Больше книг Вы можете скачать на сайте - FB2books.pw 3 page

Бен только помотал головой и вернулся к Маккерригану:

– В отпуск в Австралию. Вчера об этом не было и речи. Зато соседу он сказал еще в выходные.

– Вы думаете, что кто-то в службе безопасности был в это посвящен и помогал защитникам животных? – Маккерриган завел мотор.

– Защитники животных? Чепуха! Уж если кто и взорвал все на воздух, так это был не кто иной, как Чандлер-Литтон.

– О-о?

– Вероятно, он замешан еще сильнее, чем подозревал Седрик.

– Вот теперь я и сам вижу, – засмеялся Маккерриган.

Бен посмотрел на него с удивлением:

– Что видите?

– Мистер Дарни говорил мне – это между нами, так что не выдавайте меня! – что вы с некоторых пор в ужасном миноре и очень себя жалеете, потому что не знаете, что дальше делать…

Бен провел рукой по лбу. Седрик, конечно, прав, но он не обязан признавать это вслух.

– …но, как говорил мистер Дарни, у вас безошибочный охотничий нюх и его только надо разбудить. А сейчас, как мне кажется, я заметил в ваших глазах отблеск этого инстинкта. Ну так как? Какой будет план? – Он потер руки.

– Выяснить, где прячется Чандлер-Литтон и что его заставило разгромить в пух и прах всю территорию «ИмВака».

Маккерриган усмехнулся:

– И почему он удрал именно сейчас.

Бен покачал головой:

– Это я и так знаю.

– Потому что вы как раз перед этим выяснили, какими пакостями он занимался в «ИмВаке»?

– Если бы! К сожалению, мне даже близко не удалось подобраться к планам системы безопасности. Этого Брэди, видимо, заранее предупредили. Вероятно, Чандлер-Литтон что-то заподозрил и еще раз меня перепроверил, только уже по-настоящему. И вероятно, сегодня они собирались меня так подставить, чтобы я сам выдал себя с головой.

– Значит, план мистера Дарни по вашему внедрению оказался не очень хорош.

Бен сидел, повернувшись к окну. Они ехали по А19 в северном направлении. Сейчас они миновали реку Тайн. Ньюкасл, город мостов.

– План был хорош. Если бы я все не испортил.

Зальцбург. Март 1981 года

– Да выходи же ты наконец! – крикнул Фредерик и заколотил кулаком в дверь.

Еще немного, и он высадил бы ее ногой.

Карла сидела на кровати, подтянув колени к подбородку и обхватив ноги руками. Она сидела не шелохнувшись, устремив неподвижный взгляд на закрытую дверь.

– Давай выходи оттуда! – орал муж.

Голос был такой, что, казалось, сейчас он начнет бить в дверь ногами. Она видела, как при каждом сотрясении дрожал ключ в замке.

Она и не подумает выходить. В доме чужие люди, она это отлично слышала. Он даже не предупредил ее. Ни слова не сказал, что будут чужие, которых пригласили, чтобы отпраздновать день рождения Флисс. Девочке исполнилось три года.

Карла ни в коем случае не хотела показываться им на глаза. Она не готова принимать гостей. Она даже не знает, о чем с ними говорить. И к парикмахеру она не сходила, вообще давно в парикмахерской не была. Она ужасно выглядит.

За дверью в прихожей все стихло. Должно быть, Фредерик ушел, ему надо занимать гостей, которые расселись внизу, громко разговаривают и хохочут, а она даже не может выйти из комнаты. Ну как они сами не понимают! Она не может выйти из комнаты, пока в доме чужие люди. Ничего, Салли ими займется. Салли и экономка. Как там ее? Мария? Или вроде того – что-то очень обычное. Итальянка. Мария. Такое убожество!

Видная женщина эта Мария. Ровесница Салли, но не такая низкорослая и щекастая. Салли так располнела, что стала уже толстухой. Зато Мария стройная, высокая и темноволосая. Того типа, который нравится Фредерику. Как у Карлы. Стройная, высокая и темноволосая. Вот только Карла давно перестала быть для него привлекательной, она это сама знает.

