Глава третья 2 page

Я знала, что сейчас лучше молчать и не задавать вопросов. Я стояла, опустив глаза, лицо мое пылало от стыда.

— Сначала она убегает смотреть чавгонбози, — сказала Гордийе, — а теперь это. И зачем мы только дали им крышу?

Моя матушка задрожала — ее худшие страхи сбывались. Гордийе попыталась уйти, но не смогла ступить и шагу. В ужасе она посмотрела вниз. Варенье приклеило ее ноги к полу. Пробормотав: «Слабоумная!» — она скинула туфли и босиком направилась в свои покои.

Гостахам последовал за ней, пытаясь утешить. Перешептываясь, слуги начали убирать варенье и разбитый кувшин.

— Столько работы зря, — сказала кухарка, которая варила варенье.

— Когда же наш завтрак снова станет слаще? — печально спросил Али-Асгар, потому что все знали, что Гордийе не купит для нас ничего к хлебу.

Опустив голову, я пошла за матерью к нашей комнате.

— Картошка, и та умней, — сказала кухарка, думая, что я не слышу.

— Это все ее дурная звезда, — добавила Шамси.

Когда мы вернулись, матушка не стала ругать меня. Она даже не посмотрела в мою сторону. Она только надела чадор и стала молиться, прикасаясь головой к мохру — глиняной плитке, лежавшей на полу. Закончив, она села, подогнув под себя ноги, и начала повторять:

— Прошу, Аллах, защити нас. Прошу, Аллах, не дай нам стать бродягами. Взываю к вам, о имам Хоссейн, Хазрат-и-Али! Вы, знавшие, что такое быть мучеником, защитите мою дочь, совершившую глупую детскую ошибку.

Как бы я хотела обдумать опасения матери до того, как распустила ковер. Когда она замолчала и замерла, смотря перед собой, я подползла к ней.

— Биби, — сказала я, дотронувшись до ее руки, — от всего сердца прошу у тебя прощения. Если бы я знала, как это разгневает всех, я бы никогда не приняла такое глупое решение.

Но рука была неподвижной, матушка не посмотрела на меня.

— Сколько раз мы с отцом просили тебя не торопиться? Сколько?

— Знаю, — вздохнула я.

Матушка взглянула в потолок, словно прося Аллаха о лучшей дочери.

— Похоже, ты так и не поняла, как тебе повезло, — ответила она. — Однако теперь, думаю, твоя удача закончится.

— Мамочка, но я ведь хотела как лучше, — простонала я.

— Да отсохнет твой язык!

Я отвернулась к стене и осталась так сидеть, глаза мои были сухими, но внутри я вся горела. Я отдала бы жизнь моего сердца, чтобы облегчить страдания матушки. Она снова принялась молиться, и голос ее был таким громким, будто поток слов мог смыть мою ошибку.

Месяц, который длилось наказание, показался мне бесконечным, как пустыня. Утро я начинала, собирая и опорожняя ночные горшки, позеленев от тошноты. После того как Гордийе советовалась с кухаркой и Али-Асгаром, распределяя обязанности на день, она поручала мне то, чего больше никто не хотел делать. Я мыла сальный пол кухни, резала почки, покрытые слизью, стирала и выкручивала грязное белье, пока не начинали болеть руки. Даже днем, когда все слуги спали, Гордийе нагружала меня работой. Кожа на руках стала грубой, как козьи рога, и каждый вечер я в изнеможении падала на постель. Горько сожалея о совершенной ошибке, я все же думала, что мое наказание слишком сурово, а Гордийе наслаждается своей властью надо мной.

Однажды утром, когда срок моего наказания близился к концу, слуга позвал нас с матерью в бируни, к Гостахаму. Ноги мои задрожали, я была уверена, что он попросит нас покинуть дом. Войдя в Большую комнату, я поразилась, увидев Гостахама сидящим на почетном месте на дальнем краю ковра, а справа сидела Гордийе. Он указал матери на подушку слева. Я осталась стоять напротив, у другой стороны ковра.

