Глава 14. Чем чаще Блохин и его окруженцы уважительно называли Могилевского профессором, тем больше он задумывался над тем

Чем чаще Блохин и его окруженцы уважительно называли Могилевского профессором, тем больше он задумывался над тем, что пора такое звание иметь. Мало ли что случится, лабораторию могут прикрыть в один день. Могут реорганизовать, перепрофилировать. Придется снова искать себе место, устраиваться на работу по другой профессии. А что он, Григорий Моисеевич, может предъявить миру? Какого рода сведения сообщить относительно своих заслуг? Справку о работе в органах НКВД? Ведь с него обязательно возьмут подписку о неразглашении, и о работах в лаборатории «X» ее начальник никогда и нигде не проронит ни слова. А вот если у него на руках будет официальный диплом ВАКа, удостоверяющий, что он – доктор медицины, то его с распростертыми объятиями возьмут в любое научно‑исследовательское учреждение, учебное заведение, научно‑исследовательский институт. Скажем, специализирующиеся на той же психологии. Не секрет, что, разрабатывая яды, лаборатория работала и над проблемами их нейтрализации, то есть поисками средств, применение которых сохраняет человеческую жизнь. Как делаются ученые звания, Могилевский хорошо знал. Для получения звания можно ведь и не защищать диссертацию – достаточно перечислить пять‑шесть солидных работ, представить несколько научных публикаций. Нужным людям и светилам науки давали научное звание по совокупности работ. Им некогда писать диссертации, погружаться в бюрократическую рутину их оформления и продвижения. Себя Григорий Моисеевич тоже относил к числу таких людей и полагал, что достаточно сопроводить ходатайство в президиум ВАКа рекомендацией какого‑нибудь высокого начальника из НКВД. Пускай попробуют отказать. Никто не решится ссориться с органами. В конце концов, материала у него достаточно не на одну, а даже на несколько диссертаций, и там есть все – и актуальность, и научность, и теоретическая новизна, и практическая значимость. Главная сложность – с защитой. Не будешь же этим интеллигентишкам из ученого совета рассказывать, каким образом проводились эксперименты и как осуществлялась апробация результатов его научных исследований!

Порассуждав таким образом, Григорий Моисеевич начал понемногу собирать всякие письма‑рекомендации, отзывы от своих знакомых академиков и профессоров, кого изредка привлекал для консультаций. Этих академиков начинало буквально трясти от страха, когда они переступали порог Наркомата внутренних дел. Слухов о жутких зверствах в подвалах Лубянки ходило по Москве немало. Поводив гостей по коридорам центрального аппарата, где Могилевского теперь многие знали и уважительно с ним раскланивались, демонстрируя паршивому академику, какой вес и авторитет имеет в стенах этого грозного заведения Григорий Моисеевич, он тащил ученого червя в свои «палаты», где завершал спектакль. Конечно, опытов над заключенными при гостях не проводил, но обширное хозяйство с тюремными камерами показывал, дабы у пришельцев откладывались в голове не только масштабы работ, но и туманно очерчивалась их направленность, что привносило в их психику дополнительный трепет и сумятицу. Консультации всегда служили лишь поводом для демонстрации возможностей.

Тем не менее среди бывших консультантов немало оказалось таких, которые все же воздержались от дачи своих рекомендаций. Чаще всего под предлогом необходимости ознакомления со списком работ, с письменными свидетельствами научных достижений. Таких Могилевский почти откровенно стращал будущими карами: он, мол, уже располагает сведениями о том, что они уже проболтались о посещении его лаборатории и предполагаемом характере ее деятельности. Прием действовал безотказно. После такого предисловия ученые мужи становились уступчивей, особенно если действительно где‑то обмолвились словом на сей счет, и тотчас соглашались. Тогда Григорий Моисеевич доставал заготовленный отзыв с рекомендациями, а доктора и академики, чтобы сохранить лицо, исправляли несколько слов, перепечатывали текст на свои бланки и ставили свою подпись. От фуршета один на один с Григорием Моисеевичем они все же отказывались, ссылаясь на нездоровье. Но он‑то видел, какой страх плясал в их глазах; один вид грозного полковника НКВД Могилевского вызывал у них ужас. Они и без того были перепуганы всем тем, что происходило в те годы в стране. И лишнего врага из ведомства внутренних дел никто иметь не хотел.

Впрочем, начальник спецлаборатории никогда слишком уж не настаивал. Он знал, с кем можно выпить, с кем нельзя. В этом деле можно вполне обойтись и без участия ученого народа. Тем более что никакого удовольствия от общения с этой публикой он не испытывал. Другое дело – с великим комендантом Блохиным, с неизменными компаньонками по кучинской парилке, которых в каком часу ни потревожь, они всегда готовы послужить отечеству. Так их вышколил большой жизнелюб Василий Михайлович!

