Страсть и брак

Конечно, в литературе любовные страсти бушевали сильнее, чем в действительности. В крестьянской и купеческой среде невеста с женихом нередко знакомились уже под венцом. Это Дюма всюду видел амурные безумства («Ярославль славится своими красавицами и пылким темпераментом своих уроженцев: за два года пятеро молодых людей потеряли там рассудок от любви»), а простой народ рассуждал по‑другому. Примерно так, как купчиха Барабошева в пьесе Островского «Не было ни гроша, да вдруг алтын»: «Покоряйся воле родительской – это твое должное, а любовь не есть какая необходимая». Правда, в XIX веке на это можно было получить ответ: «Нынче уж совсем другие понятия».

В русской культуре нет пары, подобной Ромео и Джульетте, Тристану и Изольде, Геро и Леандру. Зато есть не менее красивая история святых благоверных супругов Петра и Февронии Муромских. В этой истории не было любви с первого взгляда, роковые препятствия и чувственные страсти обошли ее стороной. Зато была мудрая дева Феврония, целительница. Родилась она простолюдинкой, но муромский князь Петр взял ее в жены, потому что она его вылечила. Об этой паре не скажешь «влюбленные», а только – «соратники», «сподвижники», «близкие люди». Это история не о любви, но о браке.

С древних времен обычай предписывал договариваться о браке родственникам жениха и невесты. Иногда на смотринах обманывали – показывали красивую девушку вместо некрасивой. Жених мог увидеть свою нареченную до свадьбы только один раз. Этому правилу в допетровскую эпоху следовали и цари. Иван Грозный, например, жену выбирал себе сам (перед ним стояли шеренги красных девиц, а он ходил и рассматривал), но, повинуясь обычаю, видел невесту до венчания лишь однажды.

В XVIII – XIX веках появились романтики, которые стали воспевать чувствительность и утверждать, что брак должен совершаться лишь по страстной любви. Но многие могли об этом лишь мечтать.

Служащий дворянин должен был испросить высочайшего позволения на вступление в брак, крепостные крестьяне – получить разрешение помещика. За многих, разумеется, все решали родители. Если родители отказывали детям в благословении, могли отказать и в деньгах. «Я московская барышня, я не пойду замуж без денег и без позволения родных», – трезво оценивает ситуацию Машенька в пьесе «На всякого мудреца довольно простоты».

Те, кто был готовы во имя любви мириться с лишениями, увозили невесту тайком. Так поступили в юности Афанасий Иванович с Пульхерией Ивановной («Старосветские помещики» Н. В. Гоголя). Так хочет поступить избалованная купеческая дочка Липочка («Свои люди – сочтемся!» А. Н. Островского). Наташа Ростова хочет убежать с Анатолем. Сестра Пушкина, Ольга, убежала из родительского дома и обвенчалась с дворянином Павлищевым.

Вспомним знаменитую картину Пукирева «Неравный брак». Многие знают, что изображенные на нем юная невеста и престарелый жених имели реальные прототипы. И очень немногим известно, что жених этот был старше своей невесты всего на 13 лет и что был он в высшей степени достойным и уважаемым человеком. Художник изображает сложившийся тандем с осуждением – он знает, что невесту принудили к свадьбе, что она любит другого. Это был русский брак. Не любовь.

Члены царской семьи были также обречены на брак без любви. Их свадьбы зависели от государственной необходимости налаживать связи с той или иной державой. Жених и невеста были до свадьбы знакомы друг с другом только... по портретам.

В русской литературе не было персонажа, подобного Дон Жуану, Ловеласу или Вальмону. Не было авантюриста‑соблазнителя, подобного Казанове. Зато у нас были поэты. А поскольку они у нас всегда «больше, чем поэты», то женщины их обожали. Даже тех, кто был нехорош собой. Всем известен «донжуанский список» Пушкина. Поэт записал на отдельный листок имена всех женщин, которых любил. Таковых оказалось тридцать семь. Пушкину на тот момент было почти 30 лет. Так как в списке были лишь имена, исследователи до сих пор ведут споры: а это кто? А кто это?