— Как ты, ханум? — спросила Гордийе, назвав мою матушку так, как уважительно называют замужних женщин. — Надеюсь, ты хорошо себя чувствуешь? — спросила она с неожиданной вежливостью.

— О да, — ответила моя матушка тоном столь же вежливым. — Очень хорошо, благодарю.

— А ты, моя маленькая? — продолжила Гордийе.

От ее неожиданной заботливости по коже пробежали мурашки. Я ответила, что совершенно здорова. Глядя на Гостахама, я пыталась понять, что происходит. Хотя он привык часами сидеть перед станком скрестив ноги, спина его оставалась прямой, как станок, а сейчас он все пытался усесться поудобней.

Подали кофе и финики, и Гордийе сперва предложила их нам. Пока мы пили, в комнате стояла неловкая тишина.

— Ханум, — не выдержал наконец Гостахам, — я обязан сообщить вам о письме, которое сегодня пришло от Ферейдуна, торговца лошадьми, несколько месяцев назад заказавшего у меня ковер.

Матушка очень удивилась, так как раньше слышала это имя только однажды, когда я рассказывала ей о моей помощи для ковра с самоцветами.

«Что опять не так? — думала я. — Неужели ему что-то не понравилось в моих узорах?»

— Ясно, что Ферейдуну понравился ковер, судя по тому, что он сказал, увидев его еще на станке, — продолжал Гостахам. — Но письмо, которое он написал, не имеет к этому почти никакого отношения.

Трясущимися руками я поставила чашку, боясь пролить кофе на шелковый ковер и оставить большое коричневое пятно, которое никогда не отмоется.

— Есть только одна вещь, которую может желать такой богатый человек, как Ферейдун, — и это твоя дочь. Гостахам произнес это деловито и прямо, тоном, каким привык договариваться о цене ковра.

Моя матушка прижала ладони к щекам.

— Нет бога, кроме Аллаха, — сказала она, как обычно говорила, когда была удивлена.

Гостахам обеими руками поправил свой тюрбан, будто больше не мог терпеть его тяжесть. Я знала его достаточно хорошо, чтобы заметить по суетливости, как он недоволен. Но почему? Что может быть более лестным, чем предложение богатого мужчины?

Гордийе вскочила и нетерпеливо воскликнула:

— Он хочет взять твою дочь в жены!

Гостахам предостерегающе взглянул на Гордийе, но моя матушка не заметила этого. Она вскочила на ноги, чуть не пролив кофе.

— Наконец-то! — произнесла она, воздев руки. — Небеса послали дар моему единственному ребенку! После всего, что нам пришлось вытерпеть, несчастья отступили! Хвала пророку Мухаммеду! Хвала Али!

Гордийе, казалось, позабавила эта вспышка чувств, но она добросердечно ответила:

— Мое материнское сердце знает, что чувствует твое. Немногим женщинам улыбнулась такая удача, благая, словно дождь в пустыне.

— Дочь моя, весна моего сердца, — воскликнула матушка, раскрывая мне объятия. — С самого рождения ты приносила чудеса в нашу скромную семью! Ты свет моих очей!

В сердце моем забилась надежда. Выйдя замуж за богатого человека, я стану одной из тех полных, изнеженных дам, сравнением с которыми дразнили меня женщины в деревне. Возможно ли такое везенье в год появления кометы?

Успокоившись, моя матушка спросила:

— Как же Ферейдун смог возжелать мою дочь? Вне дома она всегда закрыта с ног до головы!

Я молчала. Меньше всего я хотела, чтобы в семье узнали о моем появлении перед незнакомым мужчиной с открытым лицом.

— Думаю, Хома расхваливала твою внешность в хаммаме, — сказала мне Гордийе, — кто-то из женщин Ферейдуна была там в это время и рассказала ему.

Я облегченно вздохнула. Он дожидался удобного случая, чтобы сделать предложение. Внезапно я вспыхнула, подумав о том, что служанки Ферейдуна могли рассказать ему, как я выгляжу без одежды.

