Штурм Стешигри

Началось наше боевое кре­щение. Впервые мы услышали свист снарядов, треск пулеметов, рев минометных установок и раз­рывы гранат. И это уже была не игра. До этих пор, кроме сожженных деревень, подбитой техники, мо­гил и пожаров на нашем пути от Курска, мы не ви­дели настоящей войны. Правда, она уже тогда по­казала нам свое лицо. Однако теперь на наших гла­зах атакующие солдаты, сраженные пулями, падали на сырую землю. Лилась кровь, и брели по дорогам раненые. И если ранее мы не сделали из наших винтовок ни одного выстрела, то сейчас они уже по­шли в дело.

В первый же день, выйдя на линию фронта, мы атаковали одну из деревень. Защищавшие ее рус­ские быстро оставили свои позиции и бежали. Впрочем, и я потерял мою роту. Когда мы выходили из грузовиков, которые оставались в укрытии, я увидел плачущего солдата, который сидел в снегу. Он отморозил ноги и был не в силах идти дальше. Лошадь, которую он вел, упала. Я с трудом поднял ее, вывел на улицу и по следам добрался до дерев­ни. Замерзший, постучался в первый же дом и по­

просил дать мне чего‑нибудь поесть. Я не знал, что несколькими домами дальше ночевали русские сол­даты, которых разбудили выстрелы нашей атакую­щей роты.

На следующее утро я присоединился к своим. Вскоре нас обстрелял показавшийся у станции бро­непоезд, и мы зарылись по шеи в снег. Ничего дру­гого не оставалось, как только молиться. Но мы не молились о спасении своей жизни, мы просили у Бога только того, чтобы он придал нам мужества, которое позволило бы нам сохранить гордость муж­чины, а не труса. Трусость была хуже смерти, и да­же я, мирный человек, презирал каждого, который дрожал за жизнь и хотел избежать своей судьбы. Я был готов к любым испытаниям. Таков был смысл нашего существования в то время. И в душе среди всего этого ужаса и хаоса продолжало оставаться чувство какой‑то детской бравады.

Наши орудия ничего не могли сделать с этим стальным чудовищем, которое, однако, вечером ушло вслед за отступающими русскими войсками. В полночь мы уже шли по улицам занятой деревни мимо горящих домов и изб, нарушив мирный сон местных жителей. Голодные солдаты входили в уце­левшие дома, и крестьяне выносили им хлеб и моло­ко. Но этого военным было недостаточно. Солдаты хотели меда, – и находили его, разоряя ульи, – му­ки и сала. Крестьяне умоляли оставить им хоть что‑нибудь на пропитание, женщины плакали. В страхе перед голодной смертью один из крестьян попытал­ся отнять у солдата награбленное, но тот размоз­жил ему череп прикладом винтовки, застрелил жен­щину и в ярости поджог дом. Шальной пулей он был убит в ту же ночь. Впрочем, мы не искали божьего суда на войне.

На второй день русские упорно оборонялись. Только шаг за шагом наши части продвигались впе­ред. Я оставался в обозе с пулеметом, защищая ма­шины с боеприпасами. Бесконечные часы стояли мы в снегу и ледяной каше на сильном ветру и ели замерзший сотовый мед. Хлеба и воды нам не хва­тало. Я уже не чувствовал ног. Солдаты отморозили пальцы ног, уши и руки, когда носили ящики с бое­припасами. Они порой не замечали, как кровь за­стывала в конечностях. Часами должны были они лежать неподвижно в снегу, в то время как снаряды противника со свистом пролетали над ними. Снача­ла мы были злы и чрезмерно раздражительны, но потом становились безразличными ко всему и тупы­ми. Наконец нашим войскам удалось продвинуться. Был захвачен небольшой хутор, но русские сожгли его перед своим отступлением. Мы нашли солому, расстелили ее в овражке, положили плащ‑палатки и заснули, прижавшись друг к другу. Ноги были ледя­ными, но сон оказался сильнее холода. Но те, кто приходил с передовых позиций, не решались ло­житься. Они видели наши побелевшие лбы и спра­ведливо опасались тотального обморожения. В кон­це концов они растолкали нас. Зажгли костры, сгру­дились вокруг и время от времени бегали, не отходя от огня, ожидая наступления дня. Тьму ночи проре­зывали кроваво‑красные огни горящих вокруг дере­вень, лишь холмы оставались невидимыми. Над ни­ми звучал беспрерывный гром разрывающихся сна­рядов. Эта обстановка приводила меня к какому‑то странному безразличию.

Поступил приказ к дальнейшему продвижению. Мы вышли по направлению к Стешигри и вскоре за­няли первые высоты без какого‑либо сопротивле­ния русских. Я, нагруженный пулеметом, отстал вместе с двумя приятелями, так как мы очень ос­лабли во время ночевки в деревне и не могли вы­держать темпа марша. С холмов был виден малень­кий город Стешигри в долине и ряды домов на вы­сотах вокруг него.

Мы лежали в снегу среди группы пехотинцев из другой части. Русские вели беспорядочный стрел­ковый огонь, который в любой момент мог накрыть нас. Мы вынуждены были лежать неподвижно, не предпринимая никаких действий, и были совершен­но беззащитны. Не что иное, как пушечное мясо.

Внезапно один из нас поднялся. Никто не давал такой команды, но мы вскочили вслед за ним, об­легченно вздохнув. Этот поступок был совершенно неосознанным и вовсе не свидетельствовал о на­шей храбрости. Просто мы уже не могли лежать в снегу, измотанными от холода и безделья, в каком‑то напрасном ожидании. Нас охватило безумие, ра­дость от возможности двигаться, какое‑то вооду­шевление и скорее даже опьянение. Мы не боялись ни смерти, ни опасности, хотя действия наши были бессмысленными.

