Глава 24

Разобравшись с главными лицами карательного режима, Хрущев проявил некую «снисходительность» к его второстепенным лицам, и прежде всего к проводникам и исполнителям их воли – Судоплатову, Эйтингону, Могилевскому. Жизнь им сохранили. Эйтингон вскоре оказался во Владимирской тюрьме. Туда же возвратили «досиживать» свой срок и «доктора» Могилевского, правда, не сразу. Павлу Анатольевичу Судоплатову тоже пришлось провести в ней немало лет, только вот присоединился он к своей компании во Владимирском централе гораздо позднее. Судьба генерала Судоплатова заслуживает того, чтобы познакомиться с ней несколько подробнее.

Как свидетельствуют архивы, сразу же после ареста в августе 1953 года с Павлом Анатольевичем стало происходить что‑то непонятное. Уже во время предварительного следствия администрация Бутырской тюрьмы, где содержался этот высокопоставленный узник, представила прокуратуре заключение комиссии своей санитарной части. В этом медицинском документе говорилось, что «Судоплатов П. А. обнаруживает признаки легкого реактивного состояния с чертами установочного поведения». Комиссия рекомендовала изменить заключенному режим. Но через несколько месяцев он «стал обнаруживать своеобразное поведение с отказом от пищи, в силу чего был переведен из тюрьмы в психиатрическое отделение Бутырской тюрьмы».

Так записано в документе. Затем заключенного отправляют из Бутыркок в Ленинград, где помещают в тюремную психиатрическую больницу. Здесь Судоплатову пришлось пробыть более полутора лет. В течение этого времени его подвергали активной электрошоковой и сонной терапии, психотерапии, другим видам специального лечения. Для обследования заключенного привлекли авторитетную комиссию из виднейших советских психиатров. Вот выдержки из акта от 17 января 1957 года: «Психическое состояние П. А. Судоплатова выражалось долгое время однотипно, клинически скудной симптоматикой, глубокого торможения (ступор). Внешне находился в согбенной позе, с низко опущенной головой, закрытыми глазами, складкой сосредоточения на лбу. На вопросы словесно не отвечал, на обращения давал однотипную реакцию: вздрагивал, глубоко вздыхал, иногда со слезами на глазах…»

Не будем утомлять читателей подробным изложением достаточно объемного медицинского заключения. Ограничимся еще одной цитатой из этого примечательного документа:

«По существу инкриминируемых деяний соблюдал должную конспирацию, но в обобщенных выводах отводил себе пассивную роль исполнителя, беспощадно порицал себя в своеобразном понимании служебной дисциплины и абсолютной подчиняемости».

Сложно сегодня судить об истинных возбудителях того «ступора», еще труднее – о действительном психическом состоянии пациента. Похоже, сами эксперты поначалу нё сумели определиться в этом. И все же хотелось бы снять некоторые вопросы относительно вменяемости Судоплатова и не сомневаться в его психической полноценности. Очевидно, речь можно вести только о временном душевном расстройстве, обусловленном неблагоприятной ситуацией, причины которого очевидны. К такому же мнению в конечном счете склонились и врачи. Окончательный их вывод состоял в следующем: «Заключенный Судоплатов Павел Анатольевич продолжает находиться в состоянии реактивного психоза с элементами депрессии. В связи с тем что заболевание приняло упорно затяжное течение, целесообразно перевести его на принудительное лечение с изоляцией и содержанием на общем лечебном режиме с терапевтическими целями». То есть снова никакой конкретики. Похоже, эксперты решили просто избавиться от непонятого ими большого.

Конечно, можно сколько угодно спорить относительно состоятельности и объективности выводов психиатров того времени. Тогда ведь многих людей, находившихся в здравом рассудке, зачисляли в категорию психически неполноценных личностей и надолго изолировали от общества. Партгосноменклатура командовала и здесь.

Судоплатову пришлось провести в психушке еще более полутора лет. После этого, 12 сентября 1958 года, он все же предстал перед советским «правосудием». Военная коллегия Верховного суда СССР вынесла ему обвинительный приговор. Получается, к этому времени он выздоровел окончательно?