Матушка решила, что я молчу из скромности, и спросила Гордийе:

— Когда назначат церемонию? Как только мы будем готовы, я думаю?

— Полагаю, — ответила та, — но не думаю, что Ферейдун будет устраивать пышную свадьбу. Ему и твоей дочери нужно будет только сходить к мулле, чтобы узаконить все.

Я никогда не была на богатых свадьбах, но помнила, что в деревне свадьбы длились по три дня, а иногда и дольше. То, о чем говорила Гордийе, больше походило на заключение договора.

— Не понимаю, — сказала матушка.

— Предложение, которое у меня тут, — сказал Гостахам, протягивая ей изящно написанное письмо, — не о постоянном браке. Он предлагает сигэ на три месяца.

Я слышала это слово, но не знала, что оно значит, — что-то краткое.

— Сигэ? — озадаченно сказала матушка. — Я слышала, что жители Кума могут заключать сигэ на час или на ночь. Но это делается лишь для развлечения. Вы хотите, чтобы моя дочь так вышла замуж?

Должно быть, Гордийе заметила испуг на наших лицах.

— Это правда, такой брак не длится вечно, — подтвердила она, — но волей Аллаха в этом мире ничто не вечно. А это замужество может принести вам деньги, которые вы не заработаете нигде.

Торговые склонности в моей матери не притупились. Она выпрямилась, в глазах появилась свирепость. Сейчас она выглядела как в тот день, когда заламывала высокую цену женщинам из гарема.

— Сколько? — стальным голосом спросила она.

Гостахам развернул письмо и прочел сумму. Столько же Ферейдун заплатил Гостахаму за ковер. Очень приличные деньги для нас, но недостаточно приличные, чтобы купить нашу независимость.

— Мало. Моя дочь потеряет девственность, и кто потом захочет взять ее в жены? Лучше найти ей мужа на всю жизнь.

Гостахам хотел было согласиться, но Гордийе опередила его:

— Ты хочешь сказать, что лучше отдала бы ее сыну пекаря с волосатыми руками, которые будут вечно в муке, чем человеку богатому? Не забывай, что сигэ можно возобновлять. Если твоя дочь угодит Ферейдуну, он может оставить ее рядом надолго. И каждый раз он будет платить установленную сумму. Он также может дарить ей драгоценности или даже дом. Если она удачлива и умна, то этот союз будет очень выгодным.

Гостахам снова заворочался на подушке, лицо его было не таким радостным.

— Не будем забывать, что и закончиться это может скоро, — возразил он. — Обязательство дано только на три месяца. Продлит он срок или нет — полностью его решение.

Гордийе заговорила с матерью ласково, словно пытаясь опровергнуть слова мужа:

— Ну почему такая прекрасная девушка, как твоя дочь, не сможет угодить Ферейдуну? Какая луна будет светить ему все эти ночи, каждую ночь!

— Да, будет, — сказала матушка. — Раз он так восхищен ею, почему же не сделает нам настоящее предложение?

— Он не может, — сказала Гордийе. — Его первая жена умерла от холеры, пощадившей его дочь. Как сын богатого человека, он должен жениться на девушке благородных кровей, которая продолжит его род.

Я знала, что деревенская девушка этого не сможет.

— Хома уже ищет подходящую молодую женщину. Но мне кажется, что Ферейдун жаждет общения, поскольку он только что оплакал первую жену. Он мог выбрать кого угодно, однако выбор пал на твою дочь.

Я ощутила наплыв возбуждения. Он заметил меня и сделал мне предложение — девушке из деревни, чьи пальцы в мозолях от вязания ковров и уборки.

— Ковер с самоцветами, должно быть, заставил его обратить на тебя внимание, — сказала Гордийе, словно прочитав мои мысли. — Среди всех женщин он выбрал тебя. О большем ты и мечтать не могла — привлечь внимание такого богатого мужчины.

— Правда, — согласилась я, краснея.

— Бояться действительно нечего, — заверила Гордийе, — и дети, которых ты родишь, будут считаться законными отпрысками его рода, которых он будет содержать. Человек его положения не позволит голодать матери своих детей. И только представь, что случится, если ты сможешь удовлетворить его и сделать счастливым.

