Отмечает день рождения своей дочурки 4 page

«Вот как быстро иногда все получается», – подумал Бен, оставшись один. От Брэди он, возможно, узнает что‑то об электроснабжении охранной сигнализации. Может быть, и еще что‑то, если после пиццы они совершат турне по Даремским пабам, в которых в этом студенческом городе не было недостатка.

На появление Чандлер‑Литтона, небрежной походкой направлявшегося к «мерседесу» с портфелем под мышкой, Бен отреагировал с двухсекундным промедлением. Он поспешно захлопнул альбом с фотографиями и бросился открывать дверцу автомобиля.

– Чем зачитались? Что‑нибудь интересное? – благожелательным тоном спросил Чандлер‑Литтон.

– О нет, сэр. Разглядывал фотографии. Извините, пожалуйста! Вам домой?

– Домой.

Чандлер‑Литтон кивнул и с привычной обстоятельностью стал пристегиваться. Ремни безопасности, как он всякий раз шепотом признавался Бену, для него ненавистная вещь.

– Фотографии. Так‑так. Надеюсь, не такие, из‑за которых мы можем схлопотать неприятности на свою голову? – спросил он, посмеиваясь.

– Нет, сэр. Что вы! Всего лишь семейные карточки. Очень старые.

Бен завел мотор и выехал из гаража.

– Ваша семья?

– Семья одной приятельницы. Она получила альбом в подарок. На память, потому что ее мать уже очень давно умерла.

Он бросил быстрый взгляд в зеркало заднего вида, чтобы проверить, слушает ли его Чандлер‑Литтон или опять занялся своим диктофоном. Очевидно, Чандлер‑Литтон слушал. Он глядел в окно и улыбался:

– Да. Теперь такого уже и не водится. Никто больше не делает настоящих фотоснимков. Все загружается в Интернет. Я часто спрашиваю себя: что, если Интернет в один прекрасный день просто прекратит существование? Щелк – и нету! И что тогда будет? Целое поколение лишится своей идентичности: не станет друзей из «Фейсбука», исчезнут снимки – все! – По‑видимому, Чандлер‑Литтону понравилась эта мысль. – Знаете, Бен, если, например, мои дочери потеряют мобильник, они уже никому не смогут позвонить, потому что не помнят наизусть ни одного телефонного номера. Это уже начало, верно? А если затем исчезнут сотни их френдов по социальным сетям, то, я думаю, они не сумеют отыскать этих людей в реальном мире. – Он снова хохотнул.

– Моя приятельница даже не знала, были ли у ее матери братья и сестры, а между тем у той были и брат, и сестра. Брат был инвалид, а она о нем даже не заикалась. – Снова взгляд в зеркало заднего вида.

Чандлер‑Литтон все еще слушал его и по‑прежнему глядел в окно. Ни диктофона, ни раскрытой папки на коленях.

– Да. Да… Некоторые люди не любят распространяться о своих родственниках… Тем более если речь идет об инвалидах.

Вид у него был задумчивый, но нельзя сказать, чтобы опечаленный.

Бен продолжал:

– Так вот ее мать… Вы мне скажете, если вам надоест слушать, сэр?.. Ее мать жила одно время за границей. Даже об этом она ничего не рассказывала дочери. Так что представляете, как та обрадовалась, получив этот альбом с фотографиями! Тут она впервые увидала все семейство Гарнер.

Бен притворился, что должен сейчас сосредоточить все внимание на дороге. Он хотел, чтобы имя запало Чандлер‑Литтону в голову. Поэтому он пробормотал себе под нос: «Ну давай же, дедуля, езжай дальше!» – и сделал вид, что водитель впереди страшно его раздражает.

– Гарнер? Можно мне взглянуть на этот альбом? – Чандлер‑Литтон протянул руку к переднему сиденью.

Бен притворился, что не заметил.

– Гарнеры. Да, они из здешних. Во всяком случае, тетушка живет в Дарлингтоне, – продолжал он говорить как ни в чем не бывало.