Генерала признали виновным по все той же злосчастной 58‑й статье Уголовного кодекса (времена меняются, а статьи – нет) и приговорили к пятнадцати годам лишения свободы с отбытием наказания в тюрьме. Отобрали все награды, лишили чинов и воинского звания.

В обвинительном заключении внимание автора привлек небольшой абзац: «Установлено, что Берия и его сообщники совершили тяжкие преступления против человечества, испытывая смертоносные, мучительные яды на живых людях. Специальная лаборатория, созданная для производства опытов по проверке действия яда на живом человеке, работала под наблюдением Судоплатова и его заместителя Эйтингона с 1942 по 1946 год, которые от работников лаборатории требовали ядов, только проверенных на людях…»

Во время суда в качестве свидетеля привезли и Григория Моисеевича Могилевского. В своей книге воспоминаний Судоплатов воспроизводит свидетельские показания бывшего начальника лаборатории:

«Он показал, что консультировал меня в четырех случаях. С разрешения председателя я спросил его: был ли он подчинен мне по работе, были ли упомянутые им четыре случая экспериментами над людьми или боевыми операциями и, наконец, от кого он получал приказы по применению ядов? К моему удивлению, адмирал поддержал меня (речь идет о члене суда вице‑адмирале Симонове. – Авт.)».

Далее подсудимый генерал пишет, что вызванный в суд свидетель «начал плакать. Сквозь слезы он признал, что эксперименты, о которых идет речь, на самом деле были боевыми операциями, а приказы об уничтожении людей отдавали Хрущев и Молотов. Он рассказал, как встречался с Молотовым в здании Комитета информации, а затем, вызвав гнев председателя суда, упомянул о встрече с Хрущевым в железнодорожном вагоне в Киеве. Тут Костромин (председатель суда, заместитель председателя Военной коллегии Верховного суда СССР. – Авт.) прервал его, сказав, что суду и так ясны его показания».

К сожалению, об этих встречах в уголовном деле Могилевского нет ни единого слова. Если оно так и было, тогда нетрудно представить себе, какую роль отводили упомянутые государственные деятели «Его Величеству Яду» в решении своих вопросов, коль скоро они не гнушались общаться с главным отравителем страны.

Как пишет в своих воспоминаниях Павел Судоплатов, тогда «плачущего свидетеля» увели. Они встретились снова через три года во Владимирской тюрьме.

Судоплатов очень метко характеризует жуткое состояние Григория Моисеевича, которое ему пришлось испытать после вновь перенесенных потрясений. Сначала надежда на освобождение, перевод из Владимирской тюрьмы в Москву – и вдруг новые допросы, новое расследование, в процессе которого его начали «подверстывать» к делу Берии и Меркулова. Тут можно ждать и «вышки». Стоит только представить, сколько пережил Могилевский, когда его таскали по разным кабинетам и всерьез проявили интерес к деятельности лаборатории «X». Ему чисто по‑человечески не хотелось топить тех, кто благоволил к его судьбе в конце тридцатых и в военное время, но он не мог и сопротивляться прокурорско‑следственной машине.

Когда закончились допросы по делу бывшего наркома, о Могилевском на время вроде бы забыли. Он облегченно вдохнул, надеясь, что оправдал возлагавшиеся на него надежды, дал исчерпывающие показания и надеялся на обещанное смягчение своей участи.

Но месяца через полтора после приведения в исполнение приговора по бериевскому делу следователь по особо важным делам Прокуратуры СССР Цареградский занялся и непосредственно Могилевским. Снова бывшего начальника лаборатории стали допрашивать по эпизодам отравления ядами людей, не приговаривавшихся к смерти. Эта тема была довольно неприятной.

– Я же все рассказал вам, все, что знал, еще в прошлом году, – недоумевал Григорий Моисеевич.

– Придется повторить еще раз.