Гостахам поднял руки, словно пытаясь прервать этот поток слов:

— Помни, ханум, хотя ее дети будут законнорожденными, у них не будет тех же прав, что у детей от постоянных жен.

Гордийе будто отмахнулась от слов мужа:

— Только Аллаху известно, что может произойти. Не в нашей воле решать.

Гостахам посмотрел на мою матушку:

— В твоих интересах, ханум, очень тщательно обдумать его предложение. Никто не может предсказать, останется Ферейдун или уйдет, будете вы жить в роскоши или же скатитесь до попрошайничества. А у детей твоей дочери не будет никаких прав на наследство.

Гордийе раздраженно фыркнула:

— Ты не знаешь, как может сложиться ее судьба, если она выйдет замуж за пекаря. В любой день он может заболеть и умереть. Шах может обвинить ее мужа в мошенничестве с весом хлеба и изжарить в его собственной печи. Или он разобьет себе голову, упав с мула.

— Верно, — ответил Гостахам. — Но тогда у нее будут родственники, на которых она сможет положиться: родители ее мужа, братья, двоюродные братья и сестры. И ей не придется страдать в одиночестве, проведя с мужем всего три месяца.

— Страдать? — спросила я.

— На самом деле волноваться не о чем, — успокоила Гордийе. — Сигэ разрешен законом.

— Разрешен, но некоторые люди считают такой союз низостью, — возразил Гостахам.

Лицо мое вспыхнуло на миг, хотя я не совсем понимала, о чем он.

Гостахам повернулся к моей матери:

— Если бы он предлагал ей постоянный брак, я бы всеми силами стал уговаривать вас согласиться.

— Тем не менее, — быстро вмешалась Гордийе, — это повод отпраздновать. Вам бы лучше принять предложение и использовать его как еще один источник дохода. Особенно теперь, когда наши доходы так ненадежны.

— Ненадежны? — сказала матушка, оглядывая богато обставленную комнату; я оглянулась вслед за ней и увидела большие букеты красных и желтых роз, горы сластей, блюда со сладкими дынями и огурцами и чаши, полные жареных фисташек. — У вас трудности с деньгами?

— Жалованье мужа в шахской мастерской с трудом покрывает наши расходы, — сказала Гордийе. — Шах позволяет ему брать частные заказы, которые бывают нам подспорьем, но сегодня они есть, а завтра их ветер унес. Новый шелковый ковер — это первое, без чего обходится семья, у которой появились денежные трудности. — Она повернулась к Гостахаму. — И не всегда можно полагаться даже на защиту шахской семьи. Помню истории о том, как шах Тах-масп уволил сотни художников-миниатюристов, позолотчиков, каллиграфов, переплетчиков, когда стал очень набожен. Такое может случиться вновь.

На секунду на лице Гостахама появилось отвращение.

— Шах Аббас не такой, как его дед. У него нет причин закрывать мастерскую, которая приносит огромную прибыль.

— Тем не менее кто может предсказать, что случится? А мать и дочь должны задуматься о своем будущем, — нетерпеливо возразила Гордийе.

От этих слов моя матушка покачнулась, будто от порыва жестокого пустынного вихря. Ничего не пугало ее больше, чем мысль, что нам снова придется бороться за свое существование, как в те месяцы после смерти отца.

— Семья Ферейдуна имеет дюжины домов по всему Исфахану и далеко за его пределами. Для каждого дома, который они покупают, и для каждого шатра, который они разбивают, нужен ковер, хороший ковер. И эта семья заказывает не шерсть, а шелк. Подумай, какую пользу ты принесешь нашей семье этим союзом, — сказала она, обернувшись ко мне.

Впервые я услышала от нее слова «наша семья», когда речь шла о нас с матерью. Хотя деньги Ферейдуна будут нашими, я поняла, какие у Гордийе причины так настаивать на этом союзе.

— Для нашей семьи я сделала бы все, что угодно, — ответила я.