И зачем только ее выпустили из клиники? Она дала оплеуху своему психотерапевту. Она уже не в первый раз набрасывалась на людей с кулаками. Но они только сказали: «Начните снова принимать таблетки. Или нет – возьмите лучше вот эти, другие, они посильнее. Найдите себе психиатра и посещайте его раз в три месяца, чтобы получить новый рецепт, и скоро вам станет лучше». Вот что они ей сказали. И выписали, чтобы она могла ехать в Зальцбург, а она вовсе не хотела ехать в Зальцбург. Но Фредерик давно подготовил все к переезду, а на ее вопрос, что будет с виллой в Далеме, лаконично ответил: «Сдана».

Сдана! Ее родительский дом сдан внаем! Даже узнав, что там будет жить Джереми, она с трудом могла перенести эту мысль. Фредерик оставил в доме даже большую часть мебели. «Мы не навеки уезжаем в Зальцбург», – сказал он ей.

Она ненавидела этого человека.

«Я могу остаться в Берлине», – сказала она тогда, но ему непременно надо было забрать ее с собой.

– Подумай о детях!

– Я только это и делаю.

– В таком случае ты знаешь, что лучше всего будет, если ты поедешь с нами.

– Поезжай один.

– Это будет полезно для их развития. Они узнают много нового.

– Фредерик-младший и без того много знает, а Флисс, пожалуйста, можешь забрать с собой.

– Я не буду их разлучать, и ты поедешь с нами.

И зачем только они разговаривали, если в конце концов все делалось только так, как решил он? То же самое было и с днем рождения Флисс. Он пригласил чужих людей, а она теперь из-за этого не может даже выйти из спальни.

В передней послышались шаги. Потом какое-то царапанье по двери и скрежет. Так продолжалось несколько минут, а затем дверь открылась. Фредерик отвинтил ручку и вынул замок.

– Ты сейчас же спустишься вниз. У нас гости.

– У тебя, а не у меня.

– Что подумают люди?

– Пускай думают, что хотят. Когда тебя выберут в лучшие отцы нации?

– Сегодня день рождения нашей дочери.

– Это не моя дочь.

– Карла! Ну сколько можно!

– И потому тут чужие люди?

– Они – наши гости.

– Я не звала гостей.

– Ты моя жена.

– Это что-то новое! Я давно ничего подобного не замечала. И не только потому, что у нас раздельные спальни.

– Дело не во мне.

– И с кем же ты сейчас спишь? С Марией? Салли для тебя, конечно, чересчур толстая. Впрочем, меня это на самом деле мало волнует.

– Ты бестактна.

– Значит, с Марией. Ты трахаешь свою экономку. Какое убожество! – Карла вошла во вкус. – Знают это твои гости? Знают они, что ты трахаешься со своей экономкой? Пожалуй, я все-таки пойду и скажу им. Послушайте, скажу я, мой муж, великий Фредерик Арним, трахает свою экономку, потому что ничего лучше ему не предлагают.

Он с шумом втянул воздух:

– Ты не приняла таблетки?

– Хочешь, чтобы я приняла все сразу? Тогда наступит долгожданная развязка.

– Отдай мне таблетки.

– Поди сам возьми.

Он подошел к ее ночному столику и выдвинул ящик.

– Так ты действительно трахаешь эту Марию?

– Где твои чертовы таблетки? Впредь будешь приходить за ними ко мне. Где они у тебя? В сумочке, что ли? – Он взял сумочку и стал в ней рыться. – А эти тут откуда? У тебя же была новая упаковка, я принес ее из аптеки на прошлой неделе. Сколько штук ты принимаешь? Тут написано «два раза по одной». А не хватает уже тридцати. Больше, чем тридцати.

– Не твое дело!

– Я завтра позвоню твоему врачу.