Честолюбивым планам Могилевского во многом помешала неудача с рицином. Все было бы намного проще, получи Григорий Моисеевич Сталинскую премию. Но после неудачных опытов Могилевский надолго притих. Понемногу все улеглось, и авторитет «профессора» начал подниматься. Особенно когда грянула очередная штатная реорганизация. Из‑за упразднения 4‑го спецотдела он потерял покровительство полковника Филимонова. Лабораторию передали в ведение 2‑го отдела. Григорий Моисеевич сразу же попытался сблизиться с новым начальником – Е. П. Лапшиным. Тот никак не хотел вникать в дела лаборатории, и тем более – быть очевидцем испытаний ядов на людях. Каким‑то образом Могилевский все же сумел добиться того, что заместитель наркома Меркулов обязал все же Лапшина появляться на наиболее значимых экспериментах. А добивался начальник лаборатории присутствия Лапшина на своих опытах все с той же целью – получить не только одобрение, но вызвать восхищение результатами его работы. Тем самым добиться поддержки в заветном стремлении Могилевского стать профессором, о чем он последнее время не переставал мечтать и днем и ночью. Даже просыпался оттого, что видел сон, как его чествуют на огромной сцене, преподносят букеты, корзины цветов, выносят венки с красными лентами. Григорий Моисеевич во сне недоумевает, зачем погребальные венки, что это еще за фокусы, что за издевательство, пускай все выйдут вон. В его голове еще слышны звуки траурного марша, а перед глазами маячит большая толпа, впереди которой стоят профессор Сергеев и секретарь парткома Чигирев, офицер‑фронтовик Нечаев и много‑много других из числа тех, кого Могилевский умертвил лично. Григорий Моисеевич на мгновение оцепенел от посещения его такой делегацией, хотел было обратиться за помощью к залу, где в первом ряду восседали Берия, Меркулов, Судоплатов, Эйтингон и Блохин, но они вдруг куда‑то исчезли, и вместо них зал оказался битком набит заключенными в серых тюремных робах с небритыми лицами. И тут начальник лаборатории понял, что живым отсюда ему уже не выбраться. С этой сцены его не выпустят. Убьют или отравят. Эта мысль с такой силой разорвалась в его сознании, что Могилевский проснулся в холодном поту у себя дома. Жена Вероника уже склонилась над ним, успокаивая и шепча, зачем он кричит, будто его собираются убить отравленные люди.

– Так оно и было, – пробормотал Григорий Моисеевич, облегченно вздыхая: всего лишь сон, кошмар. Целую сковороду картошки со шкварками вечером умял, пожадничал, не остановился – вот обжорство и аукнулось. Толстеть начал Могилевский, округляться. Животик уже выпирал. Нехорошо. Надо бы соблюдать меру…

Первое посещение лаборатории Лапшиным совпало с началом испытаний сконструированной по проекту Могилевского трости‑кололки. Старший начальник пришел в кабинет, где уже сидели комендант Блохин, бывший куратор исследований Филимонов, сотрудник лаборатории Осинкин. За прикрытой дверью смежной комнаты стояло несколько вооруженных сотрудников НКВД из состава охраны. Могилевский дал команду ввести «пациента». Когда тот вошел и в растерянности остановился посреди комнаты, Григорий Моисеевич по традиции начал знакомство ласково, сам поднялся, доброжелательно взял его за руку, заботливо проверил пульс.

– Как ваше самочувствие, что беспокоит? – участливо справился «доктор» у заключенного.

– Жалоб на здоровье нет. Только вот несколько ночей подряд не могу заснуть. Каждую минуту жду: сейчас за мной придут и поведут на расстрел. Уж лучше бы сразу…

– Постараемся вас успокоить. Ассистент, займитесь «пациентом», осмотрите его.

Человек в фартуке энергично прощупал заключенного, попросил раздеться до пояса, сделать несколько приседаний. Затем постучал металлическим молоточком по коленям, посмотрел его зрачки, заставил открыть рот.

– Теперь оденьтесь. Присядьте вот здесь, расслабьтесь, положите обе руки на стол, – точно проводя показательные упражнения, деловито управлялся с «пациентом» Хилов.

– Вот возьмите свежую газету, – продолжал он, стремясь отвести внимание заключенного от происходящего, – почитайте последние новости с фронта.

Приговоренный к смерти послушно выполнял все, что от него требовали. В его голубоватых глазах засветилась надежда, что с ним не поступят, как с остальными. Иначе зачем его привели на этот непонятный медицинский осмотр. Других сокамерников, насколько ему помнилось, этим процедурам не подвергали. Просто уводили «с вещами». А его вещи – узелок с туалетными принадлежностями, очками и парой носков, выстиранных накануне вечером, – остался в камере. Значит, ему еще предстоит туда вернуться.

Хилов старался как можно эффектнее разыграть перед своим новым начальником задуманное Могилевским самое настоящее представление. Взяв со стола трость с загнутой вверху ручкой, он, как заправский артист, сделал элегантное вращение ею, заслужив восхищенное хмыканье Блохина, и нижним ее концом как бы невзначай прикоснулся к телу жертвы слева чуть выше пояса. «Пациент» вздрогнул, как от удара слабым током, непроизвольно вскрикнул. Сидевший в кресле за спиной заключенного Могилевский включил секундомер. Ассистент извинился перед заключенным за свою «неловкость». Потом заботливо наклонился над ним, загнул край робы, достал марлевый тампон и неторопливо убрал с тела жертвы крохотный подтек желтоватой жидкости, оставшейся в месте укола.

– Еще раз простите за неловкость. Теперь все самые неприятные ощущения для вас позади, – ехидно усмехнулся Хилов.