— И я, — добавила матушка. — Что он сказал о доме для моей дочери?

— Ничего, — ответила Гордийе, — но если она оставит его довольным и будет покорной во всем, то Ферейдун, возможно, подарит ей дом.

Матушка вздохнула:

— Конечно, это не то предложение, о котором я подумала вначале…

— Понимаю. Конечно, ты желала лучшего для нее. Но может ли мечтать о лучшем девушка без приданого? — попыталась утешить Гордийе.

Матушка нахмурилась, в ее глазах я увидела беспомощность.

— Я дам ответ через несколько дней, — наконец сказала она.

— Только не заставляй его слишком долго ждать, — предупредила Гордийе.

— И не говорите никому ни слова о предложении, — добавил Гостахам. — Мы хотели бы сохранить это в тайне, даже если Ферейдун женится на твоей дочери.

— Почему? — спросила я.

Гордийе отвела глаза.

— Это совершенно законно, — ответила она.

Затем наступила длинная, неловкая пауза, пока Гостахам прочищал горло. Матушка наблюдала за ним, ожидая ответа.

— Семьи, подобные нашей, не хотели бы выносить наружу события такого рода, — наконец сказал он.

Но меня заботило совершенно другое — словно соль жгла под кожей.

— А как же мое обучение? — спросила я. — Гостахам ведь все еще учит меня.

Первый раз за все утро Гостахам выглядел довольным, будто я и вправду была дитя его сердца.

— Что бы ни решила твоя матушка, я буду продолжать учить тебя столько времени, сколько захочешь, — сказал он.

Казалось, луч света протянулся от его сердца к моему.

— Я хочу продолжать обучение, — ответила я. — Но что если мне придется уехать далеко?

— Пока Ферейдун не предложит дом, ты останешься здесь, — сказала Гордийе.

— Запретит ли он ей показываться перед незнакомыми?

— Ферейдун богат, но он не из знатной семьи Исфахана, — ответила Гордийе. — Единственная женщина, от которой он потребует этого, — его постоянная жена. Она повернулась ко мне.

— Не беспокойся. Думаю, его не интересует, что ты делаешь в течение дня.

После этого разговора я вернулась в нашу комнатку, ничего не видя перед собой, затем поднялась на крышу проверить белье, хотя его там не было, спустилась к кухарке и спросила, не нужна ли ей помощь. Я нарезала лук, но затем нечаянно вывалила миску с очищенным пажитником на пол. Меня выставили из кухни, велев больше не возвращаться.

Я ничего не имела против Ферейдуна, хотя он не был красив, как Искандар, но он был высок, хорошо сложен и от него притягательно пахло лошадьми. Но я надеялась получить от сватающегося иное предложение. Если Ферейдун желал меня, почему не предложил мне выйти за него замуж? Если ему нужна женщина знатных кровей, чтобы продолжить род, почему бы не жениться сначала на знатной девушке, а потом сделать меня второй женой?

Теперь, когда я знала, что моя судьба может измениться в одночасье, повседневные труды казались особо невыносимыми. Если я выйду замуж, то навечно расстанусь с девственностью и смогу рожать детей. Я преображусь навсегда. Мне представились дни нег и ночи любви, чаши сластей и фиников, живот, грузнеющий плотью. Но что, если через три месяца я перестану быть замужней? Вряд ли я успею даже располнеть.

Хотелось пойти к Нахид и посоветоваться с ней и ее матерью. Но Гостахам приказал нам держать все в секрете. Если через три месяца сигэ не кончится беременностью, в моих интересах молчать о предложении. Все это казалось странным, ведь свадьбы, которые мне доводилось видеть, отмечались радостно и шумно. К чему теперь эта таинственность?

— Дочь моя, — сказала мне матушка, когда мы встретились вечером, — что ты думаешь обо всем этом?

Под глазами у нее снова были темные круги, а ступни покраснели. Сегодня на кухне работа была очень тяжелой.

Я положила подушку ей под ноги, когда она вытянулась на постели.