Лермонтов и вовсе был злостным разбивателем сердец. Барышни сходили по нему с ума, отказывали из‑за него достойным женихам, а потом оставались с разбитым сердцем. В XX веке любовные истории Блока, Брюсова, Есенина, Маяковского стали легендами.

Только вот любовь и брак у нас всегда были как‑то отдельно. Уж как любил Толстой «мысль семейную», а в последние годы жизни частенько думал, как бы вырваться из семейного круга. В браке русским писателям не везло – за исключением, пожалуй, Достоевского, которому уже в зрелые годы судьба послала добрую и преданную Анну Григорьевну Сниткину.

Ну а крестьяне часто смотрели на брак прагматически – дескать, надо женить сына, потому как в доме нужна работница.

«Доля ты, русская долюшка женская»

Здесь самое место поговорить о смирении и долготерпении русской женщины. Эти качества в крестьянской культуре считались главным залогом счастливой семейной жизни.

Часто под венец шли в таком возрасте, когда еще было не до любви. К примеру, няня Татьяны Лариной.

Мой Ваня

Моложе был меня, мой свет,

А было мне тринадцать лет.

Няня венчалась в XVIII веке. В 1774 году церковь установила брачный возраст в 13 лет для женщин и в 15 лет для мужчин. В соответствии с императорским указом 1830 года, минимальный возраст для вступления в брак был повышен до 16 лет для невесты и 18 лет для жениха. Разумеется, эти законы далеко не всегда соблюдались.

А если говорить о более ранних временах, то дело обстояло так. Часто возраст новобрачной едва достигал двенадцати лет, а мог быть и еще меньшим. Мальчики были на несколько лет старше. Дольше всего такая низкая возрастная граница сохранялась среди дворянских фамилий, у которых были самые весомые причины не пренебрегать экономическими факторами вроде приданого или сохранения служилого поместья. Датский посол Юст Юль сообщает, что он гостил у одного крупного провинциального чиновника, жене которого было всего одиннадцать лет. Когда брак преследовал политические цели, девочку могли выдать замуж и «младу сущу, осьми лет». «Достаточно яблока и немного сахару, чтобы она оставалась спокойной», – записал свои впечатления о семейных разладах русского человека с юненькой женой «немец‑опричник» Генрих фон Штаден в середине XVI века.

А вот теперь пришла пора поговорить о самом распространенном типе – о несчастной русской женщине. Ее участь – терпеть и покоряться. Что бы ни происходило в жизни такой женщины, она редко жалуется, не ждет от жизни ничего хорошего, хотя и считает, что достойна награды за свое терпение. Сформировался этот тип, судя по всему, еще в древности.

Положение женщины в Древней Руси было незавидным. По древнерусскому праву дочери не получали наследства, их нужно было выдать замуж еще при жизни родителей, иначе девушки оказывались без всякой материальной поддержки. Их содержала община, или они должны были нищенствовать. Убийство женщины высокого рода влекло за собой «виру» (штраф) в половину того, что следовало выплатить за убийство мужчины того же ранга. Изнасилование порицалось и наказывалось в случае знатности рода женщины или девушки.

Историк В. Иваницкий в работе «Русская женщина в эпоху домостроя» пишет: «Степень откровенности, доверия в супружестве была низкой. Мужчины боялись своих жен, ожидая от них лжи, подвохов, измен, отравления. Так же мало ценили своих мужей и женщины. Браки редко совершались по любви, взаимного уважения ждать было трудно. Отношения полов понимались часто как вражда двух родов, к каким принадлежали он и она». В свадебных песнях‑причитаниях невесты «чужая сторона» – чужой дом, куда ее выдают, – рисуется мрачной и темной, «горем насеянной, слезами поливанной». По крайней мере, в Древней Руси был возможен развод, в этом случае женщина возвращалась в родительский дом. Позже, когда каждый брак стал церковным, оставались только самые радикальные пути выхода из ситуации: убийство, бегство, измена с социально более высоким партнером (муж‑крестьянин был бессилен перед боярином) или донос на мужа. Мужьям низших сословий случалось «пропивать» своих жен; весьма часто муж и жена не жили вместе и годами не видели друг друга. Неудивительно, что любовь в русских песнях – всегда любовь на стороне, любовь ворованная. Любовник обозначен положительно, муж и семейная жизнь – отрицательно. Не существует песен о счастливом замужестве.

