Апостольство Аввакума

Перед нами один из последних представителей той эпической фаланги геро­ев, которые, начиная с легендарных сподвижников Владимира, не переставали растрачивать с большой силой, и не без эксцессов, на дела самого различного свойства и часто мало достойные подобных усилий, свой бурный темперамент, в котором бродили ничем не сдерживаемые силы. Вокруг нового богатыря, как в ки­евской эпопее, группируются многочисленные статисты, но на этот раз совершен­но иного рода. Это аскеты и юродивые, как их тогда называли. По-своему они во­зобновляют подвиги Ильи Муромца и Добрыни, борясь босыми ногами и в одной рубахе с самыми жестокими морозами или влезая без всякого колебания в истоп­ленные хлебные печи. Предсказатели, ясновидцы и чудотворцы, они пробивают­ся через тройные ряды солдат и смело говорят с государем, подавляя его силой своего слова или ослепляя совершаемыми чудесами. Иногда, однако, им не уда­ется заставить себя слушать и их предают жестоким испытаниям. Ссылаемые в Сибирь, они сталкиваются там с другими героями, эксплуататорами и покорите­лями северных пустынь, московскими Кортесами и Писарро, борющимися в этой стране с жестокостью и дикостью зверей и людей. Так возникали страшные столк­новения, в которые и те и другие вмешивались не менее страстно и сильно.

Родившись около 1620 года в Новгородской области, по его собственному свидетельству, от пьяницы попа и матери, исповедовавшей самый строгий аскетизм, Аввакум попал с колыбели под влияние двух нравственных типов, разде­лявших тогда большинство московских семей. В двадцать три года он женился на дочери кузнеца из своей деревни Настасье Марковне, и тотчас же после этого по­лучил скромный приход. Он вскоре вооружил против себя своих прихожан беспо­койным рвением и крайней строгостью, вошел в распрю с местными властями, ревностными чиновниками, отвечавшими на его ругательства ударами. Избитый однажды почти до смерти в своей церкви, вытащенный на другое утро за волосы из своего дома, несмотря на священные облачения, в которые он был одет, изу­родованный через неделю после этого одним изувером, который откусил у него палец своими зубами, он спасается в Москву, находит там покровителей, отсыла­ется обратно в свой приход и начинает снова.

Он принимается за вожаков медведей, которых он прогоняет, убивая при этом одно из животных и освобождая другое к великому неудовольствию зрителей. Затем он наносит оскорбление могущественному воеводе Василию Шереметьеву, отказав в своем благословении сыну этого провинциального царька за то, что тот отрезал себе бороду. Отец приказывает бросить в Волгу дерзкого попа. Спасшись неизвест­но каким образом из воды, Аввакум добивается перевода в Юрьевец, где получил повышение, получил также звание протопопа. Но через два месяца он снова возбу­дил против себя народ и клир, мужчин и женщин. Выведенная из себя толпа осаж­дает его в доме патриарха, куда призвали его обязанности службы. Аввакума выта­щили наружу, били кнутом, топтали ногами, оставили почти мертвым на месте; ему едва удалось добраться до дому, но и там его окружили с криками: — смерть сыну б...! — И это кричали в один голос и священники и женщины.

Покинув свою жену и детей, он находит возможность сесть в лодку на Волге и пробраться в Кострому. Но там жители также выгнали своего протопопа Даниила, которого они обвиняли в участии в исправлении святых книг и обрядов и, запо­дозрив и Аввакума в том, что он разделяет подобные наклонности, они оказывают ему неприязненный прием. Эти события происходят в 1651 году, и в этот момент, как помнят мои читатели, будущие раскольники были еще на стороне реформы.

Аввакум возвращается затем в Москву и входит в интимные отношения с Бонифатьевым и Нероновым. Он не принимает участия, как это предполагали, в их работах. Для этого он слишком мало знает. Но за неимением другого занятия он, вероятно, заведует типографией.

Поссорившись вскоре с Никоном, при уже известных нам обстоятельствах, он меняет лагерь и обращается в ярого защитника старого ритуала. Арестованный в 1653 году, еще раз подвергшись побоям и тасканию за волосы, закованный в це­пи, он проводит три дня в темной камере без питья и пищи. У него хотят отнять рясу, но царь вмешивается в дело, и его ссылают в Сибирь с женой и детьми.

