Сердце не камень

В Интернете нет конца и края дискуссиям по поводу того, что русские считают главным свойством своего характера. Раз‑два в год выходят заметки с говорящими заголовками вроде следующего: «Секрет русской души раскрыт». Согласно свежим данным, русские в конце 2010 года считают основным своим положительным свойством доброту, а главной отрицательной чертой – пьянство. Пьянство – это все‑таки не черта характера, а дурная привычка или же образ жизни, и о нем будет отдельный разговор. А вот доброта... Всякий легко согласится с простой мыслью: «Русский человек добр». И всякий призадумается, если надо будет ответить на вопрос, добры ли его соседи и сослуживцы. Рассмотрим различные мнения о доброте русских.

Маркиз де Кюстин в данном вопросе, как и во многих других, демонстрирует недоброжелательность: «"Русский народ добр и кроток!" – кричат одни. На это я отвечаю: "Я не вижу в том особого достоинства, а лишь привычку к подчинению". Другие мне говорят: "Русский народ кроток лишь потому, что он не смеет обнаружить свои истинные чувства. В глубине души он суеверен и жесток". – "Бедный народ! – отвечаю я им. – Он получил такое дурное воспитание"».

Не согласился бы с маркизом его соотечественник Жан Франсуа Ансело, посетивший Россию на полтора десятка лет раньше: «Русский крестьянин от природы добр, и лучшее свидетельство тому – его бурная веселость и экспансивная нежность ко всем окружающим, когда он под хмельком. В этом положении, снимающем внешние запреты и обнажающем сердце человека, он не выказывает ни злонравия, ни стремления задеть других. Теряя рассудительность, он сохраняет свою наивную доброжелательность».

Рассуждая о русской доброте, Ансело проводит сравнения не в пользу своих соотечественников: «Француз, оказывая вам помощь, следует своей природной живости, но его важный вид непременно дает вам понять, что он знает цену делаемому им одолжению. Русский же помогает вам в силу некоего инстинкта и религиозного чувства. Один исполняет обязанность, налагаемую обществом, другой – акт христианского милосердия. Чувство чести, эта добродетель цивилизованных наций, составляет одновременно и побудительный мотив, и награду первого; второй не думает о своей заслуге, но просто выполняет то, что сделал бы на его месте всякий, и не видит возможности поступить иначе. Если речь идет о спасении человека, француз понимает опасность и рискует сознательно; русский же видит только несчастного, готового погибнуть. Мужество одного рассудочное, храбрость другого – в его природе».

Философ Иван Ильин считает доброту одним из основных качеств русского народа: «О доброте, ласковости и гостеприимстве, а также и о свободолюбии русских славян свидетельствуют единогласно древние источники и византийские и арабские. Русская народная сказка вся проникнута певучим добродушием. Русская песня есть прямое излияние сердечного чувства во всех его видоизменениях. Русский танец есть импровизация, проистекающая из переполненного чувства. Первые исторические русские князья суть герои сердца и совести (Владимир, Ярослав, Мономах). Первый русский святой (Феодосий) – есть явление сущей доброты».

Доброта, милосердие, сострадание – это, пожалуй, главная мудрость, о которой говорят русские сказки. Е. Трубецкой писал о том, что сказочным героям свойственно «любящее жалостливое отношение к животному миру», что сказка приближается к христианской «тайне солидарности всей живой твари». Герой спасает котенка, которого хотят утопить, щенка, которого тащат на живодерню. Иван‑царевич голоден, но не ест пойманных им зверей. Жалеет. А они потом его спасают. Иванушка‑дурачок может последним куском хлеба поделиться с каким‑нибудь зайцем. В русской сказке такие мотивы встречаются особенно часто. «Посеянное добро, хотя бы маленькое семячко добра, расцветает потом на пути посеявшего человека благоуханными цветами – то благодарности и ответного добра, то пожизненной преданности, то прямо спасения от лютой беды», – поэтически резюмирует Трубецкой.

Кстати, вспомним бунтовщика‑кузнеца из «Дубровского»? Во время пожара, авторство которого принадлежит ему же, он спасает котенка. Заметим особую жалостливость к животным – все эти рассказы, над которыми проливают слезы русские дети: «Муму», «Каштанка», «Белолобый».

«Коль простить, так всей душой» – подсказывает А. К. Толстой. Умение прощать, жалость к несчастным, «милость к падшим», к побежденному врагу – эти черты, по многочисленным свидетельствам, как нельзя более свойственны русским. Достоевский писал о том, как русские солдаты проявляли доброту на войне – в отношении к неприятелю. Во время Севастопольской кампании, пишет он, раненых французов «уносили на перевязку прежде, чем своих русских», говоря: «Русского‑то всякий подымет, а французик‑то чужой, его наперед пожалеть надо». Писатель восклицает: «Разве тут не Христос, и разве не Христов дух в этих простодушных и великодушных, шутливо сказанных словах?» И во время Русско‑турецкой войны 1877 – 1878 годов солдат кормит измученного в бою и захваченного в плен турка: «Человек тоже, хоть и не хрестьянин».