Тем не менее в древние времена женщины на Руси пользовались некоторой самостоятельностью. Болыпуха (жена отца или старшего сына) имела определенную власть над младшим мужским населением дома. Женский авторитет обеспечивался властью над священным очагом и едой, влиянием на детей, мастерством в изготовлении одежды.

Однако в Московской Руси XV – XVI веков все изменилось. Трудно переоценить влияние на православие России XVI – XVII веков переводной византийско‑болгарской литературы, которая развивала взгляд на женщину как на существо нечистое, «сосуд диавольский». Возникла «теремная система». Боярышни коротали век в тереме, в полной изоляции от внешнего мира. Выйдя замуж, женщина не смела никуда пойти без позволения мужа, даже если шла в церковь, и тогда обязана была спрашиваться.

«Положение женщины весьма плачевно, – пишет австрийский дипломат XVI века Сигизмунд Герберштейн. – Они (московиты) не верят в честь женщины, если она не живет взаперти дома и не находится под такой охраной, что никуда не выходит. Они отказывают женщине в целомудрии, если она позволяет смотреть на себя посторонним или иностранцам».

Герберштейн искренне удивляется такому положению вещей, ведь в Европе в это время дамы посещали светские мероприятия и пользовались уважением. Обычаи же московитов представлялись ему дикарскими: «Всем, что убито руками женщины, будь то курица или другое животное, они гнушаются как нечистым. (У тех же, кто победнее, жены исполняют домашние работы и стряпают.) Если они хотят зарезать курицу, а мужа или рабов нет дома, то они становятся у дверей, держа курицу и нож, и усердно просят прохожих мужчин, чтобы те зарезали животное. Весьма редко допускают женщин в храм, еще реже на беседы с друзьями, и только в том случае, если эти друзья совершенные старики и свободны от всякого подозрения».

Положение женщин в Московской Руси со слов иноземцев описывает историк Николай Костомаров в очерке «Домашняя жизнь и нравы великорусского народа в XVI и XVII столетиях»: «По законам приличия считалось предосудительным вести разговор с женщиной на улице. В Москве, замечает один путешественник, никто не унизится, чтоб преклонить колено перед женщиною и воскурить пред нею фимиам. Женщине не предоставлялось права свободного знакомства по сердцу и нраву, а если дозволялось некоторого рода обращение с теми, с кем мужу угодно было позволить, то и тогда ее связывали наставления и замечания: что говорить, о чем умолчать, что спросить, чего не слышать».

В XVI веке священником Сильвестром была написана книга «Домострой», которая, по выражению Даниила Андреева, явилась попыткой «создания грандиозного религиозно‑нравственного кодекса, который должен был установить и внедрить в жизнь именно идеалы мировой семейной, общественной нравственности». Предписания «Домостроя» мягче, чем наказы других сочинений, но идеал дома во многом сближался с идеалом монастырской жизни, а роль игумена играл хозяин. Слабой половине человечества предлагалось «спасение через смирение».

Женщин, конечно, угнетали, но сами они, признаться, тоже бывали не сахар, как, собственно, и сейчас. Вновь обратимся к Костомарову: «Иностранцы рассказывают замечательное событие: жена одного боярина, по злобе к мужу, который ее бил, доносила, что он умеет лечить подагру, которою царь тогда страдал; и хотя боярин уверял и клялся, что он не знал этого вовсе, его истязали и обещали смертную казнь. Жена взяла свое. Но еще случалось, что за свое унижение женщины отомщали обычным своим способом: тайною изменой. Как ни строго запирали русскую женщину, она склонна была к тому, чтоб положить мужа под лавку, как выражались в тот век. Рабство всегда рождало обман и коварство».