Это путешествие, которое он вынужден делать по суше и воде, продолжалось тринадцать недель. Настасья Марковна рожает в дороге. В Тобольске изгнанник сначала был хорошо принят архиепископом Симеоном, тайным приверженцем рождающегося раскола, и воеводой, князем Василием Хилковым. Но в отсутствие архиепископа у его протеже происходят страшные распри с дьяком Иваном Стру­ной, которого он хотел побить кожаным поясом. Он рискует снова быть зарублен­ным или брошенным в воду. Желая его спасти, жена воеводы думает его спря­тать, как второго Фальстафа, в большом чемодане. Перед этим взрывом гнева он на некоторое время успокаивается, сохраняя непримиримость своего взгляда и невоздержанность своего усердия. Но одно видение заставляет его сожалеть об этой полукапитуляции. И, когда пропаганда, которую он ведет с новым жаром, на­чинает становиться беспокоющей, его отправляют подальше, в Енисейск. И вот он в качестве священника назначен в отряд Афанасия Пашкова, занятого в то время покорением для царя новых земель и новых подданных.

Пашков не похож на добродушного воеводу Тобольского. Аввакум на этот раз имеет дело с другим богатырем, и между этими людьми, одинаково деятельными и предприимчивыми в различных сферах, трудно установиться пониманию. Тот вынужден был ввести в отношения к своим людям железную дисциплину и, пыта­ясь смямить строгости, Аввакум не обладал при этом ровно никакой мягкостью и умеренностью. У него не было авторитета и потому он в глазах сибирского коло­низатора являлся лишь преступником и почти раскольником. Несомненно кроме того, что исполняя свою миссию, Пашков обнаружил страшную грубость и тот дух чрезмерного произвола, который был столь свойствен его соотечественникам, и носит у них название «самодурства».

Первая ссора, по рассказу Аввакума, вышла из-за двух женщин, из которых одной было шестьдесят лет, а другая была еще старше; они находились в шайке казаков, встреченных экспедиционным отрядом. Они были вдовы и искали мона­стыря, где они могли бы постричься, по обычаю того времени. Но Пашкому взду­малось их выдать замуж, Аввакум запротестовал против этого. В это время шли вниз по Тунгуске. Воевода приказал высадить священника, велев ему следовать за ним пешком. Когда он стал протестовать, Пашков бросил его ударом кулака на землю и оставил его в таком положении. Лишенный своей одежды, избитый, Ав­вакум оставался всю ночь под холодным дождем.

Через несколько дней судно, на котором ехал Пашков, село на мель. Сын воеводы, Иеремия, вступился за священника. Он усмотрел в этом случае небес­ное наказание. Рыча, как дикий зверь, говорит Аввакум, Пашков схватил мушкет и три раза выстрелил в дерзкого. И три раза произошла осечка. Если этот факт и верен, то он доказывает лишь плохое качество боевого материала, которое упот­реблялось в то время покорителями Сибири. Нужно предполагать, что все это было рассказано Аввакумом не так, как оно происходило на самом деле. Если ве­рить ему, то такое чудо вызвало в воеводе чувство раскаяния, однако не поме­шавшее ему употребить против чудотворца другие жестокие меры. Брошенный в подземную тюрьму, священник чуть не был съеден крысами и не каждый день имел там пищу. Содержимый в холоде зимой, он был весной переведен в слиш­ком нагреваемую камеру, где чуть не задохнулся. Он не мог даже ходить за двумя своими больными детьми, которые умерли один за другим, и когда экспедиция тронулась в путь, ему пришлось сопровождать ее пешком, по крутым тропинкам, где несчастная Настасья Марковна часто падала.

Среди многочисленных противоречий большая доля сильного воображения легко угадывается в рассказе об этих испытаниях, сделанном их главной жертвой. «В продолжение десяти лет, — говорит наивно автор, — Пашков, право не знаю, му­чил ли меня или сам был замучен мною». Каждый из них, конечно, вкладывал свое и «десять лет» указывают у одного из мучителей на решительную долю воображения. Изгнание Аввакума в Сибирь состоялось в 1653 году, а уже в 1661 году протопоп был снова призван в Москву. Никон пал и, желая обеспечить немилость, в которую впал патриарх, бояре считали полезным вернуть одного из его самых ярых против­ников, к которому к тому же и Алексей сохранял большую симпатию.

