Начало раскола и его причины

Раскол значит схизма. Диссиденты семнадцатого века не называли себя этим именем, которым официальная церковь окрестила все их секты и которое было санкционировано обычаем. Они себя называли, как называют себя и в настоящее время его последователи, староверами или старообрядцами, т.е. приверженцами старой веры или старых обрядов. Зародившись в среде людей по большей части невежественных и ограниченных, это движение представляет на первый взгляд такую бедность идей, что развитие его становится непонятным. На западе вели­кие религиозные конфликты противополагали обычно различные концепции, те­зисы, основанные на некоторых важных пунктах догмы или дисциплины: троич­ность, божественность Христа, авторитет папы. Здесь же сражались и умирали за слова, буквы, за простые жесты. Но если между тем поближе подойти к этому яв­лению, то оно совершенно меняет свой вид. Под этой тривиальной внешностью скрываются более серьезные, более глубокие причины диссидентства, и религи­озный кризис, заключенный таким образом в узких рамках, связывается уже с ве­ликими проблемами политического, социального и интеллектуального порядка, которые эта эпоха одновременно поставила в порядок дня.

С начала своего исторического существования славянский мир неизменно колебался между двумя противоположными течениями: между анархией или си­лой центробежной и между порядком и силой концентрации. Эта борьба продол­жается еще и на наших глазах. Унаследовав традиции, выработанные династией Рюрика, политика Алексея явилась великой попыткой объединения администра­тивного, политического и религиозного. Она этим вооружила против себя все эле­менты, стремившиеся к беспорядку и разъединению. В попытках церковной ре­формы, предпринимавшихся еще до Никона, исправление ритуала и священных книг являлось лишь одной из деталей. Вся организация религии требовала много­численных поправок. Плохое распределение епархий, недостаточность храмов, невежество и безнравственное поведение священнослужителей, монастыри, об­ращенные в притоны разврата, — все ее здание кричало о своем ничтожестве. Хроники этого времени со всех сторон вопят о скандальных фактах. В провинции епископы были, кажется, окружены целым двором светских и духовных чиновни­ков, походившим на свиту короля Пето, хотя и не столь веселого характера. Ка­значей, дьяк, два секретаря, шесть регистраторов, делопроизводитель, метрдо­тель, эконом, ключник, хранитель даров, столяр, духовник с дьяконом, сторож канцелярии, привратник, протопоп с целым клиром, церковные сторожа, служки, дюжины звонарей — таков был личный состав, которым окружал себя самый по­следний из этих прелатов. Прибавьте сюда еще несколько женщин, официально значащихся в списке, хотя невозможно указать какую-либо их функцию. Все они практиковали симонию в огромных размерах и спорили между собой, чуть не раз­рывая друг друга на части и эксплуатируя при этом безжалостно свою паству. Они подавали пример всевозможных пороков. Даже в самой столице служащие при доме патриарха были явными взяточниками. У ворот Кремля пьяные попы спорят между собой, обмениваясь всяким сквернословием, или угощают друг друга уда­рами кулаков. Они рыщут по улицам, насилуя девушек, валяются под столами ка­баков, когда не заняты в воровских и разбойничьих шайках. Назавтра после гнус­ных оргий они служат обедню еще полупьяные и произносят всякие гнусности пе­ред алтарем.

Постоянно расширяясь, часто нечестным путем, богатство некоторых церк­вей и общин оставляет большую часть священников в крайней нищете, без вся­ких средств. Многие обращаются к тайной продаже вина или к другим еще бо­лее подозрительным занятиям. Их даже не осуждают, потому что в Новгороде митрополит увеличивает свои доходы, назначив налог на детей, рожденных вне брака.

Престиж этого клира совершенно соответствует его поведению, и закон сам санкционирует его унизительное положение: подвергшись обиде, поп имел то же право на правосудие, как какой-нибудь инородец, черемис или мордвин, и за пять рублей можно было его колотить, сколько угодно, лишь бы не убить.

Недостаточное количество храмов и разврат священнослужителей приводят к тому, что задолго еще до отделения расколом огромное число православных ока­зываются исключенными фактически из официального прихода, никогда не слу­шая службы и умирая часто без исповеди.

Вот против этих-то беспорядков и вопиющих злоупотреблений и вооружился первый опыт реформы. Около 1644 года Никон опубликовал и послал по епархи­ям инструкцию, имевшую своей целью подчинить назначение клира более стро­гому выбору.