Крестьянки, в отличие от боярынь, могли свободно ходить по улице, но положение их было немногим лучше. Вот как описывается семейная жизнь в русских песнях (подбор цитат – на совести Ивана Бунина, рассказ «Деревня»): «Все одно, все одно: мачеха – "лихая да алчная", свекор – "лютый да придирчивый", "сидит на палате, ровно кобель на канате", свекровь, опять‑таки "лютая", "сидит на печи, ровно сука на цепи", золовки – непременно "псовки да кляузницы", деверья – "злые насмешники", муж – "либо дурак, либо пьяница", ему "свекор‑батюшка вялит жану больней бить, шкуру до пят спустить", а невестушка этому самому батюшке "полы мыла – во щи вылила, порог скребла – пирог спекла", к муженьку же обращается с такой речью: "Встань, постылый, пробудися, вот тебе помои – умойся, вот тебе онучи – утрися, вот тебе обрывок – удавися"».

И еще одна цитата из бунинской «Деревни». Описан быт начала XX века: «А дети хнычут – и орут, получая подзатыльники; невестки ругаются – "чтоб тебя громом расшибло, сука подворотная!", – желают друг другу "подавиться куском на Велик день"; старушонка‑свекровь поминутно швыряет ухваты, миски, кидается на невесток, засучивая темные, жилистые руки, надрывается от визгливой брани, брызжет слюной и проклятиями то на одну, то на другую... Зол, болен и старик, изнурил всех наставлениями...» Вот так бывает у нас в России: что верно, то и скверно.

В традиционном русском быту бывали и такие вещи, о которых классическая литература скромно умалчивала. Этнографические экспедиции на Русский Север неоднократно отмечали факты... двоеженства.

Слово исследователю А. Б. Морозу: «Первое, что бросается в глаза, – это то равнодушие (а иногда и сочувствие), с которым рассказывается о многоженцах. Подобное явление не вызывает не только гнева или осуждения, но даже и удивления, а наш вопрос, были ли в селе мужчины, имевшие по несколько жен, воспринимается как должное». Крестьяне обычно рассказывают, об односельчанах, «что мужик был женат, а потом привел в дом другую жену». При этом они подчеркивают, что жены жили одной семьей, одним хозяйством.

Причины понятны: «Он взял одну – она ему не родила, взял вторую – тоже, родила третья»; «первая жена она уж заболела...»; «...у него было много скотины. Две лошади было, две коровы было. Этих... два теленка, да одна там не справляласи, старовата стала, а он‑то еще дебелый...»; «Дядя, вот он был жонат на одной, а потом привел к ей другую жену. Та уже постарше стала, помоложе навязалась просто».

К вещам, которые сегодня кажутся нам невозможными, крестьяне относились терпимо. Этнографы записали разные варианты этого странного сюжета: «По одним рассказам, муж жил по очереди со всеми женами (Спрашивают: "Как ты успеваешь спать‑то?" – "Очередь веду".) По другим, он спал только с одной, более молодой, что рассматривается как ее хозяйственная обязанность. Сексуальные отношения с мужем и деторождение равноценны в таких рассказах уходу за скотом, работе в поле, приготовлению пищи», – сообщает А. Б. Мороз.