По свидетельству историков Раскола, Аввакум должен был быть принят в столице, как «посланец неба». Один из князей Хованских, может быть, Иван Ники­тич, тот самый, который никак не мог простить Никону, что он заставлял его по­ститься во время путешествия в Соловки в 1652 году, предложил апостолу госте­приимство в своем доме, и мы видели уже, что в этот момент Раскол находил се­бе действительно приверженцев в одной части местной аристократии. Но было еще далеко до того, чтобы Аввакум, как он без сомнения воображал, явился в Москву в качестве триумфатора. Осложненное различными перипетиями, его воз­вратное путешествие продолжалось около трех лет, и в это время обстоятельства изменились. Никона уже нечего было бояться, так как дело реформы взяло верх в официальных сферах. Возвращенный из Сибири явился лишь помехой и теперь уже казался человеком неудобным.

В Тобольске он свиделся с другим знаменитым изгнанником, Крыжаничем, и дал доказательство крайней узости своих идей. Крыжанич описал последователь­но все детали этой короткой встречи. Решившись отдать визит протопопу, он был остановлен им на лестнице.

— Не двигайся вперед! Останься тут! Какую религию ты исповедуешь?

— Благословите меня, отец...

— Я не даю благословения, не зная за что. Исповедуй сначала твою веру!

— Почтенный отец, я верю во все истины, предписанные святой апостоль­ской церковью; я принимаю, как счастье, благословение всякого священника, и поэтому я и прошу вашего. В деле веры я готов объясниться с епископом, но не с путешественником, заподозренным по этому же поводу. Если вы не хотите меня благословить, то Бог с вами.

Между католическим аббатом Крыжаничем, готовым на компромисс, и суро­вым священником Раскола, какая большая разница.

Соблазны, ожидавшие Аввакума, были такого рода, что по его собственному признанию, искушение чуть не заставило его прекратить борьбу. Некоторые бояре его обласкали. Алексей сам дал ему аудиенцию и назначил ему помещение в од­ном из монастырей Кремля. Сблизившись таким образом, царь и апостол часто виделись друг с другом, и государь постоянно низко кланялся при встрече преж­нему изгнаннику и просил его благословения; Аввакум по крайней мере это ут­верждает. Если верить ему, то ему даже предоставляли свободный выбор занять какое угодно место, хотя бы духовника государя, под одним условием отказа от раскола. В противном случае Стрешнев был уполномочен объявить ему реши­тельно: уважая его убеждения, ему позволяют молиться, как он хочет, но требуют, чтобы он молчал.

Он обещал хранить молчание. В Сибири однажды его жена, обессиленная, измученная на скалистой дороге, спросила его:

— Долго ли еще мы будем так страдать?

— До самой смерти, Марковна, — ответил Аввакум сурово. Он дрожал те­перь, но не за себя, конечно, а за своих при одном воспоминании об этой скорб­ной Голгофе. Это можно предположить по его исповеди и этому можно поверить. Под грубой оболочкой вечного борца у него было чувствительное и сострада­тельное сердце.

— Ты и наши дети связывают мне язык! — говорил он своей спутнице. Но храбрая женщина вскричала:

— Как можешь ты так говорить, Петрович! Иди в церковь и обличи ошибки еретиков!

