не пытали еретиков. Не было резни на религиозной почве – такой, как Варфоломевская ночь. Никогда никто не обвинял русское священство в таких безобразиях, какие творил римский папа Александр Борджиа. Ну, допустим, поп в русских сказках выглядит глуповатым и жадным, но уж никак не чудовищем. И отпущение грехов за деньги на Руси не практиковалось. И Реформации у нас не случилось.

Было только одно событие, которое раскололо православных на два непримиримых лагеря. То, что произошло в русской церковной жизни в конце XVII века, Лосский называет «мучительной драмой», и трудно охарактеризовать это событие как‑то по‑другому.

Дело началось с того, что умный и честолюбивый патриарх Никон обнаружил множество ошибок в переводах богослужебных книг с греческого языка. Он счел за нужное свести на нет разницу между обрядами русской и греческой церкви. Для этой цели в Москву были приглашены ученые киевляне и греки. Исправление книг и изменение обрядов привело к тому, что отныне русским предлагали креститься не двумя, а тремя пальцами, «аллилуйя» возглашалась не два, а три раза, имя Христа теперь писали не «Исус», а «Иисус». Никаких догматов все эти реформы не затрагивали.

Однако большая часть верующих приняла изменения в штыки и объявила их «никонианской ересью». У них были свои аргументы. Дело в том, что еще в XV веке греческая церковь приняла унию с католиками, а русская эту унию резко отвергла. Завоевание турками Константинополя рассматривалось русскими как наказание Божие грекам за измену православию. После этих событий многие русские считали, что у греков учиться нечему. По мнению В. О. Ключевского, у московитов была распространена мысль, что «русская поместная церковь обладает всею полнотою вселенского сознания». Единственным ориентиром стала вера отцов и дедов. Любые нововведения представлялись греховным отступлением от истины.

Несогласные с никоновской реформой ушли в раскол. Это было тем более печально, по мнению Н. Лосского и Н. Костомарова, что раскольниками оказались люди глубоко верующие, мыслящие, смелые, неравнодушные, готовые пострадать за идею. Их мировоззрение было консервативным, отношение к вере – искренним и горячим. Раскольникам более не было места в жизни государства. Старообрядцев на церковном соборе предали анафеме, хотя они не исповедовали никакой ереси. После этого им ничего не оставалось, как предпочесть мученическую смерть или бегство в такие глухие края, где рука государства их не могла достать.

Самое обидное, что сам патриарх Никон понимал, что различие обрядов не имело такого уж большого значения. Сделанного, однако, не воротишь. Жестокая борьба со старообрядцами объяснялась не столько религиозными требованиями, сколько требованиями всеобщего нерассуждающего послушания.

Часть раскольников была истреблена, другие завершили земное странствие самосожжением, третьи стали жить по‑своему. Об их быте П. И. Мельниковым‑Печерским написаны два романа (четыре толстых тома) «В лесах» и «На горах». О старообрядцах писал и Мамин‑Сибиряк.

Вот как описывает быт старообрядцев Н. О. Лосский: «Они не пьют и не курят, не бреют бороды и усов, едят из своей посуды, не давая ее нестарообрядцам. Чистота у них в доме образцовая. Дома они строят себе особенно прочные, крепкие. И сами они, благодаря строгой воздержной жизни, отличаются крепостью, силою и здоровьем. Многие из них занимались торговлею и были зажиточными. В Москве очень многие богатые купцы и промышленники были старообрядцами».

Самое грустное, что между собой старообрядцы договориться не сумели. Они разделились на «поповцев» и «беспоповцев», а беспоповцы – еще на множество разных толков. Была пословица: «Что ни мужик – то вера, что ни баба – то толк».

Иногда их разногласия напоминают о придуманной Свифтом «войне из‑за выеденного яйца». Даже буквально. Вот пример, приведенный Б. А. Успенским. «В "Памятной книжке Вятской губернии на 1901 год" было напечатано следующее сообщение о старообрядцах этого края, заимствованное, очевидно, из официальных отчетов миссионеров: "В 1899 году образовался (среди старообрядцев) новый толк, «Яичников», из‑за вопроса о том, можно ли класть пасхальные яйца на божницу к иконам. После многих споров сектанты (имеются в виду старообрядцы) по этому вопросу не пришли ни к какому соглашению; спорящие стороны взаимно отлучили себя от церковного общения, и не позволяющие класть яйца в божницы составили толк «Яичников»».

Между прочим, и сегодня старообрядцы встречаются в разных русских городах и весях. Да и в Москве существует несколько церквей, где служат по старому уставу. Нам, непосвященным, фанатизм старообрядцев непонятен. В их поведении видится какое‑то неразумное упрямство. Лосский дает этому феномену очень понятное каждому русскому объяснение: «Любовь к красоте в природе и в человеческой жизни, особенно в области религиозного культа, ведет к тому, что русский человек дорожит конкретным целым культа, а не только теми сторонами его, которые выразимы в отвлеченных понятиях и догматах. Отсюда получается крайний консерватизм религиозного культа, требование, чтобы в богослужении, во всем культе и всех религиозных обычаях и приемах все повторялось во всех конкретных деталях сегодня так же, как оно было в прошлом. В этом смысле все русские похожи на старообрядцев».