— Вы с баба всегда говорили, что выдадите меня за хорошего человека. Как Ферейдун может быть таким, если я нужна ему лишь на несколько месяцев?

Матушка вздохнула:

— По всему, что мы слышали, можно считать, что у него прекрасная репутация. Нет причин думать иначе.

— Кажется, он хочет дешево купить меня, — сказала я, — вы с баба наставляли меня ожидать лучшего.

Она взяла меня за руки.

— Мы не можем позволить себе тех надежд, что прежде, — сказал она. — Это предложение больше, чем то, что я считала возможным.

— Что еще возможно?

— Ничего, — сумрачно ответила матушка. — Гордийе права. Чего еще могут ожидать две бедные женщины?

Я поправила белую ткань, закрывавшую голову, и снова взяла матушку за теплые руки.

— Будь это мое решение, я бы отказала. Кроме того, Хадж Али предсказывал, что браки, заключенные в этом году, будут полны страстей и ссор.

— Это не твое решение, — стальным голосом произнесла она, отдернув руки.

— Я имею право сказать мулле «нет», если не соглашусь! — со злостью возразила я, вспомнив, что однажды сказала мне Голи.

— Если сделаешь это, навсегда станешь чужой для семьи, которая включает и меня.

Мое сердце похолодело от ее слов.

— Значит, ты выдашь меня за Ферейдуна против моей воли?

— Наше положение в этом доме непрочно, — ответила она.

— Прости… — раскаялась я, поняв, насколько виновата.

— Потому я и прошу не быть безрассудной, когда такое происходит в твоей жизни первый раз, — сказала она уже мягче. — Это решение было бы лучшим для твоих родственников, которые всем сердцем болеют за твои интересы.

Малейшее упоминание о моей ошибке вызывало во мне желание спрятать лицо от стыда. Сорвавшись однажды, я хотела доказать, что смогла научиться на своих промахах.

— Чашм, — смиренно произнесла я слово подчинения, которым солдаты отвечают командирам. — Я склоняюсь перед твоей волей.

И я склонила голову к распухшим ногам матери, готовая сделать все, о чем она меня попросит.

Следующим утром матушка дала свое согласие. Написав письмо Ферейдуну, Гостахам поздравил нас, хотя и без особой радости. Почти сразу пришел ответ: Ферейдун предлагал узаконить союз завтра, в первый день Рамадана.

Мы встали этим утром поздно, так как пост должен был соблюдаться до сумерек. Матушка помогла кухарке нарезать овощи и поджарить мясо, пока я выбирала жуков и камешки из риса, перед тем как промыть его. Даже это простое занятие, казалось, отняло у меня больше времени, чем обычно, потому что я была голодна, а в горле пересохло. Пока я работала, мои мысли вились вокруг Ферейдуна. Последний раз я видела его несколько месяцев назад, как же он выглядит сейчас; не пожалею ли я о решении матери?

К середине дня мой язык от жажды приклеился к нёбу, стало трудно говорить. Дни становились все жарче, и люди, мучаясь жаждой, пытались не думать о воде. Дни становились и длинней, это означало бесконечное ожидание сумерек, когда разрешено есть. Каждое мгновение требовало силы воли.

К раннему вечеру мы уже обессилели от голода и жажды. Дети и внуки Гордийе собрались в ожидании. Когда густой аромат тушеной баранины и курятины наполнил воздух, я сглатывала слюну так, что заболел язык. Взрослые кормили детей, которые были слишком малы, чтобы соблюдать пост. Чем ближе был миг насыщения, тем сильнее росло напряжение среди домочадцев. Кухарка, казавшаяся сегодня особенно нервной, выкрикивала нам приказы, словно солдатам. Она хотела, чтобы все было готово вовремя, но не успело остыть.

Наконец пушечный выстрел вернул всех к жизни. Я помогала Шамси и Зохре носить еду в Большую комнату. Семья Гостахама набросилась на еду, как леопарды на оленя. Не было слышно ничего, кроме чавканья. Гостахам, который обычно черпал рис лепешкой и опрятно подносил ко рту, не роняя ни зернышка, теперь не следил за тем, куда они падают. Никто не сказал ни слова, пока животы не наполнились едой, а горло не умягчилось питьем.