– Мне пришлось участвовать в умерщвлении четырех человек, не осужденных судами или особым совещанием. Это епископ – украинский националист, националист Шумский, какой‑то националист в Ульяновске и какой‑то человек в Москве. Эти операции проводил Судоплатов по указанию Абакумова… Что касается осужденных, то, когда их доставляли ко мне, мы им говорили, что они находятся в лечебном заведении или что это камера Прокурора СССР, прежде чем попасть на прием к которому надо пройти медицинский осмотр.

Вслед за этим по второму кругу стали проводить допросы сотрудников госбезопасности, имевших отношение к «лаборатории смерти». И опять в защиту Григория Моисеевича почти никто не выступил. Стремясь сохранить свое лицо, а если точнее – остаться на службе в органах, либо не получить неприятную формулировку увольнения из них «по дискредитации», от лаборатории с ее начальником и экспериментами над людьми все стали открещиваться еще сильнее. Во всех грехах винили только руководителя и были гораздо откровеннее, чем в 1951–1952 годах.

Александр Григорович показывал: «Могилевский провел исследования ядов примерно над 100–150 заключенными. Я или Щеголев только отвешивали яд, а Могилевский замешивал его в пищу и через работника спецгруппы давал заключенному. В случаях, когда яд не оказывал смертельного воздействия, Могилевский сам шприцем вводил смертельную дозу. Кроме того, исследование ядов производилось путем инъекций при помощи шприца, кололок или путем выстрелов отравленными пулями в жизненно неопасные участки тела…»

Евгений Лапшин: «Я был в спецлаборатории, в помещении Блохина, где приводились в исполнение приговоры осужденным к ВМН, когда испытывалась трость‑кололка. Пошел я туда по заданию Меркулова…»

Сергей Муромцев: «В спецлаборатории была обстановка непрерывного пьянства Могилевского, Григоровича, Филимонова вместе с работниками спецгруппы. Могилевский поражал своим зверским, садистским отношением к заключенным. Некоторые препараты вызывали у них тяжелые мучения. Я вынужден был обратиться к Блохину и со слезами уговаривал его помочь мне освободиться от этой работы…»

Наум Эйтингон: «Я присутствовал при производстве опытов в лаборатории Могилевского. Подопытными были четыре человека немцев, осужденные к ВМН как активные гестаповцы, участвовавшие в уничтожении советских людей. Было применено впрыскивание в кровь курарина. Яд действовал почти мгновенно, смерть наступала минуты через две…»

Михаил Филимонов: «Судоплатов и Эйтингон требовали от нас спецтехники, только проверенной на людях… Были случаи, когда при мне проводились испытания ядов, но я старался избегать присутствовать при этом, так как не мог смотреть действие ядов на психику и организм человека. Некоторые яды вызывали очень тяжелые мучения у людей. Чтобы заглушить крики, пробовали даже радиоприемник, который включали при этом…»

Как видим, ничего нового в распоряжении следствия не появилось. Как и у Могилевского, все свелось к повтору уже сказанного ранее. Примерно в таком же ключе вели себя на допросах сотрудники НКВД‑МГБ Владимир Подобедов, Аркадий Осинкин, Петр Яковлев, Василий Наумов.

Прокуратуре оставалось только решить, что делать с Могилевским – направлять дело в суд по новому обвинению либо спустить все на тормозах. Сам же Могилевский вел себя достаточно уверенно.

– Никакой своей вины не вижу. Если проводившиеся опыты испытания ядов на приговоренных к высшей мере наказания называть преступлением, тогда вам придется судить всех, кто приговаривал их к расстрелу и кто расстреливал преступников, – решительно парировал он все попытки следователей квалифицировать его действия как умышленное убийство. – Мы же в лаборатории делали нужное для Советской страны дело – обеспечивали сотрудников государственной безопасности безотказными средствами уничтожения врага.

– Статья двадцать первая Уголовного кодекса предусматривает единственный способ исполнения высшей меры наказания – расстрел. Вы же действовали вопреки закону.