Но «пациент» никак не отреагировал на его слова, не понимая, что с ним происходит. Он растерянным взглядом оглядел всю комиссию. Сидевшие за длинным столом большие чины НКВД напряженно молчали, глядя во все глаза на заключенного. Ассистент с выражением исполненного долга сделал широкий шаг в сторону и отдал поклон, как принято в цирковом представлении. Блохин даже тихо ему поаплодировал, что‑то шепнув на ухо Григорию Моисеевичу. Ефим осторожно опустил трость на стеллаж стеклянного шкафа и повернулся к столу, за которым сидел «человеческий материал» с газетой в руке. В следующий момент заключенный еще раз коротко вскрикнул, запрокинул голову назад и с грохотом повалился со стула. Мертвые глаза были неподвижны.

– Готов, – удовлетворенно хмыкнул Могилевский. – С момента укола прошло чуть больше полутора минут. Как видите, смерть наступает, можно сказать, почти мгновенно. Небольшая пауза по времени просто необходима, чтобы исполнитель успел немного отойти от жертвы. И заметьте, никакого шума. Как говорится, был человек и нет его. Чем не эвтаназия? Легче этой смерти не бывает. Перед вами безжизненный труп.

Все было разыграно как по нотам. Григорий Моисеевич ждал если не откровенной похвалы, то уж, во всяком случае, положительной реакции нового начальника. Но тот почему‑то сразу удалился, не обронив ни единого слова. Могилевский, явно не ожидавший такой реакции, вмиг потускнел.

– Не переживай, – успокоил его Блохин. – Твоя работа тонкая, специфичная. Ее понять дано не каждому…

На другой день Лапшин вызвал Могилевского в свой кабинет. Официальным тоном потребовал представить полный отчет о деятельности спецлаборатории. Григорий Моисеевич начал было перечислять все свои достижения. Начальник его не перебивал. Напряженно думая о чем‑то своем, он рисовал карандашом на чистом листе бумаги каких‑то чертей и лишь изредка поднимал на говорящего тяжелый, недобрый взгляд усталых глаз. Вместо ожидаемого одобрения или хотя бы вопросов по поводу увиденного накануне Лапшин холодно произнес:

– Позвольте мне еще раз поближе познакомиться с лабораторией, посмотреть все ваше хозяйство.

– Я к вашим услугам, – разочарованно ответил Могилевский.

Лапшин появился в «хозяйстве» с утра. Начальник лаборатории сразу же решил ошарашить этого дилетанта новизной и внушительностью своего дела. Но тот его опередил:

– По окружающей обстановке не поймешь, чем занимаются в лаборатории. С виду нормальный медицинский пункт. Легенда отработана. Точно такие же медпункты существуют в любой тюрьме…

– Понимаете, товарищ Лапшин, когда «пациент» приходит к нам, он должен сразу же видеть разницу по сравнению с тюрьмой, откуда его привели. Так сказать, ощутить во всем престиж учреждения, в которое попал, почувствовать к нему доверие. Если человек не будет нам доверять, то его можно спугнуть – и тогда весь эксперимент расстроится. Обстановка, знаете ли, не должна его настораживать…

– В качестве инсценировки вам не откажешь. Все выглядит достаточно натурально.

– Знаете, – продолжал просвещать Лапшина начальник лаборатории, – для человека нет ничего проще, чем умереть. Ведь смерть – естественная особенность каждого живого существа. Вот мы ее и используем. Правда, создаем условия, значительно облегчающие переход в иной мир. Освобождаем от переживаний, тягостных ожиданий. Больше того, даже вселяем в приговоренного к смертной казни некоторую надежду, что именно этого – расстрела – с ним не произойдет. И заметьте – никого не обманываем. Вы сами имели прекрасную возможность в этом убедиться.

– И все‑таки ваше поведение совершенно не вяжется с призванием доктора, как вас все здесь называют, с профессией исцелителя.

– Что правда, то правда, – признал Могилевский, соображая, что этот начальник никогда не окажет ему поддержки в получении профессорского звания. – Что делать. Но ведь кто‑то должен заниматься и проблемами эвтаназии? Почему не я? Возможно, мы доживем до таких времен, когда эвтаназия будет разрешена официально. Она избавляет неизлечимо больных людей от страшных мучений. Да, согласен, сегодня приходится иногда перед своей жертвой лицемерить. Собственно, других вариантов просто не существует…

– Но ведь вы травите совершенно здоровых людей. Скажите, Могилевский, разве никто из «пациентов» так и не распознал эту фальшь?

– Ну, во‑первых, – усмехнулся Могилевский, – об этом никого не спросишь. Как говорится, иных уж нет…

– Пожалуй, вы правы.

– Потом, далеко не каждый смертный обладает качествами Григория Распутина, тот сразу учуял «иудово лобзанье». И, наконец, с чего бы вдруг заключенным сомневаться в нашем учреждении? Повода не даем.

– Приходится согласиться, легенду вы придумали подходящую.

– Мне бы хотелось, товарищ Лапшин, показать вам святая святых спецлаборатории. После этого вы сможете более предметно представить наши достижения и возможности.

Могилевский подвел начальника отдела к двери с табличкой «Аптека».

– Здесь находится наша фармацея. Пилюли, порошки, ампулы… Итак, мы исходим из принципа: в распоряжении каждого исполнителя должно иметься в наличии не меньше десятка различных комбинаций уничтожения потенциальной жертвы при помощи яда. Главная задача – чтобы жертва полностью доверяла человеку в белом халате, или, если можно так сказать, вершителю своей судьбы – тому, кто будет ставить последнюю точку в ее жизни.