– А к кому мне ходить за таблетками, когда тебя нет дома? К Марии? Вы где занимаетесь этим – в соседней комнате? Или в полуподвале, у прислуги? А Салли знает? Может, и она тоже участвует? Небось, ты всю жизнь об этом мечтал? Что же ты мне ничего не сказал. Стали бы вчетвером!

Он не мог скрыть своего презрения:

– Во что ты превратилась!

– В то, что ты из меня сделал, – парировала она.

Он засунул ее таблетки себе в карман и вышел из спальни.

– Приятно было в кои-то веки с тобой побеседовать. Очень любезно с твоей стороны. Надо это как-нибудь повторить! – крикнула она ему вслед.

«Как вообще случилось, что дело дошло до нынешнего положения?» – думала Фиона, глядя из своей комнаты в клинике доктора Ллойда в темноту за окном. Та давнишняя акция на мосту Норт-Бридж, принесшая ей такую странную славу. Из-за которой у многих студентов красовались на стене постеры и открытки с ее изображением: она стоит, раскинув руки, как Ангел Севера на дороге А1 под Гейтсхедом. «Ангел Шотландии» прозвали ее тогда в газетах, и сравнение с этой ржавой штуковиной прочно к ней прилепилось.

Виновато ли в этом чувство одиночества, которое она испытывала с тех пор, как умерла ее мать, оказавшаяся вовсе не ее матерью? Впрочем, не будем торопиться! Если уж честно, это не совсем так. Такое объяснение она придумала потом. Но ведь чувство пустоты и одиночества появилось у нее вовсе не с тринадцати лет. Гораздо раньше. Если совсем уж честно, то всегда о ней заботился один только Роджер. Интересно, чем была занята Виктория, когда они с Роджером гуляли по полям и лугам, собирали цветы, узнавали новых птиц, ловили бабочек? Где была она, когда вдвоем с Роджером они переезжали на машине Форт-Роуд-Бридж, чтобы денек провести в Файфе? Ни Виктории, ни объяснения! Казалось, Фиона должна была стать папиной дочкой, но она ею не стала, может быть, потому, что Роджер в глубине души относился к ней все-таки не как к родной дочери. Он слишком многое спускал ей с рук, слишком многое позволял, вел себя с нею как с ребенком, который у тебе только в гостях. Возможно, он так и не смог преодолеть отчужденность, вызванную сознанием того, то Фиона не его дочь. Ведь для него она была живым напоминанием о том, что его обожаемая Виктория, единственная любовь его жизни, спала с другим человеком! Так как же ему было полюбить Фиону как родную?

И как Виктория могла ее любить, раз она вовсе не была ее дочерью? Отдать собственное дитя за то, что оно оказалось больным! Разве сможет мать вытеснить такое из своего сознания? Не сможет. Рано или поздно она покончит с собой. Чувство вины когда-нибудь убьет ее.

Ведь именно в сентябре тысяча девятьсот девяносто первого года она покончила с собой. В сентябре тысяча девятьсот девяносто первого года умерла ее родная дочь. Фиона узнала это на главной странице Карлы Арним. Значит, Виктория знала, у кого росла ее дочь. Неужели у нее был план украсть Фиону, именно Фиону? Неужели она специально выбрала Арнимов, чтобы получить «идеального» ребенка? Или ей было все равно, какую взять девочку, лишь бы та была здоровенькой и приблизительно такого же возраста? На эти вопросы теперь уже не будет ответа. Виктория умерла. Роджер не посвящен в ее секреты. А этот Чандлер-Литтон бесследно исчез. Бен звонил полчаса назад. Ему это едва не стоило жизни. Фиону передернуло.

– Если бы у шотландского адвоката, который с недавних пор у меня появился, не было таких великолепных связей в английской прокуратуре, мы бы ничего не узнали. А так: он с женой улетел через Лондон в Торонто, там его след теряется. Мне очень жаль.

Удрал, трус несчастный! Но теперь он был ей больше не интересен, так как она уже знала, кто ее родители.

