Этюды о любви

неизмеримо шире, и Данте полагал, что любовь дви-
жет солнце и другие светила.

Даже если мы воздержимся от столь вселенского
охвата, нам следует учесть все многообразие проявле-
ний любви. Не только мужчина любит женщину, а жен-
щина любит мужчину; мы любим также искусство
и науку, мать любит своего ребенка, а верующий любит
Бога. Огромное множество и разнородность объектов,
подчиняющихся законам любви, сделают нас осмотри-
тельнее и не позволят счесть присущими любви те
особенности и свойства, суть которых, скорее, в приро-
де всевозможных любимых кем-либо объектов.

Последние двести лет очень много говорили о лю-
бовных историях и очень мало — о любви. И если все
эпохи начиная с добрых времен Древней Греции созда-
вали свои великие теории сердечных чувств, два по-
следних столетия ее лишены. Античный мир вначале
предпочел всем другим доктрину Платона, затем —
стоистическую. Средневековье освоило теории Фомы
Аквинского и арабов; восемнадцатый век усердно шту-
дировал теории душевных волнений Декарта и Спино-
зы. Все дело в том, что в прошлом не было ни одного
великого философа, который не считал бы себя обязан-
ным предложить собственную доктрину. В новейшее
же время не предпринято ни одной выдающейся по-
пытки систематизации чувств. И лишь недавние труды
Пфендера и Шелера¹ достойно продолжают тему.
Между тем наш духовный мир становится все сложнее,
а эмоциональные переживания — острее.

Поэтому-то мы не можем уже довольствоваться
этими старыми теориями аффектов. К примеру, то
определение любви, впитавшее древнегреческую тра-
дицию, которое мы находим у Фомы Аквинского,
очевиднейшим образом ошибочно. Согласно ему, лю-
бовь и ненависть — два проявления желания, влечения,
стремления к чему-то. Любовь — это стремление к че-
му-то хорошему, к хорошему в нем — concupiscibile
circa bonum; ненависть, или антистремление,— это не-
приятие чего-то злого, именно злого в нем —
concupiscibile circa malum. Мы видим здесь смешение
влечения и желания с чувствами и эмоциями, которым
грешила вся старая психология вплоть до XVIII сто-
летия. Смешение, которое напомнит о себе в эпоху

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

Возрождения, впрочем претворившись уже в эстети-
ческую категорию. Так, Лоренцо Великолепный утвер-
ждал, что l'amore e un appetito di bellezza².

Это и есть одно из существеннейших отличий, кото-
рое надлежит осмыслить, чтобы от нас не ускользнуло
то, в чем заключается своеобразие любви и ее сущ-
ность. Наш душевный мир особенно щедр на любов-
ные порывы; не будет преувеличением даже счесть их
символом щедрости как таковой. К любви восходит
многое из того, что присуще человеку: желания, мысли,
волевые акты, поступки — все это, порождаемое любо-
вью, как урожай семенами, самой любовью не являет-
ся, однако подтверждает ее существование. Бесспорно,
что так или иначе нас влечет то, что мы любим; однако
столь же очевидно, что нас влечет и то, чего мы не
любим, что не затрагивает наших чувств. Хорошее
вино влечет нас, но любви не вызывает; наркомана
влечет наркотик и в то же время вызывает отвращение
связанными с ним опасными последствиями.

Но есть еще одна, более веская и тонкая причина
разграничивать любовь и желание. Собственно говоря,
желать чего-либо — это значит стремиться обладать
им, причем под обладанием так или иначе понимается
включение объекта в нашу жизненную сферу и превра-
щение мало-помалу в часть нас самих. Именно поэто-
му желание умирает тотчас после того, как удовлет-
ворено; обладание для него смерть. Напротив, лю-
бовь — это вечная неудовлетворенность. Желание
пассивно, и желаю я, в сущности, одного — чтобы объ-
ект желания устремился ко мне. Я живу в надежде на
притяжение ко мне всего сущего. И наоборот, в любви,
как мы еще убедимся, все проникнуто активным нача-
лом. Вместо того чтобы объект приближался ко мне,
именно я стремлюсь к объекту и пребываю в нем.
В любовном порыве человек вырывается за пределы
своего «я»: быть может, это лучшее, что придумала
Природа, чтобы все мы имели возможность в преодо-
лении себя двигаться к чему-то иному. Не оно влекомо
ко мне, а я к нему.