– Наши действия представляли собой исполнение приговора о смертной казни. Они были направлены на достижение той же цели, что и расстрел, – на лишение жизни приговоренного к смерти человека. Отступление от установленного законом способа лишения жизни Уголовный кодекс преступлением не признает.

– Тогда что вы скажете о случаях уничтожения вне стен лаборатории людей, которые не считались преступниками?

– В отношении этих я выполнял приказы своих начальников, в обсуждение которых вступать не имел права. А за отказ выполнять эти приказы я сам подлежал строгому уголовному наказанию. Тем более что при подстановке задач руководство НКВД‑МГБ называло их опасными врагами государства.

Других серьезных обвинительных аргументов у следователя по особо важным делам Прокуратуры СССР не нашлось. Ситуация действительно была тупиковая. Если к этому добавить все более явственный поворот в уголовно‑правовой политике страны от огульного преследования «врагов народа» к приоритетам защиты личности обвиняемых и подсудимых (даже в ущерб интересам жертвы преступления – что новая крайность), нетрудно было предположить, что за дела лаборатории Могилевскому отвечать не придется. Так оно и случилось. Уголовное дело прекратили, а пухлый том с грифом «совершенно секретно» упрятали в спецхран, подальше от людских глаз.

Только вот победа бывшего начальника лаборатории в споре с прокуратурой оказалась относительной. Как уже сказано выше, его отправили обратно во Владимирскую тюрьму продолжать отсидку. Там он встретился с опальным генералом Наумом Эйтингоном. Они даже сидели в одной камере.

То ли по совету Эйтингона, то ли исходя из собственного горького опыта, Могилевский пару лет о себе никому не напоминал, не сочинял ни писем, ни ходатайств. Может, надеялся, что прокуратура все еще решает его судьбу на самом высоком уровне, и потому терпеливо ждал результата? Ведь статьи, по которым он сидел в тюрьме, подпадали под амнистию 1953 года.

Единственное, что позволял себе Григорий Моисеевич, – регулярно переписываться с родными. Для них он всегда оставался самым дорогим человеком. Со слезами на глазах арестант разрывал очередной конверт и, рыдая, читал ласковые слова:

«Дорогой отец!

Прежде всего хочу сообщить тебе о рождении внука – событие произошло 23 сентября 1955 года. Назвали его Григорием. Теперь он уже большой парень, смотрит на мир понимающими глазами. Катенька стала совсем взрослой, пристает ко всем, чтобы ей почитали книгу. Она уже знает много стихотворений наизусть.

У нас все по‑старому. Я работаю там же, на „Нефтехиме“, заведую лабораторией синтомицина. Собираюсь перебраться в Академию наук. Сейчас я нахожусь в отпуске без сохранения содержания, который мне дали на заводе по ходатайству издательства иностранной литературы для участия в переводе с английского языка книги электрохимии. Элла работает на прежнем месте. В остальном все без изменений. Все живы‑здоровы.

Не знаю, разрешат ли тебе написать нам? Даже если и разрешат, то круг вопросов твоего письма, по‑видимому, сильно сузят, поэтому трудно спрашивать тебя о существенном, кроме здоровья.

Нам сказали, что ты читаешь, занимаешься; чувствуешь себя неплохо, беспокоишься за нас. Последнее излишне – у нас все в порядке.

Не знаю, насколько уместны и целесообразны мои советы, но хочу сказать, что ты должен прежде всего беречь себя, свое здоровье. Как это сделать, вероятно, тебе виднее, все, что я могу посоветовать, – это как можно меньше реагировать на внешние раздражители и думать только о хорошем… (Дальше фраза жирно зачеркнута.)

Все ли у тебя есть необходимое? Почему ты никогда ничего не просишь? Это как будто тебе разрешено. Выполнить твое желание или просьбу было бы приятно. У тебя, должно быть, истрепалась одежда? Не нужно ли тебе что‑нибудь передать из вещей? С нетерпением ждем ответа. Желаем тебе здоровья и бодрости, береги себя и свои нервы. Привет от Катеньки и Гриши.

Крепко обнимаю.

Твой сын Алексей.

