По душе или по закону?

С исключительным интересом писали иноземцы о диковинных обычаях Московской Руси: «У них есть присутственные места, которые называются приказами, и решения судов обыкновенно бывают произвольны, потому что мало писаных законов. Недостаток законов заменяется обыкновениями, но чаще всего действуют деньги.

Русские истребляют множество бумаги: они излагают свои дела так же пространно, как наши писаря, пишут на длинных свитках, и хотя столы стоят перед ними, они не могут писать иначе, как на коленях, следуя древнему обыкновению.... Все дела совершаются посредством просьб... Дьяка проситель должен одарить, чтобы он напоминал боярину о просьбе».

Ну тут, конечно, кое‑что изменилось. Во‑первых, сейчас пишут не на коленях, а во‑вторых, писаных законов сейчас более чем достаточно. Другое дело, что вместо них все равно действуют «обыкновения», а еще чаще – деньги, как и встарь.

В замечательной комедии А. Н. Островского «Горячее сердце» есть показательный диалог. Городничий Серапион Мардарьич Градобоев спрашивает у провинившихся: «Так вот, друзья любезные, как хотите: судить ли мне вас по законам или по душе, как мне бог на сердце положит?» Его помощник для наглядности выносит кипы законов. Подавленные их количеством и строгостью, простые люди в один голос просят: «Суди по душе, будь отец, Серапион Мардарьич».

Данное решение объясняет другой герой Островского, Боровцов из «Пучины»: «Если всех нас под закон подводить, так никто прав не будет, потому мы на каждом шагу закон переступаем. И тебя, и меня, и его, надо всех в Сибирь сослать. Выходит, что под закон‑то всякого подводить нельзя, а надо знать кого».

Финка Анна‑Лена Лаурен, наша с вами современница, в изумлении: русские не считают зазорным жульничать на разного рода экзаменах, давать взятки. С удивлением иностранцы отмечают: «Все, что у русских прописано в официальных правилах поведения, начиная от конституции и заканчивая инструкцией по проезду в общественном транспорте, подвергается постоянному нарушению».

На Западе почему‑то думают, что законы придуманы для упорядочивания жизни. Нет и еще раз нет, говорят русские. Это все происки власти, которая вечно занята вопросом, как бы нас поэффективнее мучить и тиранствовать.

Русский уверен: чтобы жить хорошо, надо нарушать законы. Он оглядывается вокруг себя – и видит: лучше всех живут те, кто нарушает законы. Выводы напрашиваются сами собой.

Нам приходилось своими ушами слышать от знакомых: «Были мы в Сикстинскогой капелле. Увидели табличку: лежащий человек, перечеркнут. Значит, нельзя ложиться на пол. Ну мы сразу и легли. И действительно – очень удобно роспись на потолке рассматривать!»

Зато у нас, русских, есть милосердие, которое мы ставим выше закона. Всем известна русская народная привычка жалеть обиженного. Вспомним, сколько людей, гонимых властью, вызывали симпатию народных масс. Достаточно было власти косо взглянуть, к примеру, на Ельцина – электорат с ходу перемещал на бунтаря вектор своих самых искренних чувств. Сколь привычке ни виться, все равно когда‑нибудь и прекратится. В нулевые годы XXI века ситуация меняется. Бывший мэр Москвы Ю. Лужков, став «гонимым», не вызвал народного расположения. «Меньше воровать надо», – прозвучал электоральный приговор.

И все же русское сознание воспринимает многих преступников – не душегубцев кровавых конечно же! – как пострадавших. Русский человек всегда смотрел на преступника как на жертву некоей экзистенциальной ситуации, как на жертву судьбины злой, греховной природы человека или власти несправедливой. Виктор Живов объясняет: «У русских нет тех плодов западноевропейской социальной дисциплины, которые заставляют их отшатываться от преступника. У нас власть – чужая, а преступник – свой. А у какого‑нибудь англичанина власть – своя, да и власть, прежде всего, местная, а преступник – чужой».

Всем известно, что Толстой не мог смириться с существованием смертной казни, «как и Достоевский, как и Тургенев, как и Вл. Соловьев, как и все лучшие русские люди. Западные люди не потрясены, и казнь не вызывает в них сомнения, они даже видят в ней порождение социального инстинкта. Мы же, слава богу, не были так социализированы. У русских было даже сомнение в справедливости наказаний вообще», – говорит Живов. Достоевский вообще‑то считал, что больная совесть преступника сама требует кары. А Толстой последовательно шел до логического предела, отрицая государство, суд, уголовные и прочие наказания. Он буквально верил в евангельские слова «Не судите, да не судимы будете». Так и многие русские верят в то, что праведный суд будет только на том свете.