Августину Блаженному, одному из тех людей, раз-
думья которых о любви отличались особой глубиной,
по своему душевному складу, быть может, наделен-
ному наивысшей силой любви, подчас удавалось пре-

ЭТЮДЫ О ЛЮБВИ

одолевать понимание любви как желания и влечения.
В минуту вдохновения он сказал: «Amor meus, pondus
meum; illo feror, quocumque feror» — «Любовь моя, бре-
мя мое; влекомый им, я иду повсюду, где я иду».
Любовь — это притяжение к любимому.
Спиноза попытался избежать ошибки и, оставив
в стороне влечения, искал любовным порывам и ненави-.
сти эмоциональное объяснение; согласно ему, лю-
бовь — это радость познания предмета любви. Любовь
к чему-то или к кому-то — это якобы не более чем
радость и одновременно сознание, что рады мы благо-
даря этому чему-то иди кому-то. И снова перед нами
смешение любви с ее возможными последствиями. Раз-
ве кто-нибудь сомневается, что предмет любви может
принести радость любящему? Однако столь же верно,
что любовь бывает печальной, как смерть, безысходная
смертная мука. Более того, истинная любовь лучше
познает саму себя и, если угодно, свою цену и свои
масштабы в страдании и мучениях, которые она прино-
сит. Влюбленной женщине огорчения, причиняемые ей
любимым, дороже бесстрастного прозябания. В пись-
мах Марианны Алькофарадо, португальской монахи-
ни ³, встречаем следующие признания, адресованные ее
неверному соблазнителю: «...в то же время я благодарю
вас в глубине сердца за отчаяние, которому вы причина,
и я ненавижу покой, в котором я жила, прежде чем
узнала вас». «...Я нашла хорошее средство против всех
этих зол, и я быстро освободилась бы от них, если бы не
любила вас более; но, увы! что за средство! Нет,
я предпочитаю страдать еще более, чем забыть вас. Увы!
от меня ли это зависит? Я не могу упрекнуть себя в том,
чтобы я хоть на одно мгновение пожелала не любить вас
более; вы более достойны сожаления, чем я, и лучше
переносить все те страдания, на которые я обречена,
нежели наслаждаться убогими радостями, которые да-
ют вам ваши французские любовницы». Первое письмо
кончалось словами: «Прощайте, любите меня всегда
и заставьте меня выстрадать еще больше мук». Минуло
два века, и синьорита де Леспинасс ⁴ писала: «Я люблю
вас так, как только и стоит любить,— безнадежно».

Спиноза ошибался: любовь и радость не одно и то
же ⁵. Тот, кто любит родину, способен отдать за нее
жизнь, и верующий вдет на мученическую смерть.

12 Заказ №1435 353

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

И наоборот, ненависть и злоба нередко находят удов-
летворение в самих себе и хмелеют от радости при
виде беды, обрушившейся на ненавистного человека.

Учитывая, что эти известные определения полностью
нас не удовлетворяют, думаю, стоит попытаться про-
анализировать чувство любви столь же непосредственно
и скрупулезно, как это делает энтомолог с пойманным
в лесу насекомым. Надеюсь, что читатели любят или
любили кого-то либо что-то и способны ныне взять свои
ощущения за трепетные крылышки и устремить на них
неторопливый внутренний взор. Я перечислю основные,
самые общие признаки этой жужжащей пчелы, которая
умеет собирать мед и жалить. Читатели сами решат,
насколько мои выкладки соответствуют тому, что они
познали, вглядываясь в себя.

Для начала согласимся, что у любви действительно
много общего с желанием, поскольку его объект —
предмет или человек — действует на него возбужда-
юще. Волнение, которым охвачен объект, передается
душе. Таким образом, это волнение по сути своей
центростремительно: оно направлено от объекта
к нам. Что же касается чувства любви, то возбуждение
предшествует ему. Из ранки, нанесенной нам стрелой
волнения, пробивается любовь, которую неудержимо
влечет к объекту: а значит, движется она в обратном
по сравнению с возбуждением и любым желанием
направлении. Путь ее — от любящего к любимому, от
меня к другому, то есть центробежен. В этом — в
постоянном душевном порыве, в движении к объекту,
от моего «я» к сокровенной сути ближнего — любовь
и ненависть сходятся. Ниже речь пойдет о том, в чем
они отличаются. При этом не нужно думать, что в на-
шем стремлении к предмету любви мы добиваемся
лишь близости и совместной в бытовом плане жизни.
Все эти проявления как следствия любви и в самом
деле порождены ею, однако для выяснения ее сути не
представляют особого интереса, и посему в ходе наше-
го анализа мы будем полностью их игнорировать.
Мои размышления касаются чувства любви в его ду-
шевной сокровенности как явления внутренней жизни.