7 февраля 1956 года».

В письме сына лежит еще одно послание:

«Дорогой дедушка!

Алешенька уже пожелал вам самое главное – быть спокойным и беречь себя. О нас не беспокойтесь. Живем весело. Днем не дает скучать Катенька, ночью иногда и Гришутка (так зовет его Катенька) напоминает о себе. Сын чудесный, с длинным носом и красивыми глазами. Катенька с ним дружит, только не хочет ни в чем уступать. Впрочем, боюсь хвалить. Надеемся, что скоро вы оцените сами. Еще раз желаем вам здоровья и скорой встречи дома.

Людмила».

Трогательно, не правда ли? Для родных и близких Григорий Моисеевич всегда оставался самым дорогим и желанным.

Вскоре в почтовом ящике дома на Фрунзенской набережной уже лежало ответное письмо из неволи:

«Москва. 7 апреля 1956 года.

Дорогая Вероника! Дорогие ребятишки Алексей, Виктор, Валерий… Людочка! Внучка Катеринка и внучек Гришенька! Письма все ваши получил, за что я вам весьма признателен! Большое спасибо за присылаемые вами деньги и продукты. Вы присылаете мне их очень обильно. У меня скопилось около 20 банок консервов (молочных, рыбных, овощных). Да и с едой свежих продуктов я еле‑еле управляюсь. Я не голодаю. Нахожусь в хороших условиях. Кормят по‑санитарному. Здоров, чего и вам желаю. Скоро надеюсь быть с вами.

Будьте здоровы. Целую вас крепко.

Крепко, крепко.

Ваш любящий муж, отец, дедушка».

1956‑й годом изобилия в послевоенном Советском Союзе никак не назовешь. Страна едва отошла от разрухи, голода, а тут заключенный тюрьмы особого режима едва управляется с разнообразной едой. За решеткой кормят «по‑санитарному». Наверное, не все имели такие возможности.

Так тянулись долгие дни, недели, месяцы. И вот наконец 3 июня 1956 года Григория Моисеевича вызвали к начальнику тюрьмы. Там он услышал очередную неприятную весть: Указом Президиума Верховного Совета СССР от 1 июня в применении к нему амнистии отказано. Главным доводом фигурировало «производство опытов по испытанию смертоносных ядов на живых людях». Надеждам о скором свидании с родными и близкими, о которых он писал в своих письмах, сбыться было не суждено. Фактически отказ в применении амнистии означал своего рода новое осуждение, так как по старому он подлежал освобождению от наказания.

Из мест заключения потянулся миллионный поток незаконно репрессированных людей. Его в тот поток не пустили. Под категорию жертв политических репрессий Могилевский не подпадал. Он так и остался уголовником, не подлежащим реабилитации.

В тот вечер убитый горем тюремный узник снова взялся за перо. Григорий Моисеевич написал заявление с просьбой о личной встрече с руководством Комитета госбезопасности «для передачи накопившихся нескольких научных разработок в области оперативной техники». По указанию возглавившего недавно созданный КГБ И. А. Серова с осужденным беседовал сотрудник 5‑го спецотдела. Вывод его для тюремного профессора оказался просто обескураживающим: «Сообщенные Могилевским технические сведения интереса для органов государственной безопасности не представляют».

Отстал за годы отсидки Григорий Моисеевич и от темпов развития науки, и от потребностей практики. Или, может, просто не сумел на бумаге правильно изложить свои идеи и заинтересовать КГБ. И все же, если из госбезопасности присылали специалиста, значит, идеями Могилевского все‑таки еще интересовались. Но его прожекты не показались заслуживающими внимания. А то, может, и выпустили бы на свободу. Судя по письмам, он на это очень сильно рассчитывал…

Потом на имя генерала Серова было новое заявление. В нем Могилевский в который уже раз пытался убедить всех в своей невиновности, снова и снова просил пересмотреть его уголовное дело. Старался доказать, что беседовавший с ним сотрудник КГБ некомпетентен и не сумел по достоинству разобраться с существом его предложений. Все тщетно. В его услугах не нуждался никто.

