В гостях у сказки

«Чему бы жизнь нас ни учила, но сердце верит в чудеса», – заявил русский поэт. А философ Борис Вышеславцев подвергает анализу стремление русских перенестись «за три моря, в иное царство, в иное государство». Как пишет философ, это есть, наверное, «главная и самая красивая мечта русского народа». Она, конечно, связана с надеждой заполучить Василису Премудрую, которая полюбит, подарит счастливую и безбедную жизнь. «Однако в сказочных путешествиях "за три моря" содержится и нечто более возвышенное, а именно стремление к новому, неизведанному. У наиболее мыслящих представителей русского народа это однажды выразилось в мечте о космосе, который не просто "за тремя морями", а гораздо дальше и недоступнее, а потому еще более заманчив», – уточняет философ.

Иван Ильин восхищается русской любовью к сказочным чудесам: «Все люди делятся на живущих со сказкой и живущих без сказки. Люди, живущие со сказкой, имеют дар и счастье по‑младенчески вопрошать свой народ о первой и последней жизненной мудрости и по‑младенчески внимать ответам его первозданной доисторической философии. Такие люди живут в ладу со своею национальною сказкою. А сказки русские – просты и глубоки, как сама русская душа».

Многие исследователи считают, что сказка повествует о нравственных ценностях народа. В этом смысле особое внимание привлекают образы Емели и Иванушки‑дурачка. Совершает Иванушка какие‑то бессмысленные поступки, бестолков он, непрактичен, а в конце сказки получает и царевну, и полцарства в придачу. А «умные» его братья, честолюбивые, деловитые, в дураках оказываются. И все наши симпатии на стороне Иванушки, потому что добрый он, жалостливый.

Не стоит забывать, что сказочные сюжеты находятся в тесной связи с мифологическими представлениями народа, а у русских особенно развито представление о «священном безумии» и «священной глупости», о том, что в бессмысленных поступках может быть заключен некий высший смысл – вспомним хотя бы юродивых.

Что касается лентяя Емели, то он уже давно служит упреком русскому народу. Вот, мол, воплощенная мечта бездельника – чтобы ничего не делать, на печи лежать и царскую дочку в жены получить! Осуждение также вызывают всякие плутоватые солдаты и воры, которых тоже хватает в русской сказке. При этом упускается из виду, что все они находятся в непосредственной связи с образом трикстера, героя‑плута, присутствующего в мифах всех народов мира.

При этом особый укор со стороны исследователей вызывает приземленность и примитивность крестьянской мечты – есть, пить, отдыхать, жить богато. Как будто у людей, чья жизнь состояла из тяжкого труда и голодухи, могли быть другие мечты.

Е. Н. Трубецкой полон горького негодования: «Венцом этой солдатской и мужицкой мечты является образ простолюдина, который, по завершении опасных и трудных подвигов, от ран "скоро поправлялся, зелена вина напивался, заводил пир на весь мир, а по смерти царя начал сам царствовать, и житие его было долгое и счастливое". Большое внимание уделяется сказкой и жизненному идеалу простого человека, который очерчивается довольно яркими штрихами. Это, прежде всего, мечта о том веселом житье, которое олицетворяется царским пиром: "Свадьба королевича была веселая, все кабаки и трактиры на целую неделю были открыты для простого народа безденежно". В сказке о безногом и слепом рассказывается, как царь поручил мужику добыть ему невесту "краше солнца" и посулил за то сделать его первым министром, но наперед разрешил мужику "погулять", выдал ему "открытый" лист за своим подписом, чтобы во всех трактирах и харчевнях отпускали ему безденежно всякие напитки и кушанья. Мужик прогулял три недели. Народный разгул вообще одна из любимых тем русской сказки; вся социальная утопия сказки окрашивается прежде всего стремлением наесться и напиться вволю».

Статья Трубецкого была написана вскоре после революции. «Нужно ли удивляться, что эти сказки полны образов, которые уже стали действительностью? На наших глазах осуществилась утопия бездельника и вора и мечта о царстве беглого солдата. Захватывают "трехэтажные дома" и чужие кошельки; печатный станок уже давно воплотил в жизнь мысль о кошеле неистощимом, кругом мелькают сапоги‑скороходы да ковры‑самолеты; все они полны ворами да беглыми солдатами, а дезертир успешно проходит в "набольшие министры" и вместо царя правит царством».

С идеалом безбедной и бездельной жизни связывают русскую любовь к халяве – любому бесплатному угощению или удовольствию. Исследователи подчеркивают, что слово «халява» – нерусское, но тем не менее у народа действительно сложились с ней какие‑то драматические отношения. По наблюдению Франсуа Ансело, трагедия Ходынки могла произойти гораздо раньше. Он рисует страшную картину бессмысленного и беспощадного народного праздника (по случаю коронации Николая I): «На этом обширном лугу было возведено множество изящных павильонов из еловых досок, покрытых разноцветными тентами». Все в нетерпении: «Накрытые длинные столы отличались невероятным обилием всевозможных блюд и возбуждали алчность толпы, которая, удерживаемая веревочной оградой, с нетерпением ждала момента, чтобы наброситься на приготовленные для нее яства».

Наконец толпа слышит слова царя: «Дети мои, все это для вас!» Ой, что тут началось: «Двести тысяч человек ринулись к столам. Меньше чем за минуту они заполнили все палатки. Все, что можно было съесть или унести, было расхватано, разодрано и поглощено с невообразимой стремительностью. После этого они набросились на фонтаны, извергавшие потоки вина, и все, кто мог дотянуться до них, напились вина так, что полностью утратили человеческий облик». Для увеселения народа был надут воздушный шар, и то не слава богу: «Едва оторвавшись от земли, он лопнул, и то удовольствие, какое предвкушали зрители, исчезло в густом черном дыму. Но и это еще не все! Осевшее полотно накрыло множество людей, которые из‑за давки не смогли отбежать в сторону, а теперь не могли выбраться из‑под гигантского савана, пока не разорвали его в клочья под улюлюканье окружающих».

Дальше – хуже: «Чернь начала овладевать банкетками и стульями и срывать драпировку и украшения, невзирая на вмешательство гвардии и полицейских, которые, с самого утра орудуя кнутами, могли оказывать лишь слабое противодействие. Не довольствуясь мебелью, народ, чья алчность разжигалась опьянением, стал крушить помосты, раздирая их на части и вырывая друг у друга доски, когда прибыл извещенный о беспорядках обер‑полицеймейстер генерал Шульгин во главе эскадрона казаков. Однако все их старания и жестокие наказания грабителей по‑прежнему не приносили успеха. Тогда генерал призвал пожарных, располагавшихся на краю поля, и вскоре, преследуемые казаками и опрокидываемые струями воды, разбойники отступили.

Вот как закончилось то, что называется здесь народным праздником, хотя рассказ мой дал тебе лишь отдаленное представление об этом жутком зрелище», – заключает Ансело.

Так же неприятно выглядят в западных фильмах изображения русских фуршетов, где люди набрасываются на еду, словно дикие звери. Не без печали следует признать, что такое изображение нередко весьма близко к действительности.

Можно предположить, что мы, русские, начитавшись сказок, одержимы идеей получить что‑нибудь даром. И не потому, что такие жадные. А просто верим, что на самом деле достойны подарков судьбы. Халява – это как приз самому удачливому, везунчику. Кому не хочется стать любимцем фортуны, хоть на часок, хоть на минуту. По тем же сказкам мы, русские, знаем: дары судьбы иногда внезапно исчезают. Глянь, а перед тобой опять разбитое корыто.