Он медлил ей повиноваться, сам, без сомнения, несколько утомленный. Сам пощаженный, он щадил в свою очередь других, стушевался и скрылся в тиши ук­ромных монастырей и интимных кружков. Но обстоятельства выдвигали его на первый план. Бонифатьев был мертв, Неронов примирился с официальной цер­ковью. Аввакум сделался главою. Окружив попа ореолом мученичества, женщины выдвигали его вперед своими демонстрациями. Все более входя в ту роль, кото­рую они ему намечали, уступая все более своей природной наклонности, он мог еще некоторое время укрыться от проявления слишком заметной деятельности. Он влиял на терема, революционизировал монахинь Вознесенского монастыря и, попав под его влияние, игуменья монастыря Елена Хрущева принудила сестер этого монастыря отказаться от официальной литургии. В ожидании Собора, кото­рый должен был решить окончательно вопрос о реформе, и среди работ, создан­ных выходками Никона, диссиденты пользовались временно довольно большой свободой. В различных частных домах они безнаказанно устраивали собрания, часто очень воодушевленные. На них обыкновенно председательствовал Авва­кум, причем горячий его темперамент находил себе там опасное возбуждение.

Вернувшись однажды от Ртищева, после бурных диспутов, с которыми он ед­ва мог справиться, он обрушил свой гнев на протопопицу и на одну вдову, Фетинью, которую он приютил у себя. Обе женщины также заспорили. Он избил их, но потом, когда подошел к эпилептику Филиппу, который был его вторым гостем в доме и которого он считал одержимым сатаной и держал в цепях, в надежде, что изгонит беса, этот человек, обычно тихий, встретил его ужасной бранью и удара­ми, хотел его задушить и закричал ему:

— Я тебя не боюсь!

Аввакум понял, говорит он, что божественная милость оставила его по при­чине той вспышки, которой он поддался, и сейчас же, собрав своих слуг, он по­требовал, чтобы каждый из них, — а их было двадцать, — дал ему по пяти ударов кнутом по голой спине. Его жена, у которой он предварительно просил прощения, и дети его тоже должны были принять участие в этом исправлении, и били его со слезами, как он это приказывал. И вот тогда демон оставил Филиппа.

К концу шести месяцев, проведенных таким образом, апостол уже не был в со­стоянии сдерживаться. «Он стал снова ругаться», по его собственному выражению. Он обратился к царю с жалобой, текст которой не дошел до нас, но смысл ее до­вольно точно установлен рядом показаний. Аввакум в ней говорил, как власть иму­щий, указывая на кандидатов по своему выбору на разные епископские должности, метал громы против новых духовных и умственных вождей, поставленных Москвой, и называл их «собачьими сыновьями». Результат был таков, какого и следовало ожидать: по новому приказу он был изгнан 29 августа 1664 года в Пустозерск, в са­мое ужасное место той Сибири, которую Аввакум так боялся увидеть снова.

Он не отправился туда тотчас же. Эта мера, кажется, вызвала протест даже со стороны близких к Алексею лиц и послужила поводом к тяжелой размолвке между ним и его женой. Принимая во внимание то, что нам известно о Марии Ильинишне, это свидетельство Аввакума вполне допустимо. До 1667 года его тас­кали из монастыря в монастырь, отдавая его под суд, но все отсрочивая заключе­ние, видимо, не зная, что делать с этой неприятной личностью. Наконец его про­цесс бью соединен с таковым его единоверцев, представших в это время перед Собором, и его поведение перед высоким собранием еще усугубило его вину. По­этому он был отправлен в Пустозерск, лишенный предварительно священного звания и преданный анафеме.

Он разделил там свое заключение с Лазарем и с другими московскими вид­ными раскольниками; принял участие вместе с ними, как мы это увидим, в выра­ботке свода доктрин, являющихся еще до сих пор основанием Раскола, и затем вместе с ними был сожжен живым в 1681 году, став окончательно таким образом исповедником и мучеником новой церкви.

Аввакум ученик Домостроя. Даже на свободе его жизнь проходила среди лише­ний и всякого умерщвления плоти. Он почти не спал и все ночи напролет молился. Вечером, прочитав свой требник и потушив огонь, он еще пятьсот раз простирался впотьмах перед святыми образами, читал шестьсот раз Отче Наш и сто раз Богоро­дицу. Так как он сводил благочестие к строгому соблюдению старых обрядов, то ви­дел мораль в отказе от мира, от всякой земной радости. Он только не понимал, что в религиозной области уважение к догме совершенно поглощает дух верующих- вне же этой сферы он не допускал никакой области умственной работы. «Ритор или фи­лософ не могут стать христианами», объявлял он решительно.