Даже режим советской власти, по мнению философа Николая Лосского, не мог искоренить русской доброты. Австрийский немец Отто Бергер, бывший в России в плену в 1 944 – 1949 годах, написал книгу «Народ, разучившийся улыбаться». Он говорит, что пленные поняли, «какой особый народ русский. Все рабочие, а особенно женщины, относились к нам как к несчастным, нуждающимся в помощи и покровительстве. Иногда женщины забирали нашу одежду, наше белье и возвращали все это выглаженным, выстиранным, починенным. Самое удивительное было в том, что сами русские жили в чудовищной нужде, которая должна была бы убивать в них желание помогать нам, их вчерашним врагам».

В детской повести Б. Алмазова «Посмотрите, я расту», где речь идет о послевоенных годах, показано, как мальчик, оказавшись рядом с лагерем для военнопленных, жалеет их и начинает с ними дружить, видя в них безвинных жертв войны.

Надежда Мандельштам писала о человеке, арестованном по доносу в сталинские годы. Он страстно мечтал: вот выйдет на свободу и отомстит врагу. Освободившись, первым делом отправился к доносчику. Увидел его жалким, испуганным, постаревшим – и махнул рукой.

Н. О. Лосский отмечал, что «нередко русский человек, будучи страстным и склонным к максимализму, испытывает сильное чувство отталкивания от другого человека, однако при встрече с ним, в случае необходимости конкретного общения, сердце у него смягчается, и он как‑то невольно начинает проявлять к нему свою душевную мягкость, даже иногда осуждая себя за это, если считает, что данное лицо не заслуживает доброго отношения к нему». Довольно распространено мнение, что «русские долго ненавидеть не умеют». Может, и есть в этом известная бесхарактерность. Не хватает, мол, сил и воли на упорную ненависть. А быть может, это великодушие и христианское понимание: человек слаб и грешен, что с него строго взыскивать? Бог с ним. Плохие из нас Монте‑Кристо – впрочем, наверное, оно и к лучшему. Мы не то что мстить, мы долго злиться не умеем.

О русской любви к нищим и убогим бытуют разные мнения. Как известно, существовали такие сердобольные барыни, к которым со всей России стекались бедные и всякая сомнительная братия, а слугам приходилось поминутно докладывать: «Сударыня, странный человек пришел!» В литературе Древней Руси «нищелюбие» князя было одним из самых главных достоинств. Англичанин Джайлс Флетчер в XVI веке писал о русских: «Бродяг и нищенствующих у них несчетное число: голод и крайняя нужда до того их изнуряют, что они просят милостыни самым ужасным, отчаянным образом, говоря: "Додай и зарежь меня, подай и убей меня", и т. п. Отсюда можно заключить, каково обращение их с иностранцами, когда они так бесчеловечны и жестоки к своим единоземцам».

Довольно суровые суждения о русской благотворительности высказывает протоиерей М. Медведев: «Чувство истинного милосердия заставляет предупреждать нужду ближнего, а не ждать, когда он будет клянчить под окном или идти следом по улице». Священник считает, что «подачка куска хлеба нищему – весьма незначительная добродетель», потому что «такая доброта связана с сентиментальной жестокостью», с тем, что человеку «приятно видеть нужду другого и сознавать свои преимущества перед ним». Священник резюмирует: «Уже само наличие класса нищих свидетельствует не о доброте народа, а о равнодушии к отвратительной нищете». И все‑таки лучше подать. Потому что сам можешь завтра оказаться на его месте – по русской пословице, «от тюрьмы и от сумы не зарекайся». Нищета и темница, согласно русским представлениям, даются не по заслугам, а по прихоти судьбы. Поэтому заключенного жалеют наравне с нищим.

Кстати, напрасно мы думаем, что убогих всегда жалели. Не надо забывать, что над ними еще и потешались. Почитайте бунинскую «Деревню» – про бедного дурачка Мотю Утиную Головку, которого специально привозили в богатые дома на потеху.

А это уже прелюдия к теме русской жестокости. Почему добрый русский мужик «сечет свою клячу по кротким глазам», как об этом пишет Достоевский? Или вот история Кюстина о загнанном жеребенке... Малыш принял за свою маму лошадь, запряженную в экипаж, который вез Кюстина. И побежал вслед, а быстро бежать не мог. Фельдъегерь спешил, и жеребенка загнали. Кюстин говорит, что лишь позже осознал, до чего же это было жестоко. Где ты, «солидарность всей живой твари»?