Некоторые из нас падали, сраженные пулями. Раздавались крики раненых. Но мы ни на что не об­ращали внимания и, как одержимые, бросились в атаку на врага. В конце концов, несмотря на пуле­метный огонь и снаряды, ложившиеся вокруг нас, достигли окраины города и вломились в первые же дома. Безжалостно расстреливали жителей и спеш­но нагружали вещевые мешки легкой добычей: ме­дом, салом, сахаром, свежим хлебом. В это же вре­мя в соседнем доме русские оказали решительное сопротивление нашим солдатам и не оставили ни­кого в живых.

В конце концов русские оставили город. Насту­пила ночь. Наши части, вошедшие в Стешигри, за­нимали горящие фабрики и элеваторы. Мосты взле­тали на воздух, минометы еще продолжали обстре­ливать нас, но мы уже не заботились об этом.

Мы заходили в дома и погружались в сон, даже не выставляя часовых.

На следующий день мы увидели руины горев­ших домов. Улицы были покрыты мусором, битым кирпичом, осколками стекла и обугленными балка­ми. Мы наслаждались днями отдыха.

В первую ночь простые люди отнеслись к нам радушно. Они угощали нас, стирали мундиры, одал­живали свои подушки и одеяла, как в хорошем лаге­ре. Мы относились к этому с пониманием и безгра­нично доверяли им. Эти дни проходили как во сне. Если мы и вспоминали о боях, то чувствовали ка­кую‑то смесь ужаса и разочарования. Борьба, опас­ности и близость смерти теперь уже не пугали нас, и мы не думали об ужасах войны. Она не потрясала и, пожалуй, даже увлекала, хотя ужас преследовал нас повсюду. Мы не знали, ожидали ли нас жесто­кие сражения, разочаровала ли быстрая победа. И все же какой‑то внутренний голос утверждал, что для нас было бы лучше попасть в плен или получить ранение. Не бои заставляли нас страдать, а морозы и ожидание чего‑то неизвестного. Лишь после того, как мы долго пробыли на войне, ужас стал охваты­вать нас при виде множества убитых и умирающих вокруг.

В то время я сумел быстро преодолеть себя. Старался по возможности оставаться в одиночест­ве, пребывал в бескрайней апатии и старался, что­бы меня ничего не задевало...

Мы остановились в доме, где жили две молодые женщины, которых мы называли дочерьми мировой революции. Их гордость, вопреки простоте обраще­ния, производила на нас большое впечатление. Они как будто бы чувствовали союз, который связывал их ровесников, в то время как война разделяла их. У нас с ними было много сходного в их желаниях, настроениях и умении находить с чужими людьми общий язык. Некоторая таинственность не мешала нам жить с ними в мире. Мне даже хотелось бы встретить их в конце войны.

С нашим реквизированным медом, хлебом и картофелем мы готовили с ними совместный празд­ничный обед, весело болтая о чем попало.

Последний вечер в Стешигри мы провели в се­мье землевладельца, которая всю свою жизнь зани­малась жилищным строительством. Хозяин показы­вал нам альбом фотографий дореволюционного времени. Сильный здоровый старик, дворянского происхождения и патриархальных взглядов, пред­ставил своих дочерей, нежных, простых девушек, которых он держал в своих руках, как будто бы они все вместе нашли убежище в этом чуждом для них мире и старательно оберегали свое прошлое, свою ушедшую молодость. Он сначала насмешливо спел Интернационал, а затем сквозь слезы царский гимн, песню о Стеньке Разине16 и духовные песнопения.

С его женой я говорил на французском языке. Знала она его неважно и говорила с робостью. Ее лицо все еще было прекрасно, однако сильно увяло от пере­житого горя. От нее я узнал об экспроприации в Со­ветской России, нелюбимой работе и растущей нуж­де. Сына ее сослали в Сибирь, об участи своей до­чери в Одессе, состоящей там в браке, она не зна­ла. Фотографии, сохранившиеся от лучшего для этой семьи времени, вызвали наше любопытство. Мы выражали свое сочувствие этой семье. Мы еще не понимали, как с установлением нового порядка и новой жизни Россия могла отказаться от такого ценного прошлого.

Затем двинулись дальше на исходные рубежи в Тим17. В нашей роте было много больных, утоми­тельные марши на крепнувшем морозе становились день ото дня тяжелее. Мы шли в неизвестном для нас направлении. Пересекли маленькую, замерз­шую реку, после чего нам разрешили слегка отдох­нуть. А потом опять бесконечные марши по покры­тым ледяной коркой дорогам, на сильном ветру днем и ночью по направлению на Валово. Нашей це­лью, как оказалось, был Воронеж. Однако мы не сразу ее достигли.

Днем, перед атакой на Валово, я проспал с при­ятелями очередной поход. Никто не разбудил нас, каждый думал только о себе, о своих нуждах, об ус­талости и суровой команде, которая вынуждала их продолжать нелегкий путь. Мы двинулись по равни­не, ориентируясь на следы, оставленные нашими частями. Русские солдаты встречали нас и бросали свое оружие в снег. Мы не беспокоили их, ужас на­шего положения и странное чувство безвозвратно­сти все время росли. В деревне мы наткнулись на русские части, которые остановились там на постой с лошадьми. Солдаты наблюдали за нами в бинок­ли, но не стреляли и не собирались брать нас в плен.

Так мы шли в надежде на благополучный исход нашего отчаянного предприятия, не обращая вни­мания на русских, которые готовились к контратаке.

И ночью вошли в деревню, где расположилась наша рота.