После того как Бен прошлой ночью уехал, они с Патрисией путешествовали по Сети. Карла Арним, некогда заметная фигура в берлинском свете, еврейка, родилась в США. После смерти родителей возглавляла известный аукционный дом и несколько принадлежащих ему галерей. Была замужем за выдающимся пианистом Фредериком Арнимом, пользующимся мировой известностью. Ирония судьбы заключалась в том, что не только Виктория следила тогда за судьбой Арнимов. Во время учебы в университете Фиона тоже занималась темой «Аукционный дом „Маннгеймер—Арним“». Частная жизнь Арнимов тогда не представляла для нее интереса, только выставки и аукционы. И у нее были CD с записями Фредерика Арнима. Да и у кого их не было. Среди прочего запись семидесятых годов – полное собрание Гайдна.

Она смутно помнила выступления Фредерика Арнима двадцатилетней давности, на которые он всегда приходил со своей больной дочерью. Роджер закрывал Фионе глаза. «Не смотри, – говорил он, – а то тебе будут сниться кошмары». Но она смотрела, любой ребенок на ее месте посмотрел бы, и она не испугалась этого вида. «Какая старенькая девочка», – сказала она, а Роджер встал и выключил телевизор. Потом, спустя несколько лет, она увидела в магазине секонд-хенда плакат какого-то фонда: Фредерик Арним вместе с неким американским врачом, имени которого она не запомнила, призывал жертвовать средства на исследования болезни, которой страдала его дочь. Название болезни она тоже не запомнила. Но на плакате она увидела это лицо – лицо девочки, которую она видела на экране телевизора, – лицо старой девочки. И ведь ничего, ни тени догадки, ничего она не почувствовала! С таким же успехом ее отцом мог быть Мэл Гибсон. (Если посмотреть с такой стороны, то Фредерик Арним был, пожалуй, не самым плохим вариантом.) Арним никогда не разыскивал свою дочь. Для него дочерью была та старенькая девочка.

Итак, ее родители: пианист мирового класса и хозяйка аукционного дома по продаже произведений искусства. Те ли это родители, о каких втайне мечтала Фиона? Вместо директора школы и врача? Да! Фредерик и Карла Арним. Музыка и изобразительное искусство. Вот это была бы жизнь! Райская, да и только! Жизнь в высших слоях берлинского общества. Все искусство тебе на дому! Большая вилла в престижном районе Берлина. «Вот какой была бы моя жизнь, – думала она. – Из нее меня вырвала Виктория, потому что мечтала об идеальном ребенке». А что она получила вместо желаемого? Невротическое создание, с которым она не знала, что делать. Фиона же потеряла любящую мать, которая и сегодня еще ее разыскивает, а взамен получила Викторию. Виктория отнимала у нее альбом для рисования и вместо него совала в руки стандартные кубики и куклы. Виктория оттаскивала ее от любого музыкального инструмента, к которому она проявляла интерес. Она не захотела, чтобы Фиона пела в хоре: лучше, мол, занимайся спортом. И если бы Виктория не умерла, когда Фионе было тринадцать лет, пока ей не поздно еще было заняться тем, к чему у нее лежала душа, то кто знает, где бы она сейчас маялась из-за того, что ее мать, которая не была ее матерью, пожелала направить ее по другому пути. Но тринадцать лет уже такой возраст, когда поздно становиться вундеркиндом. Фиона прилично рисовала, но недостаточно хорошо, чтобы сделать это своей профессией. Поэтому она оказалась по другую сторону искусства, в области торговли, хотя и пыталась раньше – сейчас уже нет, сейчас у нее уже не осталось той энергии – пробовать себя в инсталляциях и устраивать хеппенинги, вроде того, на Северном мосту. А правда, когда она в последний раз действительно создала что-то сама? Она же изучала историю искусства, у нее были способности, и вот наконец она получила доказательство, что творческий талант унаследовала от родителей, разве не так? И что она с ним сделала?

Ничего!