На кухне царила тишина: накрывая на стол, мы с матушкой и слуги молчали. Обычно мы ждали, пока члены семьи поедят, но не в Рамадан. Мы были слишком истощены. Я не знала, начать с еды или питья, но выбрала чашку утоляющего жажду шербета, смеси фруктовых соков, сахара, уксуса и выжимок из роз. Напиток был сладким и кислым одновременно, и чувство голода от него только усилилось. Когда же я села есть, не смогла проглотить ни кусочка.

Пока мы пили чай, с казначеем и муллой прибыл Ферейдун. Гостахам пригласил их в гостиную и предложил им чай и засахаренные фрукты, перед тем как позвать нас. Как и полагалось в присутствии незнакомых людей, мое лицо было полностью закрыто чадором. Я рассматривала Ферейдуна, одетого в роскошный коричневый бархатный халат, расшитый золотыми лошадьми с наездниками, похожими на него. Гостахам вслух прочитал брачный контракт, чтобы сверить его срок и нашу оплату. Когда мулла спросил моего согласия, я тут же дала его, как и обещала матери. Ферейдун подписал контракт, а моя матушка, Гостахам, мулла и казначей Ферейдуна были свидетелями.

Ферейдун выглядел серьезным во время заключения контракта, но, когда все отвернулись, он долго и откровенно разглядывал меня, и предвкушение в этом взгляде заставляло меня трепетать. От его взгляда мое тело потяжелело и налилось, будто финик, истекающий сладким соком. От одной мысли о том, что мне придется остаться с ним наедине, по телу пробежали мурашки. Я знала, что нужно будет снять одежду, но не знала, что будет потом. Оставалось лишь молиться, что это понравится и мне, и ему. Я искала утешения в словах Голи. «Все любят это», — однажды сказала мне она.

Казначей передал матери мешок. Ферейдун и его спутники поблагодарили нас и ушли. Пока мы шли в комнату, я слышала, как под матушкиной одеждой в мешке звякают монеты, и оттого свадьба показалась мне торговой сделкой, а не праздником.

Сидеть в день свадьбы дома казалось странным, и мы с матерью решили пройтись к Лику Мира. Продавцы развешивали у лавок светильники, чтобы покупатели могли выбирать товар до рассвета. Фокусники и рассказчики развлекали толпу, а мальчишки продавали миндаль в меду и сахар с шафраном. Семьи покупали шашлыки из баранины и съедали их, прогуливаясь от лавки к лавке. На площади было оживленно, но казалось необычным в день моего бракосочетания затеряться в этой толпе, а не праздновать его в родной деревне. С утра до вечера мне бы желали счастья, мы танцевали бы, пели вместе песни, рассказывали истории, читали стихи. А потом мы наелись бы риса с курицей, апельсиновой цедрой и сахаром. Затем приехал бы мой муж и объявил меня своей. Я подумала, как гордился бы отец. Я тосковала по нему.

Когда мы вернулись домой, уже почти рассвело. Мы съели немного творога с травами, орехов, сластей и хлеба, чтобы продержаться до заката. Я выпила стакан вишневого шербета и заснула незадолго до того, как на небе появились первые солнечные лучи. Укутавшись с головой одеялом, я надеялась проспать до полудня. Но, так и не сумев заснуть при свете, я свернула подстилку. Такие внезапные перемены в жизни не давали мне покоя. Они напомнили мне ту ночь, когда умер отец, и даже земля, по которой я ходила, будто сотрясалась, как при землетрясении, угрожая превратить нашу деревню в развалины.

Мне не пришлось долго ждать приглашения Ферейдуна. На четвертый день Рамадана от него пришло письмо, где говорилось, что я должна помыться, нарядно одеться и прийти к нему завтра вечером после того, как выстрелят пушки. Теперь я стану настоящей женщиной, как Голи.