Суровый по отношению к другим, когда в дело вмешивались религия или мо­раль, как он их понимал, он не менее того был суров по отношению к себе. В дереве, в молодости он пленялся иногда красотой исповедуемой им молодой жен­щины. Немедленно же он зажигал три лампады, простирал одну из своих рук над огнем до тех пор, пока нечистое желание в нем не утихало. Еще позже он поддал­ся подобному искушению. В Тобольске, когда одна девушка из его домашних близко подошла к нему, он быстро зашел за стол и принялся молиться, «боясь дьявольского искушения».

Демократический инстинкт, так глубоко внедрившийся в народных массах его страны, толкает его больше, чем всякий другой импульс, взять на себя защиту, ко­гда ему представлялся к тому случай, всех слабых и угнетенных, и мы видели, что способ, каким он это проделывал, был лишен всякого благодушия. Домострой хранит в себе гораздо более оснований языческих, чем христианских и, при бли­жайшем рассмотрении, раскол носит тот же характер. Все главари его насильни­ки. Лишенный священнического сана еще до Аввакума, Логгин плюет в Никона и бросает ему в лицо свою одежду в присутствии царицы. В знаменитой пустыни Нила, когда один из священников стал служить на пяти просфорах, церковный сторож, преданный Расколу, пустил ему в голову кадильницу с горящими углями и вслед затем началась общая драка. Принимая однажды одного монаха и заметив, что он пьян, Аввакум живо его спросил:

— Чего ты хочешь?

— Царства Небесного... и так далее!

— Друг, по-моему, ты с утра пропустил уже более одного стакана. Не ока­жешь ли еще честь напитку, который я тебе предложу?

— Конечно!

Схватив своего гостя, он его растягивает на скамье, крепко к ней привязывает и вооружается толстой палкой. Затем он прочитывает заупокойные молитвы, прика­зывает монаху проститься с присутствующими и наносит ему страшный удар по за­тылку. Пациент моментально вытрезвился, но палач не оставил его в покое. Дав ему четки в руки, он заставил его сделать пятьсот поклонов, потом приказал ему раз­деться, оставил на нем одну лишь рубаху и принялся молиться около него вместе с церковным сторожем, сопровождая каждое чтение «Отче Наш» и Богородицы уда­ром кнута. Монаху удалось наконец спастись еле живым и полуобнаженным.

Другой раз Аввакум становится случайно свидетелем прелюбодеяния. Сцена эта рассказана им со всеми деталями крайнего реализма. Застигнутый врасплох, мужчина поднимается и бормочет протопопу слова извинения. Гораздо более смелая, оправляя панталоны, женщина бесстыдно отрицает совершенный грех. «Женщины этого сорта носят панталоны», — замечает Аввакум, случайно сооб­щая нам одну из тайн женского туалета той эпохи. Этот случай происходил в Си­бири, и виновная была отдана священнику на исправление. Аввакум посадил ее в погреб и выдержал в темноте и холоде в течение трех суток, лишив ее пищи. Ко­гда она ночью принималась кричать, смущая его в его молитвах, он выводил ее из заключения и говорил ей:

— Хочешь водки и пива? Дрожа, она отвечает ему:

— Что мне делать с этими напитками? Ради Бога, дайте мне кусок хлеба!

Невозмутимо он принимается не кормить ее, а поучать:

— Пойми, мое дитя, сущность вещей. Желание питает разврат, а желание рождается от невоздержанности, благодаря отсутствию разума и равнодушию к Богу. Пьянство и обжорство вызывают желание наслаждения, как телица, ты вы­жидаешь сильного быка, как кошка, ты караулишь котов в любовном блаженстве и забываешь о смерти!

«После этого, продолжает Аввакум, я ей дал в руки четки и приказал ей творить поклоны Богу. Не будучи в силах кланяться от большой слабости, она упала. Я при­казал тогда церковному сторожу бить кнутом. Я плакал перед Господом и мучил ее».