Попытался было Могилевский пристроиться к освобождавшимся из тюрьмы политическим. Представил себе в качестве жертвы бериевских репрессий. Но таковым его не признали, а Президиум Верховного Совета СССР снова отказал ему в реабилитации. Ранее назначенная ему мера уголовного наказания (десять лет тюремного заключения) так и осталась без изменения. Теперь‑то его «глухарем» можно было именовать с полным основанием – именно так на тюремной фене называют заключенных, отбывающих назначенный срок «от звонка до звонка».

Компанию ему в камере составлял Эйтингон, а потом еще и неожиданно появившийся во Владимирской тюрьме Судоплатов. Так неспешно в череде однообразных тюремных будней коротала эта троица свои сроки.

Освободился Григорий Моисеевич только к началу 1962 года. Жить в столицах ему было запрещено. Повидав родных, простился с ними снова. Пришлось из Москвы уехать и провести остаток дней в одиночестве и в местах довольно отдаленных…

Думаете, с уходом со сцены Берии, Меркулова, Кобулова, Абакумова, отрешением от дел Могилевского, Судоплатова, Эйтингона, Филимонова работы с ядами прекратились? Ничуть не бывало.

Да, формально «химическая» лаборатория перестала существовать. Во всяком случае, официально, по документам, такого заведения в штатах КГБ не значилось.

Между тем специальные службы советского ведомства госбезопасности продолжали получать задания от высшего руководства партии и страны по физическому устранению противников правящего коммунистического режима. Причем, в отличие от Сталина, личное участие которого в разработке планов террористических акций вызывает определенные сомнения – он считал достаточным подать идею, – Никита Сергеевич Хрущев и прочие члены «коллективного руководства» Советского Союза не упускали возможности поучаствовать в обсуждении наиболее важных операций.

В 1954 году Хрущев и Маленков санкционировали приговор Г. С. Околовичу, одному из руководителей эмигрантского Народно‑трудового союза. Примерно в то же время, когда начальника лаборатории «определяли» под арест, Околовича уже пытались выкрасть и переправить в Союз, но осуществить задуманное не удалось.

На сей раз операцию готовили особенно тщательно. В лаборатории в Москве (уж не преемница ли детища Могилевского?) под видом золотого портсигара заблаговременно изготовили бесшумный электрический пистолет для стрельбы отравленными пулями. Примечательно совпадение: тогда же в Москве находился и доставленный из Владимирской тюрьмы Могилевский. Уж не для консультаций ли заодно его вызвали? Сотрудники Комитета госбезопасности Н. Хохлов, Ф. Кукович, Ф. Вебер должны были применить портсигар‑пистолет, но операция провалилась из‑за Хохлова, который попросту не решился открыто убить человека. Он бежал, раскрыл весь план акции и сдал своих соучастников американцам.

Тут сразу выяснилось, что после войны террористические боевые группы КГБ продолжили действовать за рубежом, имея на своем вооружении самые различные средства убийства людей, включая яды. От них пострадали А. Трушкович, К. Фрике, Ф. Фатайлибейль и другие. А в сентябре 1957 года сбежавший Хохлов вдруг тяжело занедужил неизвестным заболеванием. Он терял сознание, началась сильная рвота. Врачи предположили гастрит, но традиционное лечение не давало никаких результатов. Больше того, болезнь быстро прогрессировала. Начали выпадать волосы, на теле больного появились темные полосы и пятна, черно‑синие опухоли, держалась высокая температура, и постоянно слезились глаза.

Симптомы показались очень схожими с отравлением таллием. Могилевский когда‑то испытывал этот токсин и указывал, что «таллий вызывает у животных, даже в небольших дозах, выпадение волос и смерть, а у человека для смертельного исхода, как установлено в спецлаборатории, требуются очень большие дозы и смерть наступала лишь в 20 % случаев. На вкус это средство в малых дозах солоноватое, а в больших дозах оно приобретает металлический вкус. Давалось оно в спиртных напитках и различных блюдах. У человека этот яд вызывает полное выпадение волос и сильнейшие ревматоидные боли, которые держатся до смерти. У тех „пациентов“, которые сразу не умирали, боли держались по 10–14 дней. Проследить, как долго могли держаться боли, мы не смогли. С таллием было проведено такое же количество опытов, как и с колхицином, – около десяти».