– Понятно.

– Вот смотрите!

С этими словами Могилевский повернул массивный сейфовый ключ и распахнул тяжелые створки металлического шкафа. Внутри он был оборудован многочисленными ячейками, каждая из которых обозначалась порядковым номером.

– Выдвигаем ящичек с номером… Например, этот!

Лапшин увидел, что изнутри этот продолговатый ящик был разделен на десяток более мелких отделений с переборками. В них лежали пакетики, мелкие коробочки, бутылочки, пузырьки, ампулы.

– Это и есть ваши ядовитые препараты?

– Совершенно верно! Только хочу обратить ваше внимание, уважаемый товарищ начальник, ни на одном из них вы не увидите ни единой надписи. Попади все это в руки постороннему человеку… Впрочем, почему постороннему – даже любому сотруднику нашей спецлаборатории, исключая, может быть, лаборанта Хилова, никто из них не сможет определить, какой в его руках препарат, как его применять и как он действует.

– Предосторожности в этом деле вовсе не мешают.

– Вот именно. Теперь давайте посмотрим на содержимое соседнего сейфа, – предложил Могилевский, приглашая Лапшина к точно такому же массивному железному шкафу. – Здесь хранятся секреты использования препаратов. Ключ от этого сейфа я всегда ношу при себе и никогда не выпускаю из рук.

Словно заправский фокусник, Могилевский открыл второй сейф, извлек из него небольшой фанерный ящичек. В нем также имелось множество перегородок, а в каждой маленькой ячейке Лежали стопки заполненных мелким почерком картонных карточек.

– Как я понял, здесь шифр содержимого сейфа с ядами, – констатировал Лапшин.

– И снова вы совершенно правы. Это классификационная картотека своего рода инструкций. Через них в складском аптечном сейфе можно подобрать любой препарат, соответствующий предстоящему заданию.

Лапшин с неподдельным интересом стал перебирать карточки. «Использование фактора существующей болезни», «Использование в естественной природной ситуации», «Использование в служебной обстановке», «Использование в интимной обстановке», «Использование в ресторане, в гостях»…

– Как видите, здесь рекомендации на все случаи жизни, в полном соответствии с заказом на ликвидацию «пациента». Вот посмотрите, инструкции к препарату для использования в пивной. Рекомендуется из ячейки номер шестнадцать‑гэ, который лучше всего действует, когда его подмешивают в бокал с пивом. Причем, обратите внимание, рекомендацией предлагается широкий выбор средств в зависимости от желаемого варианта умерщвления жертвы: мгновенный, через час, через два часа, через пять и так далее. Здесь же есть рекомендация на препарат в комбинации со снотворным. И, наконец, поправки на индивидуальные особенности субъекта в зависимости от возраста, веса, физического состояния. Главным достоинством этих препаратов является гарантия достижения намеченного результата и последующее быстрое выведение токсина из организма. Все происходит бесследно.

– Понятно, – коротко произнес Лапшин.

– Давайте теперь возьмем картотеку «Использование фактора существующей болезни». К вашим услугам полный набор препаратов для сердечников, туберкулезников, больных гриппом, пневмонией и так далее… Как видите, все систематизировано и поставлено на научную основу.

– Признаюсь, в изобретательности вам не откажешь.

– Понимаете, – продолжал Могилевский посвящать начальника в свои тайны, – всегда считалось, что хороший яд не оставляет следов, а от плохого появляются внешние признаки: чернеет лицо, возникают подозрительные пятна…

– Вот уж не знал, что отрава бывает «хорошей», – мрачно усмехнулся Лапшин. От всего увиденного он впал в дурное расположение духа, точно его затащили в сатанинское логово, где правят бал средневековые алхимики. Как убежденный материалист и идейный ленинец, Лапшин считал, что партия давно выкорчевала это мракобесие. И вдруг, к своему огромному удивлению, он обнаружил, что бесовская лаборатория существует в ранге отдела в комиссариате и его назначили руководить ею. – А кто изготавливает яды?

– Эту часть работы берут на себя наши ученые биохимики, токсикологи. Они, как вы сами знаете, тоже входят в штат лаборатории. Но кое‑что поступает и по разнарядкам.

– Ну с этой частью вашей работы я ознакомился, – сказал Лапшин. – Пойдемте посмотрим другие помещения лаборатории.

Они вышли в длинный коридор, в конце которого находились камеры с доставленными на эксперименты осужденными. Лапшин постоял у двери одного из застенков, заглянул в круглый глазок. Находившийся там человек сидел на привинченной к полу табуретке и дремал, прислонившись к шершавой стене. В другой камере на нарах отдыхали еще два будущих «пациента».

– Давайте убедимся в действии одного из последних изобретений моих химиков, – предложил начальник лаборатории.

Лапшин остановился как бы в раздумье, не зная, остаться ему или уйти к себе.

– Может, на сегодня хватит? – неуверенно произнес он.

– Почему же?

Могилевский намеревался довести «экскурсию» до логического завершения, чтобы затем изложить начальнику существо своих проблем. О подробностях и характере предлагаемого опыта над арестантом Могилевский распространяться не стал, полагая, что этим он лишь усилит интерес Лапшина. Но тот оставил последнюю фразу без ответа.