Этот неисправимый катехизатор был в сущности добрым человеком, способ­ным показать бесконечную кротость, обнаружить бесконечную чувствительность. Но как только религия, т.е. то, что он считал религией, выступало на сцену, он становился свирепым. Во всех тех поступках, где ему кажется затронута одна лишь мораль, он склоняется еще к снисходительности, особенно если имеет дело с женщинами, и его отношение к ним могло вызывать подозрение. Совершенно невинные, они между тем носили какой-то сентиментальный характер, где без всякого сомнения принимал участие и половой инстинкт. Так, накладывая покая­ние на монахиню Елену, Аввакум обращается к ней со словами, где сострадание носит опенок почти недвусмысленной нежности. Если же дело шло о том, что ка­залось ему с его точки зрения ересью, то здесь он становился неумолимым и полным ненависти. Истощив весь запас церковных проклятий, он обрушивался на виновных целым народным лексиконом самой грубой брани. Так, при разговоре с никонианцами, у апостола всегда на языке такие слова, как «воры, разбойники, собаки», не говоря уже о других нецензурных эпитетах; он не лучше обходится даже со своими собственными товарищами, если находится с ними в малейшем противоречии. «Раскайся, трехголовый змей, исповедуй твою ошибку, вонючая собака, сын б...!» Вот его обычный стиль.

Уступки, которые сделаны были Никону, приводят его в ярость. «Хороший царь быстро бы и повыше его повесил», пишет он. Тот хороший царь, к которому он апеллирует, был, следует думать, «Грозный». Между тем Аввакум совершенно не походил на него.

Его ненависть не имела ничего общего с инстинктом жестокости. Она не была у него ни слепой, ни абсолютной. Среди тех, на которых она обрушивается, она отличает еретика, достойного самой ужасной казни, и человека, достойного со­страдания и любви. Так, не впадая на этот раз в противоречие, в котором его об­винили некоторые из его биографов, Аввакум не перестает жалеть и любить всех и все. И он молится и хочет, чтобы его приверженцы молились за всех заблудших, и он не отчаивается в их обращении.

Но можно тут легко и ошибиться. В Сибири, послав на рекогносцировку ма­ленький отряд казаков, Пашков решил посоветоваться с местным колдуном, ша­маном, будет ли им удача. Само собой разумеется, этот человек обещает полный успех. Тогда Аввакум падает на колени в свином стойле, служившем ему поме­щением. Он просит у Бога, чтобы отряд был истреблен. Пусть ни один из них не вернется. И он не сомневается, что молитва его будет услышана. Совершенно искренне он верит в постоянное общение с божественным Владыкой и в то, что тот слышит его. Все время исповедуя полное смирение, веря в постоянно являв­шиеся ему видения, которые не покидают его своей милостью, он говорит без всякого стыда о чудесах, которые он совершил. По примеру Спасителя он исце­ляет больных, изгоняет демонов, получает чудесные уловы.

Когда его опровергают, это не оказывает на него никакого действия. Накануне своей второй отправки в Сибирь он хвастается, будто бы получил от неба обещание, что его не побеспокоят. И действительно, дьяк Башмаков потихоньку сказал ему от имени государя: «не бойся ничего, доверяй мне». Противоположные события не сбивают Аввакума с толку. В одном из своих писем он говорит, будто бы предсказал Пашкову, что он однажды попросит у него позволения надеть рясу, «что и случи­лось». В 1682 году автор предсказания был уже мертв, а Пашков продолжал быть воеводой в Нерчинске, но пророк умер, не потеряв веры в свою сверхъестественную силу, «Святой Дух так и говорил через меня, простого грешника». «Святой Дух и я, мы судим», — повторял он до своего последнего воздыхания.

Пророк и чудотворец — в этой двойной роли он лишь делал промах за про­махом, благодаря узости своего ума и недостаточности образования. Он был на­читан в узком кругу известной церковной литературы.

Обширная память, хотя и не очень твердая, давала ему возможность забра­сывать противника текстами настолько, что ему удавалось сбить с толку менее начитанных противников. Он был страшен в качестве полемиста, замечательно одаренный природой, вдохновением, оригинальностью, умением картинно выра­жаться, ловко подбирать сравнения, обороты речи, яркие пословицы, языком страстным, колоритным, вибрирующим, всегда простым, часто блестевшим юмо­ром, в одно и то же время нежным и приятным, или сжатым и энергичным, всегда легко понятным, без всякой искусственности, без следа риторики, без всякой за­боты о диалекте, без всякой задней мысли, — умением говорить народным язы­ком, да притом с настоящей силой виртуоза слова.