Предположение, что Хохлова отравили таллием, явно не было лишено оснований. Но точной причины, вызвавшей заболевание и смерть, не установили даже самые искушенные американские эксперты. Заметим, это имело место уже в середине пятидесятых, когда возможности медицины, химии и экспертизы были на несколько порядков выше существовавших во времена кончины Фрунзе, Куйбышева, Жданова, Горького, Менжинского…

Сильно досаждал органам и живший в Германии Л. Ребет, пользовавшийся большим авторитетом в среде украинских эмигрантов. Для его ликвидации из Москвы в Карлхорст в сентябре 1957 года прибыл опытный сотрудник 13‑го отдела КГБ. Он привез с собой оригинальное оружие – тоненькую металлическую трубку, длина которой составляла не больше двадцати сантиметров. В нее было вмонтировано специальное устройство, стрелявшее стеклянной ампулой, заполненной синильной кислотой. Кем, где и когда была подобная штуковина придумана, изготовлена и впервые испытана?.. Могилевским, в его лаборатории «X»?

Действие трубки предварительно проверили в лесу неподалеку от Берлина на собаке. Сотрудник советской спецслужбы Б. Сташинский, которому поручалось выполнение операции, выстрелил, услышал легкий хлопок. Собака сразу упала. Пары синильной кислоты мгновенно парализовали ее сердце. Резко сократившиеся кровеносные сосуды от действия синильной кислоты после смерти расслабились. Вскрытие жертвы показало классическую картину ухода из жизни от сердечного приступа. Именно это и требовалось для снятия всяких подозрений в истинных причинах внезапной смерти обреченного.

«12 октября, в десять часов утра, – пишет в своем исследовании „КГБ: работа советских секретных агентов“ Дж. Даррон, – он увидел, как Ребет сошел с трамвая. Сташинский забежал в здание, чтобы встретить его на лестнице. Как только Ребет поравнялся с ним, он вытащил трубку из кармана и выстрелил ядовитыми парами в лицо своей жертве. Ребет пошатнулся и упал. Вскрытие показало, что смерть наступила вследствие сердечного приступа». Никаких следов насилия или иного постороннего вмешательства не возникло у экспертов, исследовавших труп.

Через полтора года тот же Сташинский получил новое задание – ликвидировать лидера украинских националистов С. А. Бандеру. Первая попытка, в апреле 1959 года, окончилась неудачно. Сташинский занервничал, сорвался, вынужден был выбросить трубку в реку, бежать. Успокаиваться пришлось уже дома, на Украине.

Вообще‑то Сташинский откровенно тянул время в расчете на то, что покушение на Бандеру отменят или подберут другого исполнителя. Не отменили, другого не нашли, и в октябре Сташинский снова поджидал свою жертву у подъезда дома, где квартировал Бандера. Когда тот стал открывать входную дверь, агент выстрелил ему прямо в лицо. Бандера упал.

Если бы вскрытие тела убитого произвели несколькими минутами позже, правду о смерти Бандеры узнали бы не скоро, а может, и вообще бы не установили. Но власти были осведомлены о существовании реальной угрозы жизни Бандеры. А потому отреагировали мгновенно. На лице погибшего патологоанатомы обнаружили стекло от ампулы, а в желудке – синильную кислоту. Кто совершил убийство, опытным детективам установить не удалось. Обстоятельства покушения на Степана Бандеру стали известны лишь после того, как перебежавший в августе 1960 года к американцам Сташинский рассказал об этом во всех подробностях.