«Не хочет смотреть на эксперимент – его личное дело», – подумал Григорий Моисеевич. Сейчас его беспокоил совершенно иной вопрос.

– Евгений Петрович, – решил он прервать явно затянувшееся неловкое молчание, – есть проблема.

– Я вас слушаю.

– С вашим приходом комендант товарищ Блохин почему‑то поставляет нам все меньше «птичек». Я пытался у него выяснить причины, но он все вопросы адресует почему‑то к вам. – Могилевский показал на две пустующие камеры, двери которых были приоткрыты. – Нам необходимо расширять круг исследований. Иначе придется надолго свертывать эту очень важную для страны работу. У нас еще столько перспективных направлений. А на полпути останавливаться вряд ли целесообразно.

– Простите, не понял, что за «птички»? – оживился Лапшин, оставив остальное из сказанного Могилевским без внимания.

– Я имел в виду, что для опытов нужны люди, то есть заключенные. А «птички» – извините, такой термин сотрудники лаборатории ввели в обиход, так сказать, в целях конспирации. Вы же сами понимаете, что наши научные исследования в области эвтаназии засекречены ввиду их чрезвычайной важности для страны.

– Это кощунственно. Вы же доктор, медик. Должна же существовать какая‑то общепринятая, установленная форма?..

– В наших делах нет ничего заранее установленного, – злорадно улыбнулся Григорий Моисеевич, испытывая удовлетворение от сознания собственного превосходства над начальником и отсутствия у того малейшей возможности повлиять на дела лаборатории. – Впрочем, я не прав. Традиции в медицине действительно существуют. Издревле отравление ядами было излюбленным способом убийства. К примеру, римского папу Иоанна VIII отравили в Ватикане ртутной солью. Смерть от нее наступает через пять минут, но в зависимости от дозы человек может умереть и спустя несколько дней. Кто‑то ведь трудился над изготовлением снадобья! К слову сказать, ртутная соль имеет одно несомненное достоинство: отравленный корчится в диких судорогах, но не в силах позвать на помощь или назвать отравителя – изо рта вырывается лишь бессвязный, шипящий свист.

Лапшин зябко поежился.

– Ну коли мы вспомнили Ватикан, – не останавливался Могилевский, – то другого папу – Иннокентия VII – не спас от смерти даже святой крест. Он был посыпан пылью коры ядовитого индийского дерева, и сделал это один из приближенных кардиналов. Даже гнев Господень не в силах остановить убийцу. И покарать при жизни. Может быть, там, наверху…

Могилевский снова ядовито улыбнулся, но, столкнувшись с раздраженным взглядом Лапшина, который еле сдерживал появившуюся неприязнь к этому злобно‑льстивому шуту и мракобесу, попробовал разрядить атмосферу другим способом:

– А что, товарищ полковник, может, нам по случаю столь близкого знакомства с лабораторией «X» чего‑нибудь выпить? Есть вино, водка, спирт… Закуска кой‑какая тоже найдется…

– Да нет, спасибо.

Могилевский расценил его отказ по‑своему.

– Если бояться отравы, то, кроме сырых куриных яиц, и есть ничего нельзя, – с издевкой произнес он. – Туда пока подмешивать яд не научились. А еще можно перед трапезой сливочного маслица поесть. Говорят, тоже спасает.

– На себе не пробовали?

– Не довелось. Так, как я понял, продолжение знакомства с нашей работой отложим на потом?

Лапшин решительно кивнул и зашагал к выходу. Не заходя в свой кабинет, он направился прямо к заместителю наркома внутренних дел. Едва переступив порог, он запальчиво выплеснул наружу все, что накипело в его душе:

– Товарищ Меркулов! Я только что познакомился с деятельностью спецлаборатории доктора Могилевского. Там вершатся самые настоящие убийства… Вы посвящены в то, что у него происходит?

– В общем‑то да.

– Но это ведь жуткое средневековье. В наше время так измываться над людьми нельзя. Есть же законный порядок приводить смертную казнь в исполнение, – недоумевал Лапшин.

– Что‑то не совсем вас, товарищ Лапшин, понимаю. К чему это вы историю вспомнили? Вы что, заступаетесь за осужденных врагов народа, за опасных преступников? Они же все приговорены к расстрелу. Да, если хотите, эти люди должны благодарить Бога, что ниспослал им возможность принять смерть неожиданно, без процедуры расстрела.

– Я вовсе не собираюсь защищать преступников, товарищ заместитель наркома. Но порядок приведения смертной казни в исполнение установлен приказами товарища Берии…

– Ты вот что, дорогой. Нечего мне про приказы напоминать. Они мне не хуже тебя известны. Занимайся лучше своим делом. А коль ты такой сердобольный, не суй больше в эту лабораторию своего носа, не расстраивай себе нервы. Это я тебе по‑человечески напоминаю, как уважаемому мною товарищу. Надеюсь, ты меня понял?

– Так точно, товарищ генерал.