Знаток истории церкви Татьяна Бернштрам считает, что в эпоху раскола возник «новый этап христианизации». Православные разделились на приверженцев «старой» и «новой» веры. «Новая вера» осталась в статичном состоянии. А вот для старообрядцев, по мнению Бернштрам, «конфликт в обрядоверии оказался только внешним поводом, давшим выход глубоким духовным исканиям». Именно они стремились «к нравственному совершенствованию и грамотности всех членов своей общины», скрупулезно изучали святоотеческую литературу. «Самое понятие "духовность" приобрело у староверов особое значение, что отразилось в самосознании своей веры – "духовная" в отличие от "мирской", "казенной", "гражданской" веры православных христиан». Именно старообрядчество явилось средой, благоприятствовавшей «развитию инакомыслия в русском христианстве, охватившего в XVIII – XIX веках значительные части бывшего православного населения, главным образом в Поволжье, центральных и южных губерниях». Так возникли русские секты.

«Панцирь для одухотворенного тела»

Почему важны обряды? Осознаем ли мы их значение и ценность? Вдумаемся в слова Владимира Рябушинского, наследника знаменитой старообрядческой династии: «Церковный народ крепко держится за обряд во времена благочестия, небрежно исполняет обряд в годы шатаний и начинает свое духовное возрождение после падения именно с возвращения к обряду».

Православные церкви – богатые и пышные. Самые роскошные католические костелы кажутся рядом с нашими церквями бедными и скромными. Богослужения у нас – самые длинные, правила – самые строгие, обряды – самые сложные, и их много.

В XVI – XVII веках иностранцев изумляло обилие религиозных обрядов в России, а также скрупулезное их соблюдение. С некоторым духовным самодовольством заморские гости объявляли такую особенность православной жизни «суеверием». В чем‑то они были и правы – суеверий у нашего народа хватало всегда, даже и в церковных стенах. Иногда в оценках иностранцев проявлялось обыкновенное непонимание, приводившее к конфликту культур.

Английский моряк Ченслер в XVI веке писал: «Русские соблюдают греческий закон с такими суеверными крайностями, о каких и не слыхано. Они считают нас только полухристианами, потому что мы, подобно туркам, не соблюдаем всего Ветхого Завета. Потому они считают себя святее нас. Они учатся только своему родному языку и не терпят никакого другого в своей стране и в своем обществе. Вся их церковная служба происходит только на родном языке. Они почитают Ветхий и Новый Завет, которые ежедневно читаются, но суеверие от этого не уменьшается. Ибо когда священники читают, то в чтении их столько странностей, что их никто не понимает; да никто и не слушает.

Все время, пока священник читает, народ сидит, и люди болтают друг с другом. Но когда священник совершает службу, никто не сидит, но все гогочут и кланяются, как стадо гусей. В знании молитв они мало искусны, но обычно говорят: "Господи, помилуй меня", и десятая часть населения не сумеет прочесть "Отче наш"; что касается "Верую", то в это дело никто и впутываться не будет вне церкви, ибо они говорят, что об этой молитве можно даже и говорить только в церкви».

Вслед за ним и другие путешественники упрекают русских в скрупулезном следовании обрядовой стороне религии при полном непонимании происходящего.

Адам Олеарий пишет об особенностях русского поминовения усопших: «Кладбище было полно русских женщин, которые на могилах и могильных камнях разложили прекрасные вышитые пестрые носовые платки, а на эти последние ими были положены на блюдах штуки три или четыре длинных оладий и пирогов, штуки две и три вяленых рыб и крашеные яйца. Иные из них стояли, другие лежали на коленях тут же, выли и кричали и обращались к мертвым с вопросами, какие, говорят, приняты на похоронах у них. Если проходил мимо знакомый, они обращались к нему, разговаривали со смеющимся ртом, а когда он уходил, снова начинали выть». Голштинец, подобно другим путешественникам, подчеркивает, что русские не вкладывают в свои обряды подлинных чувств. «Женщины тянули и тащили попа с одною места на другое, и каждая желала иметь преимущество для своего покойника», – не без ехидства добавляет Олеарий.

Знаменитый Казанова, посетивший Россию в XVIII веке, также не был поклонником русской духовности: «Русский народ самый обжорливый и самый суеверный в мире. Св. Николай здесь почитается больше, чем все святые, вместе взятые. Русский не молится Богу, он поклоняется Св. Николаю, его изображения встречаются здесь повсюду: я видел его в столовых, в кухнях и в других местах. Посторонний, являясь в дом, прежде всего должен поклониться изображению святого, а потом уже хозяину.