КГБ тщательно заметал следы. Откровения Сташинского объявили провокацией. А убийство Бандеры было решено свалить на Т. Оберлендера, и 20 октября газета «Красная звезда» сообщала:

«Бандере было слишком много известно о деятельности Оберлендера. Поскольку все более настойчивым становится требование общественности призвать к ответу Оберлендера, Бандера в этом случае мог бы стать одним из наиболее важных свидетелей. Это заставило встревожиться бывшего боннского министра и его покровителей. Так один негодяй отомстил другому».

И все. Никаких аргументов, никаких доказательств. Без прямых обвинений (иначе, чего доброго, привлекут к суду за клевету или станут опровергать), а так, походя: смотрите, мол, в другую сторону. Главный же «негодяй» – непосредственный организатор террористической акции – так и остался в тени…

Время шло. Мир жил своими проблемами. Но то здесь, то там вдруг происходили странные события, которые вслух и шепотом связывали с КГБ. Труднообъяснимые заболевания, авто‑ и авиакатастрофы, самоубийства…

Традиции, установившиеся с созданием Менжинским в конце двадцатых годов специальной группы для работы за границей, оставались по‑прежнему востребованными. Сегодня мы можем попытаться дать собственную оценку результатам деятельности специальных служб за целые десятилетия. Многие секреты преданы гласности. Менялись руководители, исполнители, совершенствовались, оставаясь в принципе неизменными, средства и методы подхода к «врагам социализма». Такой ярлык могли навесить на каждого инакомыслящего либо поступавшего против установленных властью правил человека.

В одном из номеров еженедельника «Аргументы и факты» в 1992 году была опубликована небольшая заметка «Наркодиспансер КГБ»:

«По утверждению хорошо осведомленных лиц, секретная лаборатория № 12, в которой КГБ готовил яды для проведения диверсий за рубежом, в частности политических убийств, не только существует, но и процветает. Обслуживая главным образом внешнюю разведку, до недавнего времени она формально находились в подчинении 3‑го Главного управления Минздрава СССР. В этой лаборатории проходят практику разведчики‑„нелегалы“, которых готовят для длительной работы за рубежом.

По утверждению осведомленных лиц, основные разработки 12‑й лаборатории в последние годы касались не столько ядов, сколько психотропных веществ, „развязывающих“ язык. Эти препараты использовались как при допросах лиц, арестованных у нас за шпионскую деятельность, так и по политическим мотивам. В редких случаях к ним прибегали тогда, когда дело касалось самих сотрудников КГБ. Говорят, что обработке психотропными средствами, разработанными в 12‑й лаборатории, в частности, подвергся такой высокопоставленный офицер КГБ, как Виталий Юрченко, похищенный в Риме американской разведкой. В 1985 году, совершив побег из застенков ЦРУ, Юрченко никак не мог вспомнить, какие же государственные секреты выманивали у него американцы во время допросов с применением все тех же психотропных веществ. И вот сотрудники 12‑й лаборатории якобы с усилием решили эту задачу, в свою очередь подвергнув Юрченко воздействию наркотиков. По сведениям из тех же источников, Юрченко за согласие на проведение рискованного опыта над собой был награжден орденом».

Выходит, «проблема откровенности», оказавшаяся непосильной для Могилевского, была успешно решена другими. Так же была претворена в жизнь и не осуществившаяся при Григории Моисеевиче мечта Лаврентия Берии «вдохнул – и готов». Видать, с изоляцией нашего доктора медицины дело его не умерло. Оно продолжало жить и шагать в ногу со временем. Только вот на ком испытывались новые препараты, как происходила их апробация? А в том, что это делалось, можно не сомневаться: органам требовались самые надежные, проверенные средства.

И Могилевский, и Судоплатов, и Эйтингон считали, что занимались не истреблением людей и террором, а делали благое дело – для родной партии, для Советского государства. Цель всегда считалась важнее средств, она оправдывала все. До самых последних дней своей жизни Григорий Моисеевич не оставлял надежды, что его еще призовут, что он еще понадобится. И сегодня мы можем констатировать: специалист он был редкий, не без таланта, а главное – преданный тем, кому служил всю свою жизнь.