Лапшин все понял. В дела Могилевского он больше никогда не вмешивался. Но последствия его разговора с Меркуловым все же не заставили себя ждать. Вскоре Берия на одном из своих совещаний объявил об очередной реорганизации аппарата НКВД. Токсикологическая лаборатория Могилевского – изыскание новых ядов и наркотических средств для оперативного применения (так теперь она именовалась в лексиконе бериевского ведомства), бактериологическая лаборатория Муромцева – разработка болезнетворных бактерий для тех же целей, лаборатория телемеханических приборов Монина – лаборатория по изготовлению документов оперативного прикрытия, фотомеханических приборов переходили от Лапшина в подчинение к другому, более сговорчивому и молчаливому начальнику. Такие качества, как промолчать где надо, не выплескивать эмоций перед руководством, умение правильно сориентироваться в ситуации и поддержать идею старшего начальника – не только основные условия выживания, но и залог служебного роста в обстановке, в которой правят бал не закон и порядочность, а сила и произвол.

Покладистость, исполнительность Могилевского импонировали руководству НКВД с самого начала. Первые положительные результаты лаборатории в создании эффективных средств физического устранения неугодных людей утвердили Берию и Меркулова в безошибочности сделанной ими ставки на этого человека. А с началом войны акции лаборатории, а следовательно и ее руководителя, сразу же заметно поднялись в цене. Тогда возникла особая потребность в большом количестве специальных средств для диверсионных групп, партизанских отрядов и советской агентуры, действовавшей во вражеском тылу и на чужой территории. Прибавилось много работы и внутри страны.

Видя, как уважительно относится к нему высшее руководство, Могилевский решил воспользоваться благоприятной ситуацией. Первым делом намекнул про награды. Наверху отнеслись с пониманием. Конечно, самых высоких почестей во время войны должны удостаиваться люди, совершающие подвиги в действующей армии, проявляющие мужество и героизм в боях с врагом. Но это вовсе не означает забвения тех, кто трудится в тылу. Словом, с орденами все прошло вполне гладко. Труды Могилевского получили официальное признание. Он стал орденоносцем.

«Настала пора осуществить и главную мечту, – подумал Григорий Моисеевич. – Стать профессором». Все сдерживало единственное препятствие – требовалась диссертация. А ее не было. И Могилевский начал вести тонкую дипломатию.

По поводу ученой степени он осторожно обмолвился заместителю наркома Меркулову:

– Когда за научной деятельностью лаборатории стоит профессор, доктор наук, она выглядит достаточно солидно и ни у кого не возникает сомнений относительно научно‑исследовательской направленности этого заведения.

Однако, выслушав доводы Григория Моисеевича, Меркулов просто отмахнулся: дескать, дело не в степенях и званиях, а в результатах. Родина же верных сынов никогда не забывает. Два ордена на груди – разве не свидетельство достойной оценки заслуг?

Тогда начальник лаборатории решил зайти с другой стороны. Обратился за протекцией к бывшему шефу – полковнику Филимонову. Тот знал подходы к руководству. Мог одним махом решить любые проблемы, особенно если был в них заинтересован. Филимонов согласился поддержать Могилевского и отправился к Меркулову.

– Чего ты лезешь в чужие дела? – одернул его заместитель наркома. – Он уже обращался с этой просьбой. Что, разве в этом есть такая необходимость?

– Мне кажется, полковник Могилевский этого вполне достоин.

– Тоже мне – достоин! Только вот доктором каких наук его делать? Ты об этом не подумал? Сначала стоило бы с этим определиться, – окончательно осадил энтузиазм ходатая Меркулов.

– Медицинских, наверное…

– Вот именно – наверное, – с усмешкой передразнил Меркулов. – Медицина вообще‑то лечит, а у нас людей калечат, отправляют на тот свет. Улавливаешь разницу? А твой протеже Могилевский в ангелы от медицины рвется, ни много ни мало – в доктора наук. Тоже мне – светило. Когда же это и о чем он успел диссертацию нацарапать?

– Говорит, будто много лет усиленно работает над важной темой. Ее когда‑то отклонили, якобы потому, что соискатель – сотрудник НКВД.

Филимонов наступил Меркулову на больную мозоль. Тот сразу же вскипел:

– Как это прикажешь понимать?

– Да вроде объяснили, что в НКВД совсем другой наукой занимаются – преступников обезвреживают. Пускай, мол, по этой тематике и пишут свои диссертации. Саботаж какой‑то…

Филимонов понял, что попал в цель. О чести своего ведомства Меркулов беспокоился постоянно. И не терпел даже малейших попыток принизить его значимость.

– Саботаж, говоришь! А ну‑ка давай сюда этого Могилевского!

Через пять минут начальник лаборатории стоял по стойке «смирно» в кабинете заместителя наркома, держа в опущенной по швам руке тоненькую папку с заранее заготовленными бумагами.

– Так что, именитые ученые мужи почитают нас, сотрудников НКВД, за низший сорт людей, за простых городовых? – сразу же ошарашил Меркулов перепуганного насмерть Могилевского, который уже был и не рад, что заварил всю эту кашу. – Почему они отказали тебе в присвоении докторской степени?

– Главным образом, потому что я из органов, – робко ответил Григорий Моисеевич, предусмотрительно предупрежденный Филимоновым о содержании его предыдущего разговора с высоким начальником. – Ну еще из‑за секретности. Не мог же я в своих работах отразить результаты наших секретных исследований, привести данные экспериментов…

– Что от меня требуется?

– Да, собственно, самая малость. У меня в общем‑то все уже готово. Отзывы есть. Академик Сперанский, член‑корреспондент Гращенков, профессора Гаврилов, Муромцев, Тарусов, Франк…

– Слушай, да в такой компании тебе и сам черт не страшен. А где сама диссертация?