– Дайте мне альбом! – повторил Чандлер‑Литтон, на этот раз требовательным тоном.

– Конечно, сэр! Вот, пожалуйста.

Бен взял альбом и протянул его себе за спину, не отрывая глаз от дороги.

– Надо же! Опять мы застряли возле этой стройки! Надеюсь, простоим не так долго, как вчера, – бубнил он, между тем как Чандлер‑Литтон уже листал альбом.

Во время вынужденной остановки возле строительной площадки Бен мог подольше задержать взгляд на зеркале заднего вида, и пускай себе Чандлер‑Литтон заметит.

– Это нечто! Правда ведь? Двадцать лет в одной обложке! По‑моему, это чего‑то стоит.

Чандлер‑Литтон даже не поднял глаз. Он подолгу всматривался в каждую фотографию, как будто хотел навсегда запечатлеть их в памяти.

– Тори! – вырвалось у него.

– Что, простите? – спросил Бен.

Чандлер‑Литтон умолк и продолжал перелистывать страницы. Наконец он откликнулся:

– Так, ничего.

Вереница машин тронулась с места, и Бену пришлось переключить внимание на дорогу. Он надеялся, что Чандлер‑Литтон передумает и что‑нибудь скажет, но никаких высказываний не последовало. Он все рассматривал фотографии. Страницу за страницей. А дойдя до последнего снимка, пролистнул дальше пустые страницы, чтобы убедиться, не затесалась ли еще какая‑нибудь фотография.

– Альбом закончился семидесятыми годами, – сказал Бен. – Тогда сестры, кажется, рассорились.

Чандлер‑Литтон никак не реагировал. Он начал перелистывать страницы к началу, пока не нашел портрет, на котором его взгляд задержался. Вот уже минуту они стояли у подъезда виллы, когда Литтон‑Чандлер наконец захлопнул альбом и отдал Бену.

– Благодарю вас! Это действительно было очень интересно – такой альбом. Скажите вашей знакомой, чтобы она его берегла. Не вставайте, пожалуйста. В конце концов, я и сам могу выйти из машины. Не такой я еще старик.

Бену почудилось в его тоне некоторое раздражение.

Чандлер‑Литтон вышел и, помахивая портфелем, пружинистым шагом направился к дому. Отперев замок, он на секунду остановился и оглянулся на Бена. Бен хотел было уже выйти из машины и спросить, все ли в порядке, но тут Чандлер‑Литтон скрылся за дверью.

Бен отогнал машину в гараж «ИмВака». Там он положил альбом в курьерскую сумку, которую всегда носил при себе. Затем открыл заднюю дверцу и тщательно почистил заднее сиденье роликовой щеткой.

Подъехав уже на собственной машине к дому Брэди в Изингтон‑Виллидж, он, прежде чем выйти, раскрыл альбом на той странице, которую дольше всего разглядывал Чандлер‑Литтон.

«Тори» – так он сказал. Виктория!

Частная клиника доктора Бенгарца, кантон Цуг, Швейцария. Июнь 1980 года

Фредерик Арним принимает приглашение Моцартеума

Вот уж что Фиона ненавидела, так это ожидание. Неделя! Бен сказал, что результатов лабораторного анализа придется ждать неделю. А это был еще быстрый вариант, потому что у Патрисии нашлась там знакомая сотрудница. Бен сдал на анализ волосы Эндрю Чандлер‑Литтона и образец слюны Фионы. В придачу к этому еще и образец слюны Патрисии. Фиона не совсем поняла, зачем это нужно, но Бен сказал, что для подстраховки. Чтобы сравнить с генетическими данными с материнской стороны или что‑то в этом роде. Ну ладно!

– Ты думаешь, меня подменили?

