Русские страсти

Россия. Здесь для нас на­чиналась война. Немецкие солдаты словно бы въез­жали в закрытую галерею русской страны и русского народа. Мы встречали только женщин и стариков, взрослые жители либо убежали, либо спрятались от победителей. Но если мы не верили раньше рас­сказам мужиков9, то теперь увидели все своими глазами. Этот многонациональный народ пережил много страданий в своей истории, хотя ему и не по­добало нести венец мученика. Так же, как и мы, он склонял голову перед законом. И не только раздо­ры, отчаяние, жестокость, унижение и многочислен­ные поборы составляли его страдание, о чем рас­сказывали нам наши писатели и поэты. Крестьянин, пребывавший в бедности и нищете, запущенности и лени, вечный раб нес свое безмолвное, животное горе под гнетом царей, кнута помещика, а в даль­нейшем и при советской власти, насильно согнан­ный в колхозы. Он страдал от жестокой зимы, от по­стоянных обманов и сам стал жестоким и хитрым. Находясь на перепутье между Азией и Европой, этот народ на протяжении ста прошедших поколе­ний имел постоянно одно и то же лицо.

Мы видели, в какой нужде и нищете пребывал русский крестьянин, а война, которую мы принес­

ли ему, еще усугубила его страдания. Преступная страсть забросила нас на его территорию. Мы мар­шировали.

Фастов. Перед железнодорожной станцией рас­кинулась большая равнина, от которой мимо не­больших холмов и полей шла прямая дорога. Впе­ред, и только вперед – это стало теперь нашей русской мелодией. Мы шли мимо полей, пашен и лугов. Очень редко попадался кустарник или же вдали виднелся дом. Солнце пылало, из‑под наших сапог поднималась пыль. Мы тащили на себе каски, ранцы и винтовки. Шли, не соблюдая строя. Как только прозвучала команда на привал, падали на обочину дороги, на пыльную траву. По приказу с трудом поднимались и тащились дальше по дороге. Я сильно отстал, чувствовал себя плохо, вероятно, получив тепловой удар. В маленькой группе таких же отставших от общей колонны солдат, как и я, мы добрались до деревни, где рота стала на постой, и упали от усталости в каком‑то амбаре. Мы были не в состоянии даже поесть, хотя и получили паек, только попили и заснули в свинцовой усталости.

Утром прибыли грузовики и скрасили нам мучи­тельный марш. Мы ехали к Киеву10, войдя в состав 14‑й роты 279‑й пехотной дивизии, 19‑го пехотного дивизиона. Здесь я начал свой путь на войну, в рус­ское сумасбродство.

Ночь мы провели в Киеве. Но уже утром отпра­вились в путь. Еще не рассвело, когда мы, дрожа от холода, остановились надолго у моста через Днепр. Сильный ветер дул с реки. Колонны дивизии начали переправляться через Днепр. Лошади тянули ору­дия, машины с боеприпасами, палатками, ранцами и прочим имуществом сопровождали каждую из не­больших противотанковых пушек. В полдень поход­ная кухня проехала мимо колонны, и на первом же коротком привале повара стали выдавать горячую пищу. Где‑то вдали проходил фронт. Нам сказали, что немецкие моторизированные войска преследу­ют русских. Мы не знали, куда идем и с какой це­лью. Вечером мы ставили палатки или ночевали в избах, на соломе, каждый раз падая от усталости.

Медленно, но верно шли мы навстречу гранди­озным сражениям. Солнце палило. Пот и пыль по­крывали лица, но этот марш и эта дорога, казалось, не имели конца. Низкие хаты, обмазанные изве­стью, располагавшиеся между фруктовыми деревь­ями и озерками, уходили в бесконечность. Краси­вые женщины в пестрых косынках частенько стояли босиком вдоль широких улиц. Мужчины попадались очень редко.

Мы все шли и шли. Ноги болели нестерпимо, дыхание было затруднено, и мы с трудом добира­лись до привала. Каждый вечер становился пере­дышкой от этого тяжелого марша. Я чувствовал се­бя чужим в этой стране. Россия.