Подавленная, Фиона смотрела в окно. Может быть, через несколько дней, когда ей станет получше. Может быть, когда она отвыкнет от диазепама, что-то изменится. Потом психотерапия, только легкие препараты. Не будет больше панических атак, бессонницы, изнурительной усталости. В искусстве возраст не имеет значения. Ей вспомнилась Астрид Рёкен. Сколько ей сейчас лет? Пятьдесят? Она вовсе не кажется старой. Каждые два-три года она придумывает что-то новое, ищет новые материалы, новые темы. Никогда не останавливается.

– Давайте поговорим!

Фиона не слышала, как доктор Ллойд постучался. Или он вошел без стука?

– О чем?

– О чем вы хотите.

Она же сказала: никаких психотерапевтических сеансов, и он тогда согласился. Но побеседовать-то можно, спросил он тогда. Ну ладно, если без этого никак, пожалуйста!

– Пойдемте в мой кабинет. Там будет удобнее. Как вы чувствуете себя на новых таблетках?

Фиона пожала плечами, вымучила из себя улыбку:

– Я чувствую большую усталость.

– Это нормально для периода отвыкания от диазепама, пока организм не перестроится. Через день-другой все пройдет. Так пойдемте?

Она кивнула, соскочила с подоконника, на котором сидела, и пошла туда, куда он ее вел.

Заметка из газеты. Май 1984 года

Выдающийся немецкий пианист Фредерик Арним (35) поселился с начала месяца с невестой певицей-сопрано Гарриет Каррингтон-Ллойд (26) и двумя своими детьми в Лондоне. «Преподавательская должность в Моцартеуме заведомо предполагалась как нечто временное, это было ясно с самого начала, – сказал он. – Вдобавок мой сын со следующего года будет учиться в Аппингеме. Да и для дочки в Лондоне будет обеспечен несравненно более высокий уровень медицинского обслуживания. Условия в Германии и Австрии также не вполне удовлетворяли Гарриет», – сообщил он в объяснение этого шага.

Вначале у Седрика Дарни был такой вид, словно он стоит на грани нервного срыва. Но он быстро взял себя в руки. По крайней мере, так надеялся Бен.

– В самых общих словах: я провалил все дело. Что теперь?

Седрик покачал головой:

– Теперь? Теперь все следы, какие только могли быть, уничтожены. Мало ли что еще надо было скрыть этому человеку, это мы узнаем не скоро. То есть я хочу сказать: мы этого не узнаем, но, возможно, выяснит полиция. Только мне это в деле, касающемся моей дорогой мачехи, уже никак не поможет.

Маккерриган, расположившийся в гостиной на стуле, который дальше всего находился от Седрика, тактично кашлянул:

– Сейчас в суде идет процесс, в котором фигурирует женщина, подделавшая подпись своего бывшего мужа для того, чтобы получить доступ к эмбрионам, замороженным по их обоюдному решению в более счастливые дни, потому что тогда они хотели отложить рождение детей на потом. Муж подал иск, потому что не давал ей своего согласия и теперь не хочет выплачивать содержание. В зависимости от того, какое решение примет суд, в нашем случае можно будет…

– Не утруждайте себя, Маккерриган, – несколько натянуто сказал Седрик. – Нам и так придется дождаться вскрытия завещания. А с этим может быть большая задержка, поскольку швейцарская полиция еще не закончила расследование. Они даже посылали ко мне сотрудника, чтобы проверить мое алиби и снять у меня отпечатки пальцев.

Адвокат посмотрел на него круглыми глазами:

– Почему вы ничего не сказали мне?

– Потому что, во-первых, мне нечего скрывать. Я никогда не был в Швейцарии, и у меня есть алиби. Так зачем же мне было звать адвоката! Кроме того, я знал этих полицейских. Кроме того, – продолжал он, словно не замечая удивления на лицах Бена и Маккерригана, – вы тогда были заняты в Дареме, вызволяли Бена.