Фиона находила это предположение ужасно забавным. Она хохотала и хохотала. Перепутали в больнице! Какая нелепая мысль! Что еще всплывет? Что она дочь какого‑то важного лица? Возможно, актера уровня Майкла Кейна. По крайней мере. Или политика. Нет, отца‑политика ей не надо. Подумаешь – политик! Тогда уж лучше рок‑звезда! Кто там есть подходящий по возрасту? Один из «Роллинг Стоунз». Один из битлов! Вот это было бы да! Это вполне можно себе представить. Она хохотала и хохотала.

Бен обнял ее и держал, пока хохот не перешел в слезы. Он держал ее в объятиях, пока она не успокоилась, и тогда ушел. Иначе ему опять не выспаться, сказал Бен; еще одна ночь, проведенная за рулем.

Фиона пожалела его и притворилась, что чувствует угрызения совести. На самом деле она злилась, что он не плюнет на свою работу, чтобы остаться с ней на всю ночь. Ведь от Чандлер‑Литтона им больше ничего не нужно. А Бен мог бы приискать себе какое‑нибудь место в Эдинбурге. Ясное дело, он не называет ей настоящую причину, это она понимала, однако ее не очень интересовал этот вопрос. Она просто хотела, чтобы он остался и заботился о ней, все прочее ей было безразлично.

И почему она так привязалась к Бену? Возможно, потому, что он так сопротивляется, или потому, что переспал с ней только раз и больше не стремился залезть к ней в постель, а при каждой случайной (или подстроенной Фионой встрече) ведет себя с нею как с человеком, к которому испытывает неподдельный интерес. Не «Давай, Фиона, займемся‑ка этим прямо тут», не «Ой, Фиона, какая же ты крутая!», а «Как твои дела?», «Ты уже виделась с отцом?», «Вызвать тебе такси? Что‑то у тебя усталый вид!».

В тот раз он поцеловал ее ни с того ни с сего, а потом извинился. Сразу рассказал ей про свою подругу (и почему все пошло не так, как следовало бы), заверил, что уважает ее и не собирается обманывать. И ведь все равно обманул, а потом еще и попросил прощения. Он сказал: «Я никогда больше не должен допускать с тобой близости» – и держал слово, хотя Фиона не раз давала ему повод нарушить принятое решение. Какова бы ни была причина ее нового чувства, это не меняло ничего в существе дела, а оно заключалось в том, что впервые за долгое время (а если быть точной, то со школьных лет) Фиона была серьезно влюблена.

И очевидно, не в того, в кого надо.

В последний раз она виделась с ним во вторник. Хотя он ничего такого не сказал, она все равно ждала, что на выходных он придет. Каждый день он звонил узнать, все ли у нее в порядке, иногда даже по два раза – утром и вечером. Его звонки не спасали ее от непрестанного страха, который преследовал ее день и ночь, но согревали душу, напоминая, что кто‑то по ней вздохнет, если вдруг с ней что‑то случится.

Все дни она проводила в галерее, а спала в доме Роджера, потому что, кроме него, ни с кем не была бы спокойна за свою жизнь. Изобель Хэпберн как бы между прочим сообщила ей, что в деле убийства Мораг его алиби подтвердилось. Он в это время обсуждал с двумя другими учителями частной школы будущее одного подростка, отличавшегося асоциальным поведением. Алиби такое же скучное, как и вся жизнь Роджера. Фиона и без того никогда бы на него не подумала. Уж Роджер, наверное, не перепутал бы ее с Мораг.

Перед выходными Бен снова позвонил и сказал, что он в Эдинбурге, но сейчас у него нет времени. Ему надо переговорить с Седриком Дарни, и, кроме того, он обещал встретиться с Ниной. Как только придут результаты, он даст о себе знать. Когда это будет, невозможно сказать заранее.