Наконец нам предоставили день отдыха. Осве­щенная солнцем деревенька, вся в яблонях и то­полях, приняла нас. Мы смогли умыться и залечь спать, наше белье постирали и кое‑что приготовили из реквизированных яиц и муки. Некоторые дома выглядели совсем неплохо, утопая в зелени садов. Но в большинстве случаев это были безобразные хижины, где четверо, шестеро или даже десятеро человек жили в одной тесной и низкой комнате. Они были построены из бруса, обмазаны глиной, а сты­ки заткнуты мхом. Внутри было сыро и неуютно. По­крашенные дома почти не встречались. Крыши, как правило, крыты соломой. В избах много места зани­мала выложенная из кирпича и обмазанная глиной большая печь, на которой спали жители. Мыши ше­лестели в соломе и в пыли на земляном полу. В по­мещениях можно было увидеть лишь скамьи вдоль стен и стол. Очень редко кровать или лежанка у пе­чи. В жилых домах содержались кролики и свиньи. Было полно клопов, которые одолевали нас ночью, и блох. Они не давали спать, а вши надолго посели­лись в наших мундирах. Пауки, мухи, мокрицы и та­раканы бегали по столам, по нашим рукам и лицам. Освещались избы керосиновыми лампами. Женщи­ны, когда мы входили в избы, зажигали свечи перед иконами и прятали Библию на маленьком угловом столике между искусственными цветами. На стенах висели литографии с изображениями мадонн и свя­тых. Иконы, обрамленные золотой фольгой, были помещены в деревянные ящики. Некоторые женщи­ны носили на груди маленький крест на цепочке и крестились перед едой. Их время проходило между сном и бездельем. Зимой никакие работы не ве­лись, осенью же ее было совсем мало. Вся их пища состояла из картофеля и кислого хлеба. В хозяйстве обычно имелось несколько куриц, гусей. Иногда ко­рова или свинья. Однако крестьяне были сильны и здоровы. Для этих людей все их существование казалось привычным и составляло каждодневную жизнь. Они едва ли замечали свою убогость, грязь и бедность.

Мы шли дальше.

Начались дожди. Наши сапоги скользили по траве и глине. Дороги размокли. Снег, град и штор­мовой ветер бесчинствовали в полную силу. С пер­вых чисел октября здесь уже начался зимний сезон. Улицы покрылись размокшим снегом, и мы с трудом пробирались далее от деревни к деревне. В Глухове отдыхали один день, затем ночевали в Кутоке и по­нятия не имели, где будем проводить следующую ночь.

Мы были баловнями судьбы и пока знали только ту цель, к которой должны были прийти. Война еще не коснулась нас, наши услуги ей пока не требова­лись, враг был пока далек, но путь, по которому мы шли, оказался довольно тяжелым. Мы шли, букваль­но утопая в грязи. Наши орудия и телеги с бое­припасами застревали в болоте, лошади падали, справляясь лишь с легкими грузами. Продовольст­венное снабжение почти прекратилось. Когда одна за другой начали падать лошади, их пристреливали. Мы заменяли их более выносливыми русскими ло­шадьми, которых отлавливали в поле или же рекви­зировали на крестьянских дворах. Лошади гибли не только от упадка сил, но и умирали с голоду, их кос­ти выпирали из тощих и грязных шкур11.

Наши плащ‑палатки и шинели стали влажными, глыбы глины застыли на сырых сапогах. Ноги, по­стоянно мокрые, опухали и гноились. Этому способ­ствовали также укусы вшей. Но мы продолжали ид­ти, спотыкаясь и шатаясь. Вытаскивали телеги из грязи и тупо шагали и в ливень, и в мокрый снег, и во время ночных заморозков.

Нас спасали от отчаяния лишь рощи с соснами, буками, кустарниками ольхи, попадавшиеся среди равнины. Но затем дорога ширилась, и мы вновь утопали в болоте. Ночевали у крестьян, которые помнили немецких военнопленных Первой мировой войны. Они были очень любезны, старались нас уго­стить и жаловались на жизнь у себя на родине. Од­нако мы не имели возможности делать какие‑либо сравнения.