На следующий день матушка и Гордийе отвели меня в роскошный хаммам нашего квартала. Впервые матушка заказала у Хомы отдельный покой. Она нанесла жирную, пахнущую лимоном мазь с мышьяковой обманкой на мои ноги и подмышки. Через несколько минут она вылила на меня ведро воды, и волосы исчезли, оставив мою кожу гладкой, как у маленькой девочки. Затем она выщипала мне брови, не так сильно, как это обычно делали женщины, но достаточно, чтобы брови мои были похожи на полумесяцы.

— Все хорошеешь и хорошеешь, — сказала Хома, а я покраснела, потому что не привыкла думать о себе такими словами.

Став гладкой, я присоединилась к другим женщинам для главного обряда бани. Мои бедра, потеряв волосы, словно шелестели друг о друга на ходу. Вернувшись к Гордийе и матери, нежившимся и болтавшим, я улеглась перед ними. Они приготовили чашу пасты из хны, и Гордийе разрисовала ею мои ладони до запястья и пальцы до середины. Матушка сделала то же со ступнями и пальцами ног. Когда через несколько часов они сняли пасту, мои руки и ноги стали похожи на орнамент. Они не шутили и не поддразнивали меня, как это обычно делают с невестами, так как хотели сохранить все в секрете.

Наконец настало время мыться. Растирая мне спину, Хома сказала:

— Волосы и хна… ты будто выходишь замуж. Будешь первой, кто узнает об этом, Хома-джоон! — сказала я как можно более непринужденно. Врать было непривычно, и слова застревали у меня в горле.

Хома засмеялась и вылила мне на голову ушат воды, чтобы ополоснуть. После этого мы совершили Великое Омовение в самой большой бадье хаммама. Горячая вода обычно расслабляла и успокаивала, но сегодня я ерзала на своем месте, пока старшие женщины не попросили меня успокоиться.

Когда мы вернулись домой, Гордийе повела нас в небольшую комнату в андаруни. Она была полна сундуков с нарядами на торжественные случаи. Доставая драгоценные шелка, Гордийе спросила матушку о ее свадьбе.

— Я считала себя самой счастливой девушкой, — улыбнувшись, ответила та, — потому что выходила замуж за самого привлекательного мужчину.

— Да, но красота приходит и уходит, — ответила Гордийе. — Когда-то и я была хорошенькой, а не такой толстой и дряблой, как сейчас.

— Мне было бы все равно, если бы Аллах вернул его мне, — вздохнув, ответила матушка, — но, может, Аллаху будет угодно сделать жизнь моей дочери слаще.

Я разделась, и Гордийе помогла мне облачиться в прозрачное шелковое платье. Одна мысль о том, что я предстану перед Ферейдуном в таком виде, заставляла меня трепетать, я не могла даже представить себе, что выйду к нему совершенно голой.

Дальше следовала шелковая рубашка, алая, словно яблоко, шаровары и раззолоченные остроносые туфли. Жемчужиной всему стал золотой халат, вышитый кустами алых роз, красивыми, сдобнонарисованными тончайшей кистью. В каждом кусте был нежный бутон, полураскрывшийся цветок и роза во всей своей красоте. Раскинув крылья, бабочки устремлялись в самое сердце цветка, чтобы полакомиться.

Матушка расправила халат, а я скользнула в него.

— Дочь моя, — сказала она, — посмотри, у этих роз нет шипов. Помни о них, когда останешься со своим мужем. Внезапно я почувствовала головокружение, возможно, оттого, что не ела с рассвета, почитая священный Рамадан. Я опустилась на табурет, чтобы прийти в себя. Гордийе подвела мне веки сурьмой и начернила брови. Затем нанесла немного розовой краски на мои губы, чтобы они казались меньше, и поставила родинку около моего левого глаза. Матушка накрыла мои волосы белым кружевом, оставив несколько свободных локонов, чтобы украсить мое лицо. Гордийе подвязала мне под подбородок одну жемчужную нить, окружив лицо от виска до виска, а другую повязала вокруг головы. Я чувствовала холод каждой жемчужины, прикасавшейся к моей коже, точно капли ручья.