Фиона ужасно страдала. От неизвестности, от страха и от одиночества. Она стала даже радоваться приходу Изобель Хэпберн, которая иногда заезжала в галерею и рассказывала о ходе расследования: нашлись люди, которые запомнили Мораг по ее заметному пальто. Но никто не помнил, чтобы за нею шла какая‑то женщина или чтобы кому‑то встречалась похожая. (Таким образом, как на казенном языке выразилась Хэпберн, подозрения в отношении Фионы не подтверждались.) Никто вообще не видел Мораг у гостиницы «Скотсмен». Или чтобы кто‑то за ней следовал. Вещественные доказательства – найденные там и сям отдельные ниточки – тоже ничего не дали. Газеты сообщали об этом происшествии, но не упоминали о том, что Мораг могли принять за другую женщину. Изобель Хэпберн копалась не только в прошлом Мораг, но и в прошлом Фионы, собирала все новые имена, начиная от бывших любовников и кончая мимолетными знакомыми по вечеринкам, однокурсниками и посетителями галереи, имена которых случайно сохранились в записях. Полицейские хватались за любую соломинку, а Фиона была только рада чем‑то отвлечься. Почему‑то в этих разговорах было что‑то успокаивающее. Ее страх уменьшался, когда она рассуждала с сержантом полиции о том, кто пытался ее убить и какой у него мог быть мотив.

Однажды, когда Хэпберн не зашла в галерею, Фиона вечером сама отправилась в полицию. Она спросила, можно ли видеть сержанта Хэпберн, ее попросили подождать, и она ждала, наслаждаясь окружающим гомоном и трезвоном телефонных аппаратов. Какая‑то женщина, ровесница Фионы, пришла подавать заявление на соседа, который наехал на ее садовую ограду. Женщина была дорого и элегантно одета, на холеной руке сверкало золотое обручальное кольцо, она держалась так уверенно и солидно, что, глядя на нее, Фионе не верилось, что они с ней сверстницы. Затем мимо важно, с деловитым видом прошествовал констебль Блэк. Она поздоровалась, он рассеянно кивнул в ее сторону, удивленно остановился, вернулся и подошел к ней:

– Что вы тут делаете? Мы вас вызывали?

– Нет, – сказала Фиона, теребя воротник пальто. – Нет, я только хотела узнать…

– Нет ли чего нового? Мы бы вам сами сообщили…

На Фрэнка Блэка, привлекательного молодого человека, Фиона не произвела ни малейшего впечатления. Она это знала и тем более оценила, что он не поскупился для нее на ободряющую улыбку.

– Страшно дома? – спросил он.

Она кивнула.

– Вам бы лучше не оставаться одной в квартире.

– Я ночую… у моего отца. – Она чуть было не сказала «у Роджера Хейворда». – Ну, вы знаете.

Он молча кивнул.

Она тоже кивнула.

– Ну тогда… – сказал он, поглядывая в сторону входной двери так, словно кого‑то ждал.

– Вы идите. Не беспокойтесь. Я жду сержанта Хэпберн.

– А‑а. Да. Она как раз беседует с одним из ваших… гм… бывших приятелей. Пожалуй, я зайду посмотрю, как там идет дело, и скажу ей, что вы тут ждете.

Фрэнк Блэк удалился в сторону кабинета.

Прошло совсем немного времени, и он снова появился вместе с Яном, студентом‑искусствоведом из Берлина. При виде Фионы Ян недовольно скривил рот.

– Ян! – воскликнула Фиона, вскакивая ему навстречу. – Мне нужно с тобой поговорить! Ты должен мне сказать про вернисаж, что там…

– Отвяжись! С тобой я покончил! – заорал на нее Ян, отпихнул в сторону и хотел пройти мимо, но тут Блэк одним изящным движением скрутил его и нагнул ему голову.

– Вот так, голубчик! А теперь мы с тобой вернемся прямехонько туда, откуда только что вышли, – спокойно сказал он и потащил разоравшегося и выкрикивающего что‑то по‑немецки Яна назад в кабинет.

Фиона с открытым ртом провожала их взглядом.

– Что вы с ним сделаете? – спросила она, дождавшись наконец Изобель Хэпберн.