К поведению замужних женщин крестьянская мораль относилась очень строго, к вольностям незамужних девиц – по‑разному. В большинстве губерний девственность ценилась высоко. Если жених после свадьбы узнавал, что целомудрие невестой не сохранено, на молодую жену могли надеть хомут и в таком виде с позором водить ее по деревне. Обнаружение нечестности невесты редактировало весь ход свадебных ритуалов, радость сменялась всеобщим негодованием и унынием. Однако так было не везде! Исследователь конца XIX века А. Загоровский писал: «Любопытно, что и в теперешней России есть местности и племена, среди которых невинность девушки совсем не ценится. В Мезенском уезде потере девушкой невинности до брака не придается значения, напротив, родившая девушка скорее выходит замуж, чем сохранившая девственность. В Пинежском уезде Архангельской губернии и в уссурийских казачьих станицах на вечеринках имеет место полная свобода половых сношений». А сегодняшние ревнители морали утверждают, что нынешняя молодежь безобразит, а в прошлом все было чинно и целомудренно!

Тут не миновать темы института отечественной гаремности. Не секрет, что у знатных господ вплоть до XIX века имелись крепостные гаремы. Михаил Иванович Пыляев рассказывает о том, как путешествовали такие господа в сопровождении всех своих наложниц, разбивая по дороге шатры и предаваясь там радостям жизни. Помните «Тупейного художника» Лескова? Каждая очередная «избранница» эстета барина представала перед ним в виде «святой Цецилии». Чего только не творилось!

В бунинской «Деревне» рассказано о женщине, которую муж продал барину.

«– Что ж делать‑то, – говорила она, легонько вздыхая. – Бедность была лютая, хлебушка и в новину не хватало. Мужик меня, правду надо сказать, любил, да ведь покоришься. Целых три воза ржи дал за меня барин. "Как же быть‑то?" – говорю мужику. – "Видно, иди", – говорит. Поехал за рожью, таскает мерку за меркой, а у самого слезы кап‑кап, кап‑кап...»

Кстати, многим ли известно такое явление русской жизни, как снохачество? Можно только надеяться, что оно было не слишком распространено, но тем не менее хорошо известно и приводило в изумление иноземцев. Что это такое? Откроем записки Франсиско Миранды: «Бытует среди крестьян обычай: отец часто женит своего десятилетнего сына на восемнадцатилетней девушке и сожительствует с нею, пока сын еще маленький, успевая сделать ей трех или даже четырех детей. Мне подтвердили, что такое случается... Поразительнейшая вещь!»

Жан Франсуа Ансело толкует подобные ситуации как помещичий произвол: «Говорят, что когда во владениях какого‑нибудь помещика родится намного больше девочек, чем мальчиков, то, получая переизбыток этих неполноценных созданий (основное богатство составляют мужчины), хозяин легко находит выход из создавшегося положения. Достигших зрелости девочек он выдает замуж за принадлежащих ему маленьких мальчиков, а чтобы как можно скорее получить плоды от этих преждевременных браков, поручает отцу мальчика, пока тот не подрастет, выполнять обязанности сына. Говорят, что из всех приказов этот выполняется крестьянами с наибольшей радостью».

Похоже, Ансело в данном случае не прав – крестьяне действовали не по приказу, а по собственной инициативе. Этносоциологический опрос, проведенный Бюро Тенишева в 1890‑х годах, отметил случай снохачества в девяти губерниях российской империи. А бывали деревни, где такое творилось почти в каждом доме. В Орловской губернии сельский сход уговаривал молодуху, «чтобы не брыкалась и не фыркала, потому что это у них заведено исстари, не ими, а их стариками, а также Господь приказывает слушаться родителей, не сердить их, а покоряться их власти и их желаниям». Да, есть в России и такие традиции, которые лучше не хранить.

Пушкин в «Истории села Горюхина» говорит о малолетних мужьях в несколько ином аспекте: «Мужчины женивались обыкновенно на 13‑м году на девицах 20‑летних. Жены били своих мужей в течение четырех или пяти лет. После чего мужья уже начинали бить жен; и таким образом, оба пола имели свое время власти, и равновесие было соблюдено». Такое, можно, сказать, равноправие.

Разумеется, в XVIII – XIX веках образованные слои общества полностью переменили стиль обращения с женщинами. Множество историй о самой нежной любви сохранилось в мемуарах и людской памяти. Однако наследие домостроевских времен нет‑нет и дает о себе знать в нашей современности.