Я видел московитов, которые, войдя в комнату, где случайно не было изображения святого, переходили из комнаты в комнату, ища его. В основе всего этого лежит язычество. Верующий в продолжение всей своей жизни повторяет молитвы, в которых не понимает ни одного слова. Перевод считался бы делом нечестивым». Итальянский повеса выносит приговор: для русских молитва – все равно что магическое заклинание, смысла которого они не понимают.

Жена английского посла Джейн Рондо в XVIII веке подытоживала мнение иноверцев о русской религии: «Кажется, религия русских состоит из внешних обрядов и множества суеверий».

Посещавшие Россию в XVIII – XIX веках американцы считали русских настоящими религиозными фанатиками. Вот что пишет Брауни: «Русский не задумываясь будет лгать, убивать, воровать, голодать ради сохранения своей религии». В то же время они испытывали к русской религиозности и некоторое уважение: «Можно утверждать, что их религия ложная... Может быть и так, но это то, к чему они привыкли с младенчества, и она, безусловно, формирует лучшие черты их характера – милосердие друг к другу, искренность, постоянство и самопожертвование».

Путешественники, не вникая в суть православия, были уверены, что пристрастие русских к внешним формам вытесняет внутренний смысл религии. Из книги в книгу переходит история разбойника, который ограбил и убил путника, но не стал есть пирог с мясом, найденный у него в кармане, дабы не нарушать пост. Все же американцы считали русских более религиозными, нежели католики. Наибольшее неприятие у них вызывал папизм, а, как известно, враг моего врага – мой друг.

В то же время американцы подчеркивали демократичный характер православия, и это им нравилось. Мария Митчелл утверждала: «Русский джентльмен во время молитвы не смотрит по сторонам и не станет отодвигаться от нищего, стоящего рядом с ним». Равноправие хотя бы в церкви было для приверженцев гражданских прав бальзамом на душу.

Насколько трудно было понять и принять иноземцам православные обычаи, видно по мемуарам француза Франсуа Ансело, написанным в начале XIX века. Будучи человеком достаточно тонким, он, тем не менее, исполнен пренебрежения к русским «суевериям»: «Русский народ – самый суеверный в мире, но, когда наблюдаешь его вблизи, поражаешься, до чего доходят внешние проявления его набожности. Русский (я говорю, разумеется, о низших классах) не может пройти мимо церкви или иконы без того, чтобы не остановиться, не снять шапку и не перекреститься десяток раз. Такая набожность, однако, отнюдь не свидетельствует о высокой морали! В церкви нередко можно услышать, как кто‑нибудь благодарит святого Николая за то, что не был уличен в воровстве». Ну уж, не думаем, что Ансело, не зная русского языка, мог слышать и, главное, понять подобные вещи.

Далее он приводит любимый иностранцами пример, кочующий из мемуаров в мемуары: «...Один человек, в честности которого я не могу сомневаться, рассказывал следующую историю. Некий крестьянин зарезал и ограбил женщину и ее дочь; когда на суде у него спросили, соблюдает ли он религиозные предписания и не ест ли постом скоромного, убийца перекрестился и спросил судью, как тот мог заподозрить его в подобном нечестии!»

Не преминул отметить Ансело и своеобразное отношение русских к духовенству: «Естественно было бы думать, что люди, столь щепетильные в вопросах веры, испытывают глубокое уважение к служителям культа, но это совершенно не так. В силу абсолютно неясных мне причин крестьяне, напротив, считают случайную встречу со священником или монахом дурной приметой и трижды плюют через левое плечо – это я видел собственными глазами, – чтобы отвратить несчастия, которые могут обрушиться на них в продолжение дня».

Что поделать, суеверия оказываются жизнеспособнее любых религиозных истин. Почему же иноземцы вплоть до конца XIX века столь невосприимчивы к поэтической стороне православия, его красоте, почему они не чувствуют, что эта религия проникнута духом любви и смирения? Быть может, их подводит высокомерие и рационализм. А может, причина в другом: еще не появились те произведения русской литературы, которые проясняют православие и русскую душу для западного ума.

Интересно, что позже, в конце XIX – XX веке, иностранцы начали усматривать в русских богослужениях, иконах, обрядности удивительную глубину. Они почувствовали недостаточность рационального восприятия религии, вернее, осознали, что Бога, как и Россию, умом не понять. Быть может, им помогли в этом Достоевский и Толстой. Если бы не они, мы так и остались бы для Европы дикарями, тупо бьющими поклоны перед раскрашенными досками.

Лишь немногие русские могли бы, подобно Рябушинскому, сформулировать важность обряда для русской души: «Действие – верный безошибочный признак присутствия духа, всегда животворящего, всегда стремящегося подчинить себе плоть; обряд – его оружие, и тот же обряд – панцирь для одухотворенного тела». Обряд исполнен смысла и красоты, придуман святыми отцами для того, чтобы люди могли в нем проявить религиозное чувство. «Человеку, полному духа, естественно выстаивать продолжительные службы, не чувствуя их длиннот, не уставать класть поклоны, соблюдать посты без напряжения», – пишет Владимир Рябушинский. Мы же сегодня, ввиду недостатка духовных сил, выбираем что полегче, попроще...