– Да просто оставим его у себя на ночь, пускай на досуге подумает, что нельзя так с людьми. А то распихался тут, понимаете!

– А что он сказал про вернисаж? Может быть, он видел, как Мораг мне подсыпала что‑то в бокал?

Хэпберн громко вздохнула:

– Нет, у нас нет никаких доказательств, что ваша подруга пыталась вас убить. Он, правда, сказал, что Мораг не все время находилась с художницей в задней комнате, а самое большее минут пять, и художница это только что подтвердила по телефону. Но на время убийства Мораг у него тоже есть убедительное алиби.

– И какое же?

Она заметила, как у Хэпберн слегка дрогнули уголки губ.

– У него, очевидно, появилась новая пассия. За ней он, видимо, и увязался в тот вечер. Его избранница и пять ее подружек подтверждают, что на дегустации в Обществе любителей шотландского солодового виски он сидел за соседним столиком и сердито на них поглядывал. За все время он, кажется, даже ни разу не сбегал в уборную, чтобы, не дай бог, ничего не пропустить.

Фиона покачала головой:

– Господи! Ну и типчик!

Она была рада, что Фрэнк Блэк не присутствует при их разговоре. Ведь он сказал тогда: «ваш бывший приятель», и Фионе теперь было стыдно, что она спала с этим человеком.

На следующий день Хэпберн снова заглянула в галерею, чтобы справиться, как дела у Фионы.

– Мы отпустили вашего знакомого на все четыре стороны, и, судя по всему, у него уже никогда не появится желания связываться с вами, в особенности после того, как Блэк потолковал с ним по‑мужски один на один, – сообщила она с улыбкой.

Пожалуй, Блэк все‑таки нормальный парень.

Сержант Хэпберн была очень высокая миловидная женщина, правда, с той же проблемой, что у Фионы: никаких женственных округлостей. Тем не менее она нравилась мужчинам и прекрасно знала это. Она производила впечатление толкового и уверенного в себе человека, знающего, что и как надо делать. И наверняка, ложась вечером в постель, она не предается ненужным размышлениям, не видит по ночам кошмаров, а сразу засыпает. Она не мучается, перебирая мысленно все, что случилось за день, и спрашивая себя, все ли она сделала как надо, достаточно ли хорошо выглядела и понравилась ли окружающим. Хэпберн определенно больше повезло в этом отношении. Ей можно только позавидовать.

К концу недели у Фионы возникло подозрение, что сержант Хэпберн получает удовольствие от встреч с нею. Только бы она не превратилась в одну из тех фанаток, которые так восхищались эксцентричностью Фионы, что хотели знать о ней ну прямо всю подноготную. Вроде Мораг. Вообще‑то, она была о женщине‑полицейском другого мнения. Но в какой‑то степени у той присутствовал нездоровый интерес, потому что их разговоры то и дело переходили на личное. Не то чтобы Изобель много рассказывала о своих увлечениях, но порой что‑то такое проскальзывало. Случалось, она говорила: «Это мне хорошо знакомо» или «Мужики в этом все одинаковы». И вопросы, которые она задавала Фионе, все‑таки выходили за рамки обычного профессионального интереса.

– Вы действительно за меня беспокоитесь? – спросила Фиона, когда Хэпберн зашла в понедельник вечером.

– К сожалению, вы по‑прежнему моя единственная подозреваемая. Та, кто имеет мотив и не слишком надежное алиби. У вашей тетушки настоящего алиби тоже нет, но в ее случае я не могу представить себе никакого мотива. И даже если бы я исходила из того, что вы были намеченной жертвой, все ваши знакомые дали вполне конкретный ответ на вопрос, что они делали в субботу вечером. Так что же мне остается?

Ее выдала улыбка.

Фиона умоляюще стиснула руки:

– Продолжать поиски.