Любящий Господа устремляется к нему не телом,
a всe же любить его — значит стремиться к нему. В лю-
бви мы забываем о душевном покое, теряем рассудок

ЭТЮДЫ О ЛЮБВИ

и все свои помыслы сосредоточиваем на любимом.
Постоянство помыслов и есть любовь.

Дело в том — отметим это,— что мыслительный
и волевой акты мгновенны. Мы можем замешкаться
на подступах к ним, но сами-то они промедлений не
терпят: все происходит в мгновение ока; они молни-
еносны. Если уж я понимаю фразу, то я понимаю ее
сразу, в один миг. Что же касается любви, то она
длится во времени. Любят не вереницей внезапных
озарений, которые вспыхивают и гаснут, как искры
в генераторе переменного тока; любимое любят непре-
рывно. Этим определяется еще одна особенность ана-
лизируемого нами чувства: любовь струится как род-
ник одухотворенного вещества, как непрерывно бью-
щий ключ. Употребив метафору, на которые столь
щедра интуиция и которые столь близки природе ин-
тересующего нас явления, можно сказать, что любовь
не выстрел, а непрерывная эманация, духовное излуче-
ние, исходящее от любящего и направленное к люби-
мому. Течение, а не удар.

Пфендер с исключительной проницательностью
подчеркивал текучесть и длительность, присущие люб-
ви и ненависти.

Любовь и ненависть одинаково центробежны,
в мыслях они движутся к объекту, наконец, они текучи
и непрерывны,— таковы три общие для них приметы
или черты.

Теперь можно определить и коренное отличие меж-
ду любовью и ненавистью.

Устремленность у них общая, коль скоро они цент-
робежны и человек в них стремится к объекту; при этом
они проникнуты противоположным смыслом, пресле-
дуют различные цели. В ненависти стремятся к объекту,
но стремятся ему во зло; и смысл ее разрушителен.
В любви также стремятся к объекту, но ему во благо.

Размышление и желание лишены того, что можно
назвать душевным жаром, в одинаковой степени при-
сущим любви и ненависти. В отличие от раздумий над
математической задачей от любви и ненависти исходит
тепло, они пылают, более того, накал их бывает раз-
личным. Не случайно в быту весьма метко об oднoм
говорят, что он, влюбившись, охладел, а другой жалу-
ется, что возлюбленная холодна и бесчувственна. Эти

12* 355

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

рассуждения о теплоте чувств невольно приоткрывают
завесу над любопытнейшими сферами психологичес-
.ких закономерностей. Мы могли бы обратиться к от-
дельным аспектам всемирной истории, если не ошиба-
юсь, обойденным до сих пор вниманием в области
этики и искусства. Речь могла бы идти о неодинаковом
накале различных великих цивилизации и культурных
эпох — о холоде Древней Греции, Китая или XVIII сто-
летия, о жаре средневековья или романтизма и т. д.
Речь могла бы идти о роли в человеческих взаимоот-
ношениях различной для разных людей степени их
душевного горения: первое, что ощущают при встрече
два человека,— это присущий каждому из них эмоци-
ональный накал. Наконец, мы могли бы обратить
внимание, что теплотой в той или иной степени харак-
теризуются различные художественные, в частности
литературные, стили. Однако было бы опрометчиво
мимоходом затрагивать столь обширную тему.