Тронутые морозцем покрасневшие клены и вы­сокие березы с последними желтыми листьями осыпал легкий снежок. Но нам было не до красот природы. Мы были голодны. Повара резали круп­ный рогатый скот и свиней и повсюду реквизирова­ли горох, бобы и огурцы. Но этого жалкого продо­вольствия не хватало даже на полуденный суп. По­этому мы отбирали у женщин и детей последний кусок хлеба, курицу или гуся. Это позволяло нам по­полнять те незначительные запасы масла или смальца, которые еще оставались в полку. Мы на­гружали телеги шпиком и мукой, которые отбирали у населения. Пили крестьянское молоко и варили пищу в их же печках. Отбирали мед в ульях, искали и находили яйца. Ни на слезы, ни на мольбы, ни на проклятия никто не обращал внимания. Мы были победителями, война извиняла грабеж, требовала жестокости, и инстинкт самосохранения не отяго­щал совесть. Женщины и дети должны были носить воду, чтобы поить наших лошадей, следить за тем, чтобы в печах не угасал огонь, чистить картошку. Мы снимали с крыш солому для лошадей и для сво­их постелей или же прогоняли хозяев с их кроватей и спали на них сами.

Дорога теперь шла среди холмов. Деревни ста­новились еще более бедными, а грязи становилось все больше. Люди и лошади были на пределе своих сил. Грузовики и танки головных дозоров тонули в болоте. Движение останавливалось. Мы занимали очередную деревню и отдыхали в ней. Но больше всего страдали от голода. В животах было пусто. Приходилось поститься и терпеть невыносимые бо­ли в желудке.

В одной из деревень мы застряли на долгое время. Выгоняли женщин из домов, заставляя их ютиться в трущобах. Не щадили ни беременных, ни слепых. Больных детей выбрасывали из домов в дождь, и для некоторых из них единственным пристанищем оставалась только конюшня или ам­бар, где они валялись вместе с нашими лошадьми. Мы убирали в комнатах, обогревали их и снабжали себя продовольствием из крестьянских запасов. Искали и находили картофель, сало и хлеб. Курили махорку12 или крепкий русский табак. Жили так, не думая о голоде, который эти люди станут испыты­вать после того, как мы уйдем. Космодемьянское – так называлась эта деревня.

Тоска по родине окончательно овладела мной. Моя жизнь и мышление сосредоточились только на том, чтобы заснуть и не думать о голоде и холо­де. Во сне я постоянно проходил свой роковой путь. Русский марш уходил куда‑то в потусторонний мир. Вспоминал все, что любил и о чем мечтал. Но все свои благородные порывы, как и самого Бога, готов был променять на кусок хлеба. В этом новом для себя мире я не имел друзей. Здесь каждый за­ботился только о себе, ненавидел того, кому доста­лась богатая добыча, ни с кем не делился, только менял что‑то одно на другое, пытаясь обмануть сво­его товарища по несчастью. Никто не вел ни с кем никаких бесед. Более слабый становился беспо­мощным, которого все оставляли в беде. Все это уг­нетало меня, но я уже стал таким же жестоким, как и другие.

Мы замерзали. Снег пока еще тонким слоем ле­жал на дороге, однако мороз крепчал, и дороги на­конец становились проходимыми. Мы снова шли вперед. Время от времени вновь наступала отте­пель, и приходилось идти буквально вброд, прова­ливаясь до колен в топкое болото. Холод пронизы­вал все тело, однако о зимней одежде для нас никто не позаботился. Если кое‑кто и носил шерстяные вещи, то они принадлежали лично ему. Платки, ша­ли, пуловеры, теплые рубашки и перчатки при каж­дой возможности отбирали у населения. Когда са­поги разваливались, то мы снимали их с ног стари­ков и женщин прямо на улице. Мучительный марш делал нас бесчувственными к чужому горю. Мы хва­стались тем, что удалось забрать у русских, и дели­лись впечатлением о том, как раздевали под писто­летом беззащитных женщин13.