– Кстати, инспектор, который также работает над вашим делом, считает, что это преступление не связано с межличностными отношениями, а было совершено спонтанно. Он предполагает, что тут имеет место попытка изнасилования и либо кто‑то застал насильника на месте преступления, либо Мораг слишком энергично сопротивлялась. Он убил ее, чтобы избавиться как от свидетельницы.

Фиона задумчиво кивнула:

– Ведь так могло быть?

– Да, могло, – сказала Изобель.

Ткнув большим пальцем в сторону двери, она предложила:

– Пойдемте выпьем кофе?

– Разве я больше не подозреваемая?

– По‑моему, одно к другому не имеет никакого отношения. Я просто хочу кофе. – Изобель пожала плечами. – Может быть, вы и убили свою подругу. А может быть, кто‑то хочет убить вас. Все идет отлично. Ничего, справимся.

Фиона улыбнулась:

– Вам платить.

Звонок раздался, когда женщины садились за стол.

– Фиона, сегодня поздно вечером я буду в Эдинбурге. У тебя есть время? – спросил Бен.

– Ты получил результаты?

– Не по телефону. Я приду с Патрисией.

– Что выяснилось?

– Я что, говорю по‑китайски? Не по телефону.

Затем послышалось какое‑то неразборчивое бормотание, и все смолкло. Он положил трубку. Она нажала кнопку «перезвонить». Автоответчик.

– Этого только не хватало, – буркнула Фиона.

– Мое участие требуется? – спросила Изобель.

Фиона покачала головой:

– Ничего. Все обойдется.

Она чуть не плакала и так сильно дрожала, что это невозможно было скрыть.

– Я думаю, вам срочно нужен кто‑то, кому вы можете доверять.

– А вам?

Изобель только улыбнулась. Затем встала и ушла.

Они сидели втроем у Фионы на кухне. Патрисия, Фиона и он. Две пары тревожных глаз смотрели на него не отрываясь, и ему было почти физически плохо, так как он не знал, что и как обернется сегодня вечером.

– Я еще не вскрывал конверт… Ты как? Готова?

Фиона кивнула. Он разорвал белый конверт формата А4:

– Это сравнительное исследование твоего образца и образца Эндрю Чандлер‑Литтона. Он не твой отец.

Хорошая новость? Плохая новость? Бен не имел представления, что это значит для Фионы. Она просто сидела и ничего не говорила.

– Я еще заказал сравнительный анализ тебя и Патрисии.

Он достал из конверта второй лист и прочел результат. На этот раз он и сам был ошеломлен:

– Вы тоже не родственницы.

Стон Фионы пронзил его до мозга костей. Патрисия обняла ее за плечи.

– Давайте подумаем, что это значит, – сказала она. – Когда мы подумали, что, может быть, твой отец Чандлер‑Литтон, мы всего лишь допускали это как предположение, а вовсе не считали, что это обязательно так и есть. Правда?

Фиона ничего не сказала, поэтому за нее ответил Бен:

– Я показал ему альбом с фотографиями вашей сестры. Вернее, я сделал вид, что взял его с собой случайно, а он захотел посмотреть. У меня сложилось впечатление, что он ее узнал. Но он называл ее Тори. Поэтому я попросил дать ваш образец. Для надежности.

– Значит, это был пустой номер, – вздохнула Патрисия. – Но Виктория в детстве всегда называла себя Тори. У них в классе была еще одна Виктория, которую звали Вики, и она ни за что не хотела, чтобы ее с ней путали. Она всегда…

– Эй! – прервала ее Фиона. – Сейчас речь обо мне. Сперва оказывается, что у меня отец – не отец и никто не знает, кто это на самом деле, а теперь выясняется, что у меня нет и матери. Да есть ли у меня вообще на этом свете какая‑нибудь родня?

Она яростно опрокинула кухонный стол и умчалась в свою комнату.

Патрисия и Бен в испуге вскочили, глядя ей вслед.

– Не надо ее сейчас трогать, – сказала Патрисия. – Подождем несколько минут.

Бен помог ей навести порядок в кухне.