Чехов в поздних рассказах из крестьянской жизни «Мужики» и «В овраге» изображает и вовсе извергов в людском обличье. Нет, не о какой‑то исключительной жестокости речь, а о самой обыденной, повсеместной, повседневной: жестокость детей, издевающихся над новенькими или непохожими, страшное оттолкновение здорового от хворого, молодого – от старого.

Вот Кузьма, герой повести Бунина «Деревня». У него в доме живет крестьянка по прозвищу Молодая, к которой он относится как к дочери. Заболев, Кузьма не слышит от Молодой ни единого слова сочувствия. Полное равнодушие: «А, да ну его! Умрет – похоронят!» Вообще, русская жестокость, похоже, наболевшая тема у Бунина. Его Кузьма страдает от грубости и диких нравов односельчан: «Вот ты и подумай: есть ли кто лютее нашего народа? В городе за воришкой, схватившим с лотка лепешку грошовую, весь обжорный ряд гонится, а нагонит, мылом его кормит. На пожар, на драку весь город бежит, да ведь как жалеет‑то, что пожар али драка скоро кончились! Не мотай, не мотай головой‑то: жалеет! А как наслаждаются, когда кто‑нибудь жену бьет смертным боем, али мальчишку дерет как Сидорову козу, али потешается над ним? Это‑то уж самая что ни на есть веселая тема».

Этот герой не умеет быть равнодушным. Столь же пристрастен и автор. «Мажут бедным невестам ворота дегтем! Травят нищих собаками! Для забавы голубей сшибают с крыш камнями! А есть этих голубей, видите ли, – грех великий. Сам Дух Святой, видите ли, голубиный образ принимает!»

Свидетельства русской жестокости бунинские герои находят и в истории, и в фольклоре: «Да‑а, хороши, нечего сказать! Доброта неописанная! Историю почитаешь – волосы дыбом станут: брат на брата, сват на свата, сын на отца, вероломство да убийство, убийство да вероломство... Былины – тоже одно удовольствие: "распорол ему груди белые", "выпускал черева на землю"... Илья, так тот своей собственной родной дочери "ступил на леву ногу и подернул за праву ногу"...»

Кажется, что бумага не выдержит веса таких ужасных слов, да еще идущих подряд. И все‑таки скрепя сердце добавим еще два бунинских наблюдения, на сей раз от его собственного имени, из «Окаянных дней»:

«Дочь Пальчикова (спокойная, миловидная) спрашивала меня:

– Правда, говорят, барин, к нам сорок тысяч пленных австрийцев везут?

– Сорок не сорок, а правда, везут.

– И кормить их будем?

– А как же не кормить? Что ж с ними делать?

Подумала.

– Что? Да порезать да покласть...»

И последнее – снова о «солидарности живой твари»: «Мужики, разгромившие осенью семнадцатого года одну помещичью усадьбу под Ельцом, ощипали, оборвали для потехи перья с живых павлинов и пустили их, окровавленных, летать, метаться, тыкаться с пронзительными криками куда попало». Что‑то вроде немотивированной агрессии – тупой и оттого особенно страшной.

История тоже может дать нам множество примеров жестокости. Чего стоит хотя бы знаменитая помещица Салтычиха, находившая удовольствие в изощренных издевательствах над крепостными. Чего стоят и наши родные правители старых и новых времен.

Джайлс Флетчер в XVI веке пишет о Москве: «Жизнь человека считается ни по чем. Часто грабят в самих городах на улицах, когда кто запоздает вечером, но на крик ни один человек не выйдет из дому подать помощь, хотя бы и слышал вопли».

В англоязычном интернет‑журнале «Russia Profile» приводятся страшные факты: «...уровень агрессии в стране зашкаливает, число самоубийств, преступлений, убийств (большинство из которых совершается близкими друг другу людьми) страдающих алкоголизмом невероятно велико».

Все сказанное отнюдь не свидетельствует о том, что русские зверства какие‑нибудь исключительные. В других странах тоже всего дурного хватало, с этим никто не спорит. Разговор о нашей отечественной жестокости порою вызывает отторжение, а порой – возражения вроде следующего: «А вот в Европе еще больше зверств творилось!» Еще как творилось. Но это не делает наши зверства более симпатичными.

Представьте, идет суд над серийным убийцей. Адвокат говорит: «Предлагаю оправдать, так как обвиняемый убил всего семь человек! Гораздо меньше, чем Джек‑потрошитель!» Вот примерно так и рассуждают наши историки – апологеты Ивана Грозного и прочих мучителей.

И кстати, не думайте, что Бунин был такой уж злой или что он не любил русский народ. Он написал, между прочим, рассказ «Лапти» о мужике Нефеде, который ценой жизни пытается помочь больному ребенку – сыну своей барыни. Нефед идет в страшную метель пешком, чтобы принести из города красные лапти, которые мальчик просит в бреду.