Открыв богатые библиотеки некоторых церквей и монастырей, стараясь про­будить в тех же местах умственную деятельность, заглохшую с шестнадцатого ве­ка, дав новый импульс школе Чудова монастыря, основанной в 1633 году, субси­дируя школу св. Андрея, недавно созданную Ртищевым; улучшая и умножая типо­графии, он надеялся получить реальный прогресс на этом пути. Мы видели также, с какой суровостью он наказывал проступки своих подчиненных.

К несчастью, ему недоставало в этой роли судьи авторитета личного приме­ра, а с другой стороны в реорганизацию такой распущенной церкви одновременно производимая реорганизация государства вносила в некоторых отношениях раз­ноголосицу. Политическая эволюция семнадцатого века, как мы это знаем, имела тенденцию слить обе эти власти в одной иерархии, где, подчиняясь совершенно естественно светскому авторитету, духовный клонился к уничтожению. В то же время централизаторское течение закончилось с этой стороны полным переворо­том в режиме приходов. Организмы, до сих пор автономные, основанные до того на принципе избрания священнослужителей прихожанами и разделения админи­стративной и юридической власти, выполняемой сообща, они стали простыми ок­ругами, подчиненными вместе с управляющей ими епархией главенству светской власти. Логическим последствием этого нового порядка вещей должно было явиться по крайней мере то, что, обращая членов клира всех степеней в чиновни­ков, подчиненных его власти, государство приняло бы их содержание на свой счет. Но оно этого не сделало, и отсюда между этими приходами, лишенными права выбирать своих священников, и между священниками, которых они же про­должали кормить, образовалась глубокая вражда, следы которой заметны и до сих пор. Отсюда также и другая причина недоверия, всегда так тяжело отзывав­шаяся на несчастных сельских священнослужителях, вдвойне приниженных как властью, так и теми, от кого они ждут хлеба.

Впрочем, нужно отметить, Московское государство семнадцатого века не бы­ло еще само на высоте того положения, которое оно взялось выполнить. Как в церковных порядках, так и в политических, прибегнув к репрессии, чтобы уничто­жить беспорядок, оно только заменило злоупотребление свободой злоупотребле­нием властью. И ему кроме того недоставало авторитета. В новой иерархии вла­сти церковная и гражданская были представлены двумя индивидуальностями — династией Романовых и патриархатом, одинаково возникшими лишь со вчераш­него дня и старавшимися сообща пробить себе дорогу путем кропотливых нащупываний. Алексей разделял свои прерогативы государя с Никоном, так что часто трудно было понять, кому из них принадлежит инициатива.

Собор 1666 года незадолго до этого осудил в очень сильных выражениях ре­шения Собора 1651 года, обвиняя их авторов в невежестве и безумии. Все это не могло создать уважение и повинование. И вот, наконец, это государство и эта церковь, соединившись как-то нескладно в общем деле скупа и деспотизма, чтобы лучше подчинить себе волю и совесть мятежников, вообще апеллировали к ино­странцам. После целой массы немцев, голландцев, англичан, взятых на жалова­нье для того, чтобы мучить дух и тело бедного московского народа, ему нужна была еще целая свора греческих или украинских монахов для управления верой. И это было сделано в тот момент, когда, следуя близко от тех проломов, которые были сделаны на границе страны польским нашествием, римская уния завладе­вала в свою очередь религиозной областью святого Владимира.

Перед этой двойной атакой дух беспорядка, инстинкт самосохранения и на­циональное чувство соединились в народных массах, и Раскол нужно рассматри­вать как неизбежное следствие такого соединения. В течение многих веков нахо­дивший себе последовательно подтверждение в анархической организации веча, в бурном режиме уделов и в антиполитическом и антисоциальном явлении казац­ких шаек и братств дух независимости, мрачная обособленность и буйство, свой­ственное славянскому гению, снова появились под этой новой формой. То на­правление умов, которое было свойственно людям этой страны, требовало между тем, чтобы это движение приняло, особенно вначале, характер исключительно религиозный. В Москве все делалось под покровом религии, все к ней сводилось. И с другой стороны, обусловленный совокупностью сложных причин, смутных ис­торических воспоминаний, плохо проконтролированных впечатлений, поспешных концепций, предубеждений и сомнений — острый пароксизм латинофобии на ре­лигиозной базе сыграл, конечно, значительную роль в кризисе.

Порядок политический и моральный смешались тут в одном и том же осужде­нии. Будучи такого же экзотического происхождения, как и самодержавие царей, наука этих иностранных учителей казалась лишь одним приказом больше для то­го, чтобы увеличить тягость всеобщего рабства. Местами раскол должен был об­наружить сепаратистские тенденции, как это свидетельствует один из самых лю­бопытных памятников его литературы: «Повесть о белом клобуке». Этот «белый клобук» — эмблема независимости Новгорода.