Мы даже не ценили того, что эти русские делали для нас. А ведь зачастую, когда входили в дом, кре­стьяне одаривали нас махоркой, женщины добро­вольно несли пару‑другую яиц, а девушки делили с нами молоко. А мы тем временем продолжали рыть­ся в каждом углу дома, забирая все, что удавалось найти. Мы не хотели этого, но нужда заставляла нас. Во всех приказах нам напоминали, что мы на­ходимся в побежденной стране и что мы господа этого мира. Мы продолжали идти вперед, линия фронта была еще далеко. Никто не интересовался нами. Ноги гноились, носки гнили, вши заедали нас, замерзающих, голодных, страдающих поносом, че­шущихся, больных дизентерией, желтухой и воспа­лением почек. Мы шлепали по грязи и тине, иногда ехали верхом или держали неподвижными пальца­ми вожжи измученных лошаденок. Но этот страш­ный марш продолжался.

Снова вошли в деревню, одну из тех бесчислен­ных, названий которых даже не запоминали. Насту­пила ночь, и мы в темноте завалились в амбар. Там была маленькая печка, она горела, но не давала те­пла. Солома была сырая, шинели и сапоги набухли. Мы лежали, дрожа от холода, истощения и ярости. Утром заняли дом, где только что умер ребенок. Женщины плакали над маленьким белым трупом и пели заунывные песни. Отец ребенка целовал его бледные руки и бескровный рот. И несмотря на это, обитатели дома встретили нас любезно и угощали тем, что бог послал. Никакого врача не было побли­зости, и я выписал свидетельство о смерти. Старый крестьянин поблагодарил меня. Он рассказывал о своей жизни, о долгих годах тюрьмы и ссылки в Си­бири, где он работал в цепях при суровом морозе. Мы не спрашивали, какое преступление он совер­шил. Его голубые глаза выражали покорность и доб­роту.

Плотник заканчивал строгать гроб из сырых досок во дворе. Женщины с песнями двинулись к мальчику, обрядили его в воскресную одежду, уло­жили на сено и вложили крест из двух сбитых доще­чек в сложенные руки. Потом они закопали гроб в саду. Никакого креста не поставили, и только хол­мик возвышался на голой земле. Родители, братья, сестра покойного и их друзья пришли на поминки, где им подали жареного цыпленка. Нас также при­гласили к столу. Хозяева этого дома оказались ис­ключительно гостеприимными, хотя мы и не были дороги им.

Курск14. Мы почти не видели города. Обшарили дома в поисках пищи и шерстяных вещей. У рабо­тающего русского пленного отобрали все его иму­щество и табак. Накурившись, наконец спокойно ус­нули в тепле.

В деревне за Курском мы получили довольст­вие. Немного зимней одежды, плащ‑палатки, шапки и перчатки. Деревня носила название Буденовка. Слухи о близких боях уже доходили до нас. Вскоре мы подошли к линии фронта. Мы стояли в карауле в этой заснеженной стране. На морозе кое‑кто уже отморозил ноги. Пришла почта, и мысли мои вновь сосредоточились на моей мирной жизни. В свобод­ное от службы время я читал и писал от утренней зари до захода солнца. Ночью мы спали в теплом доме. Снаружи стекла сковал мороз, свистел север­ный ветер. Белый снег мерцал при свете звезд. За­тем снова начиналась метель, заваливая снегом все вокруг дома. В душе моей наступил покой. Я смот­рел на темные ели, что высились у железнодорож­ной насыпи и освещались луной. Она посылала свой яркий свет на землю, которая приобретала какой‑то синевато‑коричневый оттенок. Падали звезды.

Однако иногда апатия охватывала меня снова. Впереди не было никакой надежды, я уже ни во что не верил, и даже война стала для меня какой‑то

пустой. Все простое продолжало существовать, но великое уже уходило от нас. Жестокая необходи­мость говорила о том, что наше лучшее время ушло в прошлое.

Разведка заметила противника. Мы поднялись по тревоге и отправились в путь с целью занять по­селок Стешигри. Теперь для нас началась зимняя война на просторах русской земли15.