Бен опустил глаза:

– Я очень сожалею. Я хотел помочь Фионе. Я думал, одно другому не помешает.

– Этим вы подали Чандлер-Литтону сигнал тревоги. Он перепроверил, что вы собой представляете, и узнал, что есть такой журналист, который не только является вашим полным тезкой, но у которого все даты в биографии совпадают с вашими, а тут и Брэди понял, что его новый приятель подружился с ним только ради того, чтобы собрать нужную информацию. Неудивительно, что после откровенных разговоров за пивом и пиццей Брэди насторожился. Бен, то, на чем вы сломали себе шею, не раз губило лучших тайных агентов.

Бен смотрел на Седрика с недоумением. Он действительно не понимал, о чем речь.

– Женщина, – лаконично пояснил молодой человек. – Милейшая Фиона. Надеюсь, она того стоила. Что говорит об этом ваша подруга? – Седрик произнес все это с непривычной для него резкостью, но Бен не мог на него обижаться.

– Давно пора выяснить отношения, – пробормотал Бен.

– Теперь у вас для этого будет много свободного времени, – холодно прокомментировал Седрик.

Бен снова опустил взгляд:

– Пока еще нет. Сначала мне надо съездить в Берлин. – Подняв глаза, он спросил: – Полагаю, здесь во мне срочной надобности не будет?

Ответом был выразительный взгляд Седрика.

– Кстати, я не думаю, что все пропало. Я еще успею собрать компромат на Чандлер-Литтона. Никто не может уничтожить все улики. И он тоже.

Седрик промолчал, вид у него по-прежнему был сердитый. Не то чтобы Бен его боялся. Для этого Седрик был ему чересчур симпатичен. И Бен давно решил, что будет и впредь ему помогать, хочет того Седрик или нет. Во-первых, Бену хотелось исправить собственную оплошность, а во-вторых, он хорошо относился к Седрику. Перебирая в уме случившееся, он вдруг вспомнил слова, которые только что произнес Седрик.

– Может быть, вы еще познакомитесь с женщиной, из-за которой я сломал шею, – сказал Бен, выходя из комнаты. – Да, и передайте привет Изобель Хэпберн, когда снова ее увидите. Привет, который я должен был вам от нее передать, вероятно, до вас уже дошел.

Краем глаза Бен успел заметить самодовольную улыбочку на губах Маккерригана и залившееся краской лицо Седрика.

Лондон. Июль 1989 года

Снова повидаться с детьми было настоящим удовольствием. Фредерик мог бы вылететь из Парижа прямо в Рим, раньше он так и сделал бы, но теперь все изменилось, причем уже давно. Он пользовался любой возможностью, чтобы побыть в Лондоне с женой Гарриет и с Флисс. Гарриет трогательно заботилась о малышке, а когда уезжала, вместо нее оставалась Салли, добрая старая Салли! А тут и Фредерик-младший приехал на несколько дней из Оксфорда. Фредерик, правда, считал, что медицина требует полной самоотдачи, но и отдохнуть когда-то все же нужно. Мальчик уже закончил первый курс. В Оксфорд его приняли без проблем.

Фредерик гордился сыном. Он был умен и благодаря частной школе приобрел известный апломб, необходимый, чтобы преуспевать в жизни. Просто молодец мальчик! Дочерью он тоже гордился. Она знала Моцарта и Бетховена вдоль и поперек, мало какая девочка ее возраста могла бы с ней в этом потягаться. Она целыми днями слушала музыку и делала это с таким удовольствием! Он готов был прослезиться, глядя на то, как поглощена она музыкой, когда, сидя перед стереопроигрывателем, слушала что-нибудь с закрытыми глазами и тихонько подпевала. На одиннадцатый день рождения он подарил ей CD-проигрыватель, о котором она мечтала. Когда Фредерик бывал дома, они иногда вдвоем слушали какую-нибудь запись, которую Флисс особенно любила. Раньше это были пластинки, теперь – CD. Маленькие серебристые диски нравились его дочке гораздо больше. За пластинками надо внимательно следить, говорила она, и вовремя переворачивать, чтобы послушать продолжение. Иногда к ним подсаживалась Гарриет, но всегда ненадолго, так как знала, что это особые минуты отцовской и дочерней близости.