Не удастся ли нам приблизиться к пониманию этой
теплоты, присущей любви и ненависти, если в поле
нашего зрения попадет также объект? Как воздействует
на него любовь? Издалека или вблизи, чем бы ни был
предмет любви — женщиной или ребенком, искусством
или наукой, родиной или Богом,— любовь печется
о нем. Желание упивается тем, что ему желанно, удовле-
творяется им, но не одаряет, ничем не жертвует, ничем
не поступается. У любви же и ненависти нет ни минуты
покоя. Первая погружает объест, на каком бы расстоянии
он ни находился, в благоприятную атмосферу ласки,
нежности, довольства — одним словом, блаженства. Не-
нависть погружает его с не меньшим пылом в атмосферу
неблагоприятную, вредит ему, обрушивается на него как
знойный сирокко, мало-помалу разъедает его и разру-
шает. Вовсе не обязательно, как я уже говорил, чтобы
это происходило в действительности; речь идет о наме-
рении, которым проникнута ненависть, том ирреальном
деянии, которое лежит в основе самого чувства. Итак,
любовь обволакивает предмет любви теплотой и до-
вольством, а ненависть сочится едкой злобой.

Эти противоположные намерения в их действиях
дают о себе знать и иным образом. В любви мы как
бы сливаемся с объектом. Что означает это слияние?
По обществу, это слияние не в телесном смысле, да

ЭТЮДЫ О ЛЮБВИ

и вообще не близость. К примеру, наш друг — опреде-
ляя качества, присущие любви, не забудем и дружбу —
живет вдали от нас и мы ничего о нем не знаем. Тем не
менее мы с ним связаны незримой нитью — наша душа
в, казалось бы, всеобъемлющем порыве преодолевает
расстояния, и, где бы он ни был, мы чувствуем, что
сокровенным образом соединились с ним. Нечто подо-
бное происходит, когда мы в трудную минуту говорим
кому-нибудь: можете рассчитывать на меня — я цели-
ком в вашем распоряжении; иными словами, ваши
интересы для меня превыше всего, располагайте мною
как самим собой.

И наоборот, ненависть, несмотря на свою неизмен-
ную направленность к предмету ненависти, отдаляет
пас от объекта в том же символическом смысле — она,
разверзнув между нами пропасть, делает его для нас
недосягаемым. Любовь — это сердца, бьющиеся ря-
дом, это согласие; ненависть — это разногласие, мета-
физическая распря, абсолютная несовместимость
с предметом ненависти.

Теперь мы имеем некоторое представление о том,
в чем заключается эта активность, эта ревностность,
которую мы, смею думать, выявили в любви и ненави-
сти и которая отсутствует в пассивных эмоциях, таких
как радость или грусть. Не зря говорят: быть радост-
ным, быть грустным. Это и в самом деле не более чем
состояние, а не деятельность, не радение. Грустный,
будучи грустным, пребывает в бездействии, равно как
и веселый — будучи веселым. Любовь же в мыслях
достигает объекта и принимается за свое незримое, но
святое и самое жизнеутверждающее из всех возмож-
ных дело — утверждает существование объекта. Пораз-
мыслцте над тем, что значит любить искусство или
родину: это значит ни на одно мгновение не сомневать-
ся в их праве на существование; это значит осознавать
и ежесекундно подтверждать их право на существова-
ние. Не так, впрочем, как это делает судья, знающий
законы, приговоры которого поэтому бесстрастны,
а так, чтобы оправдательный приговор был одновре-
менно и поиском и итогом. И наоборот, ненавидеть —
это значит в мыслях убивать предмет нашей любви,
истреблять его в своих помыслах, оспаривать его пра-
во на место под солнцем. Ненавидеть кого-либо —

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

значит приходить в ярость от самого факта его суще-
ствования. Приемлемо лишь исчезновение его с лица
земли.

Думаю, что у любви и ненависти нет признака
более существенного, чем только что отмеченный.
Любить что бы то ни было — значит упорно наста-
ивать на его существовании; отвергать такое устрой-
ство мира, при котором этого объекта могло бы
не быть. Заметьте, однако, что это, по существу,
то же самое, что непрерывно вдыхать в него жизнь,
насколько это доступно человеку — в помыслах. Лю-
бовь — это извечное дарение жизни, сотворение и пе-
стование в душе предмета любви. Ненависть — это
истребление, убийство в помыслах; к тому же, в от-
личие от убийства, совершаемого один раз, ненави-
деть — значит убивать беспрерывно, стирая с лица
земли того, кого мы ненавидим.

Если на этой высокой ноте обобщить те особен-
ности, которые нами выявлены, то мы придем к выво-
ду, что любовь — это центробежный порыв души, ко-
торая непрерывным потоком устремляется к объекту
и обволакивает его теплотой и довольством, превра-
щая нас с ним в единое целое и утверждая бесспор-
ность его существования (Пфендер).