«Плетка свистнула...»

В Московской Руси считалась нормальной ситуация, когда муж бил жену. Ревность и демонстрация власти над женой воспринимались как привычка и необходимость. Ритуал свадьбы говорит о том же: передавая дочь на руки мужу, отец символически стегал ее плетью, говоря: «По этим ударам ты, дочь, знаешь власть отца; теперь эта власть переходит в другие руки; вместо меня за ослушание тебя будет учить этою плетью муж!» С этими словами он передавал плеть жениху, а тот, приняв плеть, обещал: «Я не думаю иметь в ней нужды, но беру ее и буду беречь, как подарок». Потом закладывал плеть за кушак. Таким образом переходили отцовские права, и муж становился как бы вторым отцом.

Специально в назидание для жены на стене висела плеть, которая называлась «дурак». Нередко глава семейства таскал жену за волосы, раздевал донага и сек «дураком» до крови – это называлось «учить жену». Иногда вместо плети использовались розги, и жену секли, как маленького ребенка. А иногда дубиной били. Всяко бывало.

Побои жены не преследовались и даже «вменялись мужу в нравственную обязанность. Кто не бил жены, о том благочестивые люди говорили, что он дом свой не строит и о своей душе не радеет, и сам погублен будет и в сем веке, и в будущем, и дом свой погубит», – пишет Николай Костомаров. Вспоминается средневековая пословица: «Кто жалеет розгу, тот губит ребенка». Если в XIX – XX веках в культуре главенствовал образ женщины‑матери, то ранее, в Московской Руси, – мужчины‑отца, который учит и наказывает своих близких, как неразумных детей. «Слово о челяди» (из «Златой Чепи», XIV век) советует бить слуг и жену розгами с нанесением ран – до тридцати; в «Повести о Горе‑Злосчастии» находится даже составленная виршами «Похвала розге».

«Домострой» отличается в этом вопросе редкой гуманностью: жену не рекомендовалось бить палкой, кулаком «ни по уху, ни по виденью, чтобы она не оглохла и не ослепла, а только... соимя рубашку плеткою вежливенько побить...». Причем «побить не перед людьми, наедине поучити». Цивилизованно этак. Бить плетью – «и разумно, и больно, и страшно, и здорово».

Анекдотический эпизод из семейной жизни иностранца и русской с небольшими вариациями повторяется у С. Герберштейна и П. Петрея де Ерлезунда. Вот история в исполнении С. Герберштейна: «Есть в Москве один немецкий кузнец, по имени Иордан, который женился на русской. Прожив некоторое время с мужем, она как‑то раз ласково обратилась к нему со следующими словами: дражайший супруг, почему ты меня не любишь?" Муж ответил: "Да я сильно люблю тебя". Но у меня нет еще, говорит жена, знаков любви. Муж стал расспрашивать, каких знаков ей надобно, на что жена отвечала: "Ты ни разу меня не ударил". Побои, ответил муж, разумеется, не казались мне знаками любви, но в этом отношении я не отстану. Таким образом, немного спустя он весьма крепко побил ее и признавался, что после этого жена ухаживала за ним с гораздо большей любовью. В этом занятии он упражнялся затем очень часто и в нашу бытность в Московии сломал ей, наконец, шею и ноги». Так как этот случай пересказывается в книгах авторов из разных стран, которые к тому же были в Москве в разное время, можно высказать предположение, что случай этот имел широкую огласку и передавался из уст в уста, подобно анекдоту.

Поэтому повторяющиеся в описаниях замечания иностранцев о том, что русские женщины не могли жить без побоев, подобно рабам, и считали их доказательством любви, не внушают доверия.