– Фиона, – позвал он тихо, войдя в ее комнату.

Фиона лежала вниз животом на кровати, устремив взгляд на экран ноутбука, и бесцельно нажимала кнопки на страничке модного дизайнера. От слез у нее потекла тушь, оставляя на лице черные следы. В каком‑то смысле это было даже красиво, по‑своему сексуально.

«Тоже мне, нашел подходящий момент, чтобы думать о сексе!» – одернул себя Бен.

– Фиона, я ничего не понимаю. Но мы выясним что‑то, только если попытаемся восстановить те, как ты их называешь, пропавшие годы.

– Это не я, а Роджер их так называет! – Она швырнула в него подушку.

– Я могу и уйти, – спокойно сказал Бен.

Фиона уткнулась лицом в одеяло:

– Сейчас у меня нет сил. Слишком много на меня сразу навалилось. Оставь меня!

Бен тихо затворил дверь и вернулся на кухню.

– Она что‑то приняла, да? – спросила Патрисия.

– Наверное.

– По крайней мере, она немножко успокоится, и с ней можно будет разговаривать.

– Вы уверены, что рассказали мне все, что знаете об Эндрю Чандлер‑Литтоне?

– Эндрю…

Казалось, это имя что‑то в ней всколыхнуло.

– После того как она увела у меня Роджера, мы с ней почти не общались. Но с нашими родителями она поддерживала отношения, они тогда еще были живы. Когда они расстались с Роджером, она до того, как исчезнуть из нашей жизни, часто упоминала о каком‑то Энди. Так я слышала от родителей. С Энди она советовалась относительно своих планов устроиться за границей. А что за человек этот Эндрю Чандлер‑Литтон?

Бен сообщил в виде краткого резюме: получил медицинское образование в Лондоне. Защитил диссертацию в Манчестере, затем несколько лет работал в клинике в Олдеме. В середине семидесятых перешел на службу в вооруженные силы. Некоторое время работал в Берлине. В 1980‑м вернулся в Англию. Переменил работу практикующего врача на исследовательскую. Если точнее, занялся исследованиями в области стволовых клеток. Поднялся до начальника лаборатории в окрестностях Кембриджа, впоследствии эта лаборатория была поглощена концерном «ИмВак». Там неуклонный подъем по карьерной лестнице.

Бен прикинул, стоит ли рассказывать ей о подозрениях Седрика, что Чандлер‑Литтон устроил там тайную лабораторию по исследованию искусственно выращенных эмбрионов для установления наличия у них заказанной родителями наследственной информации.

«Кому‑то же я должен доверять, – подумал Бен. – И кто знает, может быть, одно дело позволит мне продвинуться в другом».

– Неужели Чандлер‑Литтон занимается такими вещами? – недоверчиво спросила Патрисия. – Но почему?

– Потому что у него есть могущественные в финансовом отношении друзья, имеющие вполне определенные представления о том, каким должно быть их потомство. Это чрезвычайно прибыльный побочный заработок. Дизайнерские младенцы на заказ. Папины голубые глаза, бабушкины рыжие волосы. Технически это давно уже стало возможно. Чандлер‑Литтон просто обеспечивает услугу, которая пользуется спросом на рынке.

Они не заметили, как на кухню снова пришла Фиона. Бен вздрогнул, когда услышал ее голос.

– Может быть, и я такой дизайнерский младенец? – Сейчас она была гораздо спокойнее, чем раньше. – Я – дизайнерский младенец, который, к сожалению, оказался не таким, каким его хотели видеть родители. Какие еще у моей матери могли быть причины покончить с собой?

Патрисия энергично помотала головой:

– Когда ты родилась, ничего такого еще не было и в помине.

– Ошибаетесь, – сказал Бен. – Первый младенец, зачатый в пробирке, появился на свет в июле тысяча девятьсот семьдесят восьмого года. Методика была разработана в Великобритании гинекологом Патриком Степто и биологом Робертом Эдвардсом. Степто возглавлял клинику репродуктивной медицины в Олдеме. Как раз в это время в той же клинике работал Чандлер‑Литтон.