Сейчас они слушали Равеля в исполнении Марты Аргерих[40]. Когда концерт кончится, он расскажет девочке о Марте. Флисс особенно радовалась, слушая музыку в исполнении человека, с которым он был лично знаком. Она хотела знать об исполнителях все. «Ты должен рассказать мне все-все, – говорила она ему, – на всякий случай: вдруг я не доживу до того возраста, когда смогу с ними познакомиться».

Они только недавно поставили диск, как вдруг появился Фредерик-младший. Войдя небрежной походкой, он остановился в дверях, поздоровался, вскрыл какое-то письмо, бросил в него беглый взгляд и скомкал листок.

– Когда же она наконец поймет, – произнес он с громким вздохом и повернулся, чтобы идти.

– От твоей матери? – спросил Фредерик.

– Она же знает, что ей запрещены все контакты с нами. Почему она все время пытается их возобновить? Я могу заявить на нее в полицию. Заявить в полицию? – спросил Фредерик-младший, напуская на себя скучающий вид.

– Я могу поговорить с моим адвокатом, чтобы он принял меры, – предложил Фредерик.

– Бесполезно, – сказал Фредерик-младший.

Флисс остановила диск.

– Мама просто соскучилась по нас, – сказала она. – И не хотела никого обидеть.

– Ты еще не знаешь ее, – оборвал ее Фредерик-младший, не глядя, швырнул на пол скомканный листок и вышел.

– Это из-за меня она сошла с ума, да? – спросила Флисс у отца.

– Ну что ты, детка! Как ты могла такое подумать? Или брат что-то тебе сказал? – в ужасе спросил Фредерик.

Флисс помотала головой.

– Но она же стала такой после того, как появилась я, – сказала она.

– Чепуха! – воскликнул Фредерик. – Самая большая чепуха, какую я только слышал! Ты тут вообще ни при чем. Смотри на это так: она просто вдруг заболела, и до сих пор ни один врач не смог ее вылечить. Такое иногда бывает.

Флисс протянула маленькую морщинистую ручонку, чтобы взять пульт стереопроигрывателя.

– Может быть, Фредерик ее вылечит, когда станет врачом, – с надеждой сказала девочка.

– Сначала он вылечит тебя, – улыбнулся ей отец.

Флисс тоже улыбнулась в ответ. И покачала головой.

Лоренс Галлахер был однокашник Бена по Ньюкаслу. Кроме диплома историка, у Лоренса было еще и звание магистра искусствоведения. После защиты он решил съездить в Берлин да так там и остался. Причиной была любовь: студент-германист Тобиас родом из Штутгарта завоевал его сердце. Тобиас поступил работать в большую немецкую газету в качестве берлинского корреспондента и привел Лоренса в литературный отдел. Оба хорошо зарабатывали и за короткое время заслужили отличную репутацию. Они жили в громадной квартире в Шёнеберге[41], такие же счастливые, как в первый день. Во всяком случае, так Лоренс заверил Бена, встретив его в аэропорту Шёнефельд.

– Адрес, который ты мне назвал, совсем по соседству с нами. Туда две минуты пешком. Я знаю этот дом. Там живут наши друзья.

– И эту женщину ты тоже знаешь?

Лоренс кивнул:

– Лично с ней я не знаком. Но она – известное лицо. Тяжелая история. Получив твой имейл, в котором ты писал, что хочешь встретиться с Карлой Арним, я разузнал о ней все, что возможно. Хотя многое из этого – слухи. А я подумал, что тебя, конечно, интересуют факты. Сколько тебе уже о ней известно?

– Начинай с нуля.