В качестве догматического писателя он шел уже по пробитой дороге, причем ему приходилось воспроизводить лишь обычные обороты славянской литерату­ры, — но повсюду, где он только затрагивал реальную жизнь, рассказывая о сво­ей участи, беседуя со своими друзьями, он непосредственно черпал слова в ис­точниках национальной речи. Он может поразить современного читателя грубо­стью некоторых выражений. Он часто тривиален, охотно обращается в циника и всегда называет вещи их именами. Но он одарен жизненной энергией и редкой силы возбудимости.

Монахиня Елена согрешила, внеся смуту в одну семью. Аввакум склоняет сестер избегать ее, как зачумленную. Она должна их сама избегать, как осквер­ненная. Но ничто не должно измениться между ней и им, так как и он также зара­жен. Был ли он тронут ее чарами? Или, может быть, она внушила ему если не слабость, то по крайней мере тот трепет пробужденного желания, которого он так страшился и который умел смирять в себе так сурово? Неизвестно. Может быть, в силу утонченной чувствительности и смирения он не опровергал те дурные толки, которые вызвали их невинное общение. Он ей писал: «мне нечего бояться чум­ных язв, покрывающих твое тело, так как я покрыт ими сам. Пошли мне малины: я могу ее есть, так как если на тебя был донос, то донос был и на меня, в наших от­ношениях нет ничего постыдного, мы стоим друг друга!»

Вне области богословия, в истории, в географии, в естественных науках его не­вежество было грубо, и даже в избранной им области он делал множество ошибок, как в терминологии, которую он употребляет, так и в существенных пунктах той дог­мы, которую он защищал. Таким образом в своей полемике с дьяконом Феодором, увлеченный своей страстью в области самых нелепых тезисов, он не встречает со­чувствия даже своих собственных соратников. И он не заботится об этом. После мук, которым подвергалось его тело, настало время страданий его души и он этому не противится. В его короне мученичества недоставало одной жемчужины: он ее при­нимает с радостью и ничего не боится. Держась Христа, он не боится ни царя, ни ка­кого-либо князя, ни богатых, ни знатных, ни даже самого Сатаны.

Он всегда абсолютно верует. Его автобиография, смесь высоких религиозных вдохновений и самых вульгарных суеверий, деликатнейших чувств и самых по­стыдных тривиальностей, широкого понимания известных христианских истин и большого количества пустяков — свидетельствует об этом с начала до конца.

В качестве свода доктрины его писания не выдерживают никакой критики. Он считается главным участником в выработке принципов беспоповщины и в общем его учение целиком направлено против официальной иерархии, против всякой иерархии, которую раскол не был в состоянии найти в своей среде. Аввакум не допускает даже молитвы иконе Христа в никонианской церкви. Если насильно те­бя вводят в такое место, должно ему молиться, но стараясь не следить за служ­бой. Принимая посещение никонианского священника, хозяин дома должен при­казать детям спрятаться за печку; он должен избежать благословения привер­женца сатаны, объявляя себя нечистым, и пытаться отделаться от него, предлагая ему водки и денег. Его жена должна сделать то же самое, сказав не­прошеному гостю: «отец, что ты за человек? Разве ты не можешь понять, по твоей попадье, что мне недосуг тебя теперь принять?» Оба они, наконец, после ухода посетителя должны хорошо вымести свое жилище.

Печатается по: К. Валишевский. Первые

Романовы. — М.: Квадрат, 1993. — С. 277

и след.

Митрополит Кирилл

Речь Владыки Кирилла записана в процессе его выступления по телевидению. Мы взяли на себя смелость разделить пропо­ведь на абзацы и поставить в тексте подходящие знаки препи­нания (да простится такая смелость!). Но другого пути для включения в хрестоматию этого образца (из многочисленных выступлений митрополита Кирилла по российскому телевиде­нию) найдено не было. Будем надеяться, что безусловная польза от знакомства с творчеством этого мастера ораторской прозы позволит забыть о всех других сторонах появления в хрестома­тии данного текста.