Да и сами иностранцы в этом как‑то сомневались. Адам Олеарий пишет по этому поводу: «Чтобы, однако, русские жены в частом битье и бичевании усматривали сердечную любовь, а в отсутствии их нелюбовь и нерасположение мужей к себе, как об этом сообщают некоторые писатели по русской хронике, этого мне не привелось узнать. Да и не могу я себе представить, чтобы они любили то, чего отвращается природа и всякая тварь, и чтобы считали за признак любви то, что является знаком гнева и вражды». Относительно истории с немецким (итальянским) кузнецом Олеарий, подтверждая слова автора исследования, рассуждает: «То, что произошло с этой одной женщиной, не может служить примером для других, и по нраву одной нельзя судить о природе всех остальных». Мол, за одну мазохистку все русские не в ответе.

Даже в XVIII веке ссоры и побои не считались, как и в Западной Европе, достаточным поводом для расторжения брака. В качестве примера можно привести семью Салтыковых, принадлежавших к высшим слоям петербургского общества. В 1723 году супруга обратилась к церковным властям с прошением о разводе, мотивируя это тем, что муж бил ее и морил голодом. Во время одной поездки он избил ее до полусмерти, отобрал все принадлежащие ей вещи и скрылся. Муж показал на допросе, что его жена часто проявляла непослушание и что он никогда не бил ее без причины. Разбирательство длилось несколько лет и закончилось тем, что супруга, которой было отказано в разводе, ушла в монастырь.

В крестьянском семейном быту не было такой ситуации, лучшим выходом из которой не считалось бы женское терпение. Если женщина жаловалась крестьянскому сходу, что муж ее бьет, ей советовали потерпеть.

Мужчин в таких случаях к уголовной ответственности не привлекали, разве только дело доходило до тяжких увечий. Да и женщины, судя по всему, жаловались только в самых крайних случаях. Обычно терпели. Жалели своих горемык, особенно пьяниц. Некоторые даже считали побои за особую разновидность ласки: «Бьет – значит любит». Вот такая любовь. Даже в народных пословицах это отразилось: «Люби жену, как душу, тряси, как грушу». Потому что «жена не горшок, не расшибешь». Тем более битье‑то – это не просто битье, а «учение», оно ж на пользу: «Чем больше жену бьешь, тем щи вкуснее».

Просвещение принесло свои плоды: образованные господа перестают бить женщин. Во многих же слоях общества продолжает царить патриархальная простота нравов. Героиня Островского Фетинья Мироновна даже гордится своим богатым житейским опытом: «Почему я умна? Потому я женщина ученая». И с чувством удовлетворения, даже с гордостью рассказывает о своем ученье: «Чем я только не бита! И поленом бита, и об печку бита... только печкой не бита».

В советские времена многие худшие традиции получили свое продолжение. Кому не известны истории из жизни соседей ли, дальних знакомцев о том, как пьяный муж бьет жену! На фоне этих безобразий русский человек смеется над близкими ситуациями из голливудских фильмов, в которых к несчастной женщине срочно несется полиция, нарядная, в цветомузыке. У нас в стране не принято вмешивать блюстителей порядка в свои семейные разборки. О, эта русская душа...

Профессор Даниэль Ранкур‑Лаферьер вспоминает чудовищный, по его мнению, случай, свидетелем которому он стал в Ленинграде в семидесятых годах XX века. Мужчина ударил свою спутницу, и этот поступок не вызвал протеста ни у окружающих, ни у самой женщины.

Как тут провести грань между кроткой, смиренной любовью‑прощением и бытовой забитостью? Ведь может случиться и так, как в стихотворении Некрасова:

И в лице твоем, полном движенья –

Полном жизни, покажется вдруг

Выраженье тупого терпенья

И бессмысленный, вечный испуг.

Сегодня у русской женщины терпенья убавляется. А при некоторых монастырях в глубинке открылись особые приюты для жен с детьми, которых бьют мужья. Такие маленькие женские общинки. Не любит наша соотечественница судиться, свои права отстаивать. Она лучше уйдет – вот главный женский ответ на несправедливость. Только где найти убежище? Что ж, хорошо, хоть Церковь дает приют тем, кому некуда больше идти.