– Я прошу ходатайствовать «по совокупности работ».

– Значит, диссертации нет, – констатировал Меркулов. – Ладно. Давай бумагу. Надеюсь, ты уже все сочинил как надо?

– Так точно. Вот проект. – Григорий Моисеевич торопливо положил перед Меркуловым давно заготовленное письмо: «Председателю Всесоюзного комитета по делам Высшей школы при СНК СССР тов. Кафтанову. НКВД СССР ходатайствует о присвоении ученой степени доктора медицинских наук и звания профессора без защиты диссертации по совокупности научных работ бригадврачу т. Могилевскому Г. М. Тов. Могилевский является в течение ряда лет руководителем самостоятельной научно‑исследовательской лаборатории НКВД, выполняющей работы специального назначения.

За время работы в системе НКВД тов. Могилевский выполнил 10 секретных работ, имеющих важное оперативное значение. Прилагаю научные работы тов. Могилевского (исключая сов. секретные) и отзывы о них академика Сперанского А. А., члена‑корреспондента АН СССР Гращенкова В. Н. и профессоров Гаврилова Н. И., Муромцева С. Н., Тарусова Б. Н. и Франка Г. М.

Заместитель Народного Комиссара Внутренних дел Союза ССР Меркулов. 15.2.43 г.».

Прочитав текст, Меркулов решительно подписал его, правда, язвительно заметил Могилевскому:

– Хитер ты, однако. А то начал: диссертация написана. Да и до работ твоих вряд ли кто‑нибудь доберется. Убери их отсюда. Просто перечисли названия. Секретные. Лихо закрутил: без защиты, по совокупности – прямо в доктора! Да ты не беспокойся. Пускай только попробуют не согласиться с нами. Лабораторией должен руководить доктор наук. И точка!

Но в ВАКе, прочитав грозное письмо, и не думали возражать, наложив резолюцию: «Т. Денисову. Принять к рассмотрению. Доложить на президиуме ВАКа. 12/11. 1943 г. Кафтанов».

Любой диссертант знает, что президиум является вышестоящей инстанцией по отношению к ученым советам, на которых состоялась защита и вынесено положительное решение. Здесь же мы имеем уникальный случай – ВАК рассматривает не решение ученого совета по результатам защиты, а распоряжение НКВД. Ни диссертации, ни защиты как таковой нет в природе. Ну а чтобы стать профессором, необходимо по крайней мере прочитать хотя бы небольшой курс лекций для студентов, иметь стаж преподавательской работы. У Григория Моисеевича не было ни того, ни другого. Зато была бумага из НКВД. Вот и все, что потребовалось для превращения отравителя в доктора медицинских наук, в профессора. А куда деваться чиновникам из ВАКа? С органами НКВД любые шутки всегда кончались плохо.

Уже много лет спустя, находясь под следствием, Меркулов так и не сумел вспомнить и назвать хотя бы одну работу из числа тех, за «совокупность» которых начальник спецлаборатории НКВД получил ученую степень доктора медицинских наук. А вопрос такой ему был задан, совершенно конкретный вопрос.

«Плавал» на допросах и сам диссертант. Но не будем голословными. Предоставим слово им самим. Для начала – диалог Могилевского со следователем 23 сентября 1953 года:

«– Уточните, в каком году вы защитили докторскую диссертацию и на какую тему?

– Докторскую диссертацию я защитил в 1940 году в июле месяце в институте экспериментальной медицины (г. Москва, Ленинградское шоссе, сейчас там Академия медицинских наук). Тема моей диссертации была „Биологическое воздействие продуктов при взаимодействии иприта с кожей“. Диссертацию эту я защитил, но ВАК при Комитете высшей школы отклонил решение ученого совета ВИЭМа на том основании, что диссертация требует доработки. Меркуловым было самостоятельно послано письмо, где было сказано, что я в министерстве (тогда наркомате) провел ряд работ, имеющих оборонное значение…

– Какие же это работы, имеющие оборонное значение для нашего государства, вы выполнили?

– Это работы по спецлаборатории, то есть работы по воздействию ядов на осужденных. Подразумевались в письме только эти работы.

– Помилуйте, – совершенно искренне изумился следователь, – какое же отношение они имеют к теме вашей диссертации?

– А разве не имеют? Впрочем, главным содержанием докторской диссертации являются материалы, собранные еще до мобилизации меня в органы. Ну а экспериментальные работы по спецлаборатории, которые в письме значились как труды, имеющие оборонное значение, были указаны для подкрепления моей диссертации и как основание для пересмотра прошлого решения ВАКа. Того самого, которым первоначально было отказано в присвоении ученой степени.

– Вы заявляете, что диссертация была вами написана только на основе данных вашей работы до поступления в органы. Разве при защите диссертации вы не жонглировали веществами „А“ и „Б“, настаивая на их сильном лечебном действии, отказавшись их расшифровать? Между тем данные об этих „А“ и „Б“ вы добыли во время работы в Наркомате внутренних дел.

– Да, данные об этих веществах я добыл, уже работая в лаборатории Наркомата внутренних дел, получив разрешение закончить диссертацию. Данные об этих веществах составляют незначительную часть моей научной работы.

– Выходит, вы применяли в лаборатории и иприт?