– А за четыре месяца до рождения первого искусственного младенца Чандлер‑Литтон уже держит в руках другого младенца, родившегося в результате искусственного оплодотворения в пробирке? И чтобы об этом успехе никто не узнал?

Фиона побледнела, и Бен, осторожно проведя пальцем по ее руке, почувствовал, что она холодная как лед.

– Это более чем сомнительно, хотя и возможно, – сказал он. Фиона не шелохнулась. – Но это никак не объясняет, почему яйцеклетка и сперматозоид не принадлежали тем людям, которые затем удочерили Фиону.

– Опасение за свою дурную наследственность, – с большой убежденностью заявила Патрисия. – Моя сестра боялась, что ее будущий ребенок будет таким же, как наш брат Филип. Как врач, она, конечно, знала, что трисомия двадцать один не передается по наследству, а представляет собой генетический сбой, обусловленный нерасхождением хромосом. Однако оставались сомнения. Она всегда говорила: «Ну что мы знаем о наших генах? На самом деле мы знаем слишком мало».

Бен вопросительно приподнял брови:

– А где сейчас ваш брат?

– Его уже нет в живых. На позапрошлой неделе мы с Фионой ходили на его могилу, и я ей рассказала о нем.

Фиона возвела глаза к потолку:

– Дядюшка, о котором я ничего не знала и который теперь оказывается мне не дядюшкой.

Она пыталась говорить цинично. Возможно, это был добрый знак.

Бен быстро прикинул в уме, что могло быть на самом деле. Может быть, Виктория пошла на искусственное оплодотворение, чтобы родить ребенка, у которого исключалась бы возможность синдрома Дауна? Достигла ли тогда генетика такого уровня развития? До того, как официально появился первый ребенок из пробирки? А Чандлер‑Литтон? Была ли у него, помимо лаборатории Степто, какая‑то другая возможность самостоятельно применять ту же технологию? Подозрительным казалось уже то, что в начале восьмидесятых годов Степто и Чандлер‑Литтон географически оказались в непосредственной близости друг от друга: лаборатория Чандлер‑Литтона располагалась в двадцати минутах езды от клиники Борн‑Холл, основанной Степто и Эдвардсом в связи с возросшим спросом на искусственное оплодотворение среди бездетных пар. Но кто сказал, что Стептон или Эдвардс действительно были лично знакомы с Чандлер‑Литтоном? Что раньше они вместе работали? А с другой стороны, как тут было поверить в случайное совпадение? Может быть, Чандлер‑Литтон все‑таки позаимствовал какие‑то открытия? У Бена было такое чувство, что он зашел в тупик.

– Возможно, Виктория усыновила ребенка, а потом убедила себя, что он ей родной, – подумал он вслух.

Фиона фыркнула.

– Или они все‑таки подменили меня, – буркнула она.

И тут его осенила новая мысль:

– Несколько месяцев тому назад я читал о том, как в одной больнице Ноттингемшира по недосмотру перепутали детей. Одна журналистка из нашей редакции тотчас же сделала на этом материале серию статей, в которой говорилось о подобных случаях. Один такой, я помню, произошел в Чехии, и еще один – в Германии. Оба имели место не так уж давно. И я думаю, если такое может случиться сегодня, то могло случиться и тридцать лет назад. Спросить у нее, доходила ли она в своих расследованиях до этого времени? Кроме того, я могу проверить в архиве.

– Или в Сети! – Фиона вскочила, сбегала в свою комнату и вернулась с ноутбуком. – Что написать в поисковике: «перепутанные младенцы»?

В поисковике на этот запрос имелось более семнадцати миллионов результатов. Фиона ограничила поиск: «Берлин, перепутанные младенцы». Результатов стало значительно меньше. Она добавила: «1978».