Большинство диссидентов повиновались на самом деле лишь бессознатель­но этим главным импульсам. Они выставляли в споре с противниками совсем дру­гие мотивы, которые, без сомнения, не были чужды образованию раскола, но иг­рали в нем второстепенную роль. В их умах и в глазах современников раскол пс лучил в общем значение протеста либо против новшеств, вводимых в то, что диссиденты называли «своей верой», либо против распущенных нравов офици­альной церкви. Мы не рискуем теперь после близкого изучения фактов ошибиться на этот счет. Лазарь уличал дерзких исправителей священных книг, но чаще он направлял свои нападки против «философов», окружавших царя, тех святотатцев, «которые думали измерять аршином хвост звезд». Он отдавал предпочтение ме­стным ученым, которые, как будущий апостол Раскола, исцеляли на больших до­рогах больных с помощью порошка, приготовленного из сушеного сердца новоро­жденного ребенка. Неронов обличал в недостойных выражениях испорченность клира, но в то же время в своей переписке с Бонифатьевым он наивно жаловался на то, что его сына преследовали за кражу драгоценной утвари в Казанском собо­ре. На деле также отказ подчиниться дисциплине испорченной церкви, которую они покидали, должен был у большинства раскольников закончиться другими и еще худшими уклонениями. Аввакум первый, как ни был он лично чист, сделался впоследствии защитником свободной любви, отождествленной с «любовью во Христе»; различные секты практиковали ее без всякого стыда, а знаменитая основательница одной из самых уважаемых диссидентских коммун Акулина явля­лась в сущности лишь сводницей.

Вообще начало Раскола можно связать еще с особым движением, вызвав­шим к жизни на всем пространстве европейского континента монашеские учреж­дения средних веков. Среди общей разрухи, которая явилась наследием Смутно­го Времени, инстинкт диссоциации, так сильно свойственный славянскому темпе­раменту, не мог также не последовать по этой наклонной плоскости. И на деле мы видим, что желание изолироваться, уйти из общества к независимому существо­ванию значительно усилилось в течение семнадцатого века. При девяноста мона­стырях, основанных в этой стране между одиннадцатым и четырнадцатым веками и при сотне в пятнадцатом, эпоха первых Романовых насчитывает до двухсот пя­тидесяти новых учреждений. Они зарождались здесь и развивались самым про­стым способом. Соседи или прохожие узнавали о существовании схимника; они присоединялись к нему, строили вокруг его кельи свои, затем строили церковь во имя Богородицы или какого-либо прославленного святого; первый встречный игу­мен постригал основателя пустыни в монахи, ближайший епископ производил ру­коположение и таким образом одним монастырем оказывалось больше.

Но еще чаще эти колонии схимников не имели средств или желания добиться официального признания. Это и не нужно было. Одежда делала монаха; соеди­няя вокруг себя около двадцати учеников, пришедший первым — это был обыкно­венно старик — поучал их, как понимал сам, истинной вере или правильному тол­кованию священных текстов; не будучи священником, он служил в построенной им церкви, говорил с горечью о местных духовных властях, с печалью вообще о православной церкви, как и об обществе, и таким образом еще задолго до Никона раскол свил себе гнездо в тиши густых лесов, в глуши затерянных деревень, на отдаленных пустынных прогалинах северо-востока, под видом скромного протес­та против всего, что делалось в других местах, в центре этого мира непрестанного разврата, от которого они оторвались.

В области Владимира, возле города Вязников, в глуши густых лесов по бере­гам Клязьмы, монах Капитон поселился таким образом в конце 1650 года. Он был уже очень стар, думают, что ему было почти сто лет. Он вел всегда бродячую жизнь, нигде не задерживаясь надолго. Много раз его заточали и в настоящих мо­настырях для покаяния; всегда ему удавалось уйти, благодаря своему красноре­чию, как и престижу, созданному упорным воздержанием. За ним числилась репу­тация святого и выдающегося защитника веры. Между тем его доктрина ограни­чивалась лишь соблюдением правил самого сурового аскетизма и отрицанием всякой церковной иерархии.

Так родилась беспоповщина, причем идеи Капитона, толкуемые различно, породили множество и других сект. Сектантство, насчитывающее теперь в России многочисленных приверженцев, произошло из того же источника, и основатель секты хлыстов Даниил Филиппов, родом из Костромы, там же черпал свое вдох­новение. Эти черты являются общими для большей части религиозных эволюции. Благодаря другим своим частностям, однако, раскол принимает особенный и со­вершенно своеобразный характер.

II