– Карла Арним была когда-то значительной величиной в мире искусства. Выставиться в ее галерее означало, что ты достиг успеха. Она проводила потрясающие аукционы. Конечно, основу заложили ее родители. У них уже была превосходная репутация во всем мире. А Карла, так сказать, добавила последний штрих. Пока не случилась эта история с ребенком…

Они ехали по городской автотрассе мимо серых зданий, озаренных ярким солнечным светом.

– История с ребенком, – сказал Бен. – Добрых тридцать лет тому назад. Что тогда случилось у Карлы?

Лоренс свернул в другой ряд, обгоняя грузовик, но затем резко нажал на тормоз: впереди, непонятно как, образовалась пробка.

– Она не могла свыкнуться с мыслью, что ее ребенок болен, и повсюду рассказывала, что ее ребенка украли и подменили. Муж, видимо, скрывал это до поры до времени, пока однажды она не выложила все в прямом эфире на телевидении. С этого дня все поняли, что ей самое место в закрытой лечебнице. Разумеется, ее не могли там держать всю жизнь. Она то и дело предпринимала попытки привлечь на свою сторону СМИ, но ей никто не верил, никто не хотел заняться этой историей, рискуя сесть в лужу. В конце концов муж с ней развелся, ее лишили материнских прав. Говорят, муж добился, чтобы ей запретили все контакты с детьми и с ним самим, и грозился засудить каждого, кто посмеет заявить, что его дочь – не его дочь. Карла переехала жить к подруге, та в то время была известным фотографом, и дела у нее шли хорошо. Ее звали Элла Мартинек.

– Почему – звали?

– Тоже трагическая история. С тех пор как к ней переехала Карла, она бросила фотографировать. Никто не знает почему. Если бы она продолжала, то стала бы по-настоящему богатой и знаменитой. Чистейшая трагедия! Приютила у себя сумасшедшую, и с тех пор ее жизнь пошла под откос. И все оттого, что эта женщина, Карла, не могла смириться с тем, что у нее больной ребенок! В тысяча девятьсот девяносто третьем Элла Мартинек умерла. Какой-то несчастный случай. – Лоренс покачал головой и нажал на клаксон. Когда соседний водитель бросил на него возмущенный взгляд, он ухмыльнулся. – Немцы определенно слишком редко гудят.

– Так вы снова провели отпуск в Италии?

– Чудесно! Рим, три недели.

– На машине?

– А иначе не так интересно. – Лоренс снова погудел и помахал водителю сбоку.

– А Карла Арним? На что она теперь живет?

Лоренс пожал плечами:

– Может быть, ее муж без лишней огласки переводит ей деньжат. Не знаю. Она, по сути, обнищала. Когда она вынужденно отошла от дел, руководство предприятием было поручено одному из ее ближайших сотрудников, англичанину Джереми Бартрему. Бартрем был хороший специалист, было у него и чутье на настоящие таланты, и деловая хватка. Как раз то, что нужно для этой работы. Но к сожалению, на дворе были восьмидесятые годы. А у него – несчастная любовь к молодому художнику из Нью-Йорка. Не помню, как его звали. Ездил с какими-то музыкантами. «Парти Смит групп» и так далее. Он был наркоман, сидел на героине. Через некоторое время Бартрем тоже подсел. Так как он не хотел кончить жизнь на панели, то брал деньги со счета предприятия. Как я уже сказал, у него была деловая хватка. Он подделывал бухгалтерские отчеты. В конце концов это выплыло наружу, банки потребовали, чтобы им вернули похищенные деньги. Бартрему неоткуда было их взять, чтобы отдать долг. Был суд. Показания под присягой. И аукционному дому «Маннгеймер» пришел конец. Против Бартрема, правда, было возбуждено дело, и он сел в тюрьму за растрату и все такое, но Карла Арним от этого ничего не выиграла.

– А что стало с дочерью?

– Со старой девочкой?

Бен удивился:

– Старой девочкой?

Лоренс включил мотор и медленно двинулся вперед, пробка начала рассасываться так же быстро, как и возникла.