– Иприт в спецлаборатории над осужденными я не применял. Применялись ипритоподобные вещества, которые давались с пищей внутрь. Кожных исследований с ипритом не проводилось…»

Как видим, туман вокруг защиты докторской диссертации пояснения Могилевского не рассеяли, но силуэт истины проступил после этого все же отчетливей. По крайней мере стало ясно, что нормальный, столетиями отработанный путь к научному признанию Григория Моисеевича не устраивал. Вот «по совокупности», без нервотрепки с обсуждениями на кафедрах и доработкой, без споров с оппонентами – это пожалуйста.

Присвоение ученых степеней по совокупности научных работ не является чем‑то из ряда вон выходящим. Наука знает немало подобных случаев. Но одно дело, когда речь идет о бесспорных научных открытиях, фундаментальном вкладе в теорию, в развитие новых технологий и так далее, и совсем другое – какие‑то никому не известные и недоступные даже официальным оппонентам «секретные» работы, о значимости которых остается судить лишь по таинственным рассказам самого соискателя и его высокопоставленного начальника. Еще больше удивляет во всей этой темной истории с диссертацией Могилевского не только отсутствие ее самой, так сказать, «в натуре», но хоть какого‑то реферата по избранной теме. Защита «по совокупности» предполагает обязательность наличия такого реферата, который подшивается в дело диссертанта и сдается на вечное хранение в архив. Но наш соискатель не стал себя утруждать даже написанием десяти – пятнадцатистраничного изложения своих изысканий. Про какую‑то отвергнутую ВАКом в 1940 году работу в ходатайстве Меркулова вообще не упоминается. Зачем она нужна? Просит заместитель наркома внутренних дел Меркулов присвоить Могилевскому ученую степень доктора наук, а заодно и звание профессора – и все. Пускай на этот раз попробуют не дать!

Не прояснили вопрос о вступлении Могилевского в клан больших ученых и ответы Меркулова следователю Успенскому:

«– Почему вы сообщили в своем письме Кафтанову ложные сведения о Могилевском?

– Ложных сведений Кафтанову я не писал.

– А разве не ложно утверждение в письме, что Могилевский в системе НКВД выполнил десять секретных работ, имевших важное оперативное значение? Какие же работы были выполнены Могилевским?

– Сейчас, спустя десять лет, не могу припомнить содержание научных работ Могилевского, которые были приобщены к моему письму, а также и тех, которые к письму не были приложены. Я припоминаю, что при этом у меня были, кажется, Филимонов и Лапшин. Я не помню, подсчитывал ли я лично количество проделанных Могилевским работ или доверился названным выше работникам. Во всяком случае, я категорически могу заявить, что, если бы мне тогда было известно, что это письмо в какой‑то степени не соответствует действительности, я бы, конечно, его не подписал.

– Но все‑таки хоть одну научную работу, написанную Могилевским во время работы в НКВД, или одно научное открытие, сделанное им, вы могли бы назвать?

– Нет, сейчас я не могу назвать.

– Значит, только за то, что Могилевский с разрешения Берии и вашего производил в так называемой спецлаборатории опыты над живыми людьми, умерщвляя осужденных путем введения в их организм ядов, вы и поставили вопрос о присвоении ему ученой степени доктора медицинских наук?

– Вопрос о присвоении Могилевскому ученой степени доктора наук я поставил по просьбе Могилевского в результате беседы с ним на эту тему. Обстоятельства, связанные с посылкой мною письма Кафтанову, я изложил выше. Ни о каких работах оборонного значения в моем письме речи нет. Речь идет о десяти секретных работах, имеющих важное оперативное значение. Какие именно эти работы, я сейчас вспомнить не могу, но, очевидно, речь идет о подготовленных Могилевским средствах специального назначения, а не о применении таких средств. Следовало бы спросить об этом Филимонова или Лапшина. Одно могу сказать: ложных писем, тем более официальных, я никогда в своей жизни никому не посылал, и, если бы в момент подписания этого письма мне было известно, что оно в какой‑то степени не соответствует действительности, я бы его не подписал.

– Вы согласны с тем, что без направления вами письма в Комитет по делам высшей школы Могилевский не получил бы ученой степени доктора наук?

– Да, конечно, письмо ему помогло. Вопрос был заново поставлен на президиуме ВАКа в присутствии академика Сперанского и члена‑корреспондента Гращенкова и решен положительно в пользу Могилевского…»

Примечательная деталь: Меркулов ссылается на забывчивость по всем вопросам, связанным с наличием и характером конкретных научных работ (или хотя бы одной работы) Могилевского. В то же самое время он куда более обстоятельно рассказывает о заседании ВАКа и присутствовавших на нем ученых, хотя сам знает об этом понаслышке, с подачи кого‑то из подчиненных.

Но так или иначе, после вмешательства заместителя наркома внутренних дел Могилевский получил официальное признание. Стал доктором наук, профессором медицины. Без обязательных монографий, без стажа преподавательской работы, без прочтения курса лекций в вузах или научных учреждениях. Ничего подобного в деятельности Могилевского нам отыскать не удалось. Во всяком случае, как мы имели возможность убедиться, и сам он не сумел назвать ни единой публикации и вообще ни одной выполненной им лично научной работы.

Но и это не все. В 1943 году Могилевский получил еще одно звание – полковника, хотя давно работал на этой должности – бригадврача. Блестящая карьера для человека, прослужившего в органах всего пять лет. Вот как оценивалась работа по руководству «лабораторией смерти».