Если оратору удастся с течением времени успешно объединить в своем выступлении архетип, лекиф и клепсидру, то он на верном пути превращения в Оратора

Письма

Книга 1, письмо 2

Плиний Арриану¹привет.

Я предвижу, что ты задержишься со своим приездом, и потому предлагаю те­бе книгу, которую обещал в прежних письмах. Прочти ее, пожалуйста, и, по сво­ему обычаю, внеси поправки², — потому особенно, что я, кажется, до сих пор ни­чего не писал с таким усердием. (2) Я пытался подражать, по крайней мере в обо­ротах речи, Демосфену, твоему любимцу всегда, и Кальву³, моему с недавних пор; силы таких ораторов могут достичь «немногие, кого справедливый»...⁴ (3) Материал вполне подходил для такого соревнования (боюсь за дерзкое слово): поч­ти вся речь исполнена пафоса⁵: она пробудила меня от длительной спячки, если только я способен пробуждаться. (4) Не пренебрег я и лекифами нашего Марка⁶: я неизменно чуть-чуть сворачивал с дороги, когда уместно было украсить ими речь: я ведь хотел, чтобы речь потрясла людей, а не навела на них тоску.

(5) Не думай, что этой оговоркой я прошу снисхождения. Чтобы еще усилить твою правку, я тебе признаюсь: и меня самого и моих сотоварищей не отпугивает мысль об ее издании⁷, если только ты благосклонно отнесешься к этой, может быть, нелегкой затее. (6) Надо, конечно, что-нибудь издать — лучше бы уже гото­вое — (молитва лентяя) — надо издать по множеству причин, а главное потому, что люди не выпускают из рук книжек, мной изданных, хотя они и утратили пре­лесть новизны. Книгопродавцы, может быть, только говорят мне приятные слова. Пусть, впрочем, говорят, если эта ложь заставляет меня работать. Будь здоров.

Книга 1, Письмо 5

Ты узнаешь красноречие Регула². (3) Геренния Сенециона он поносил так не­истово, что Меттий Кар сказал ему: «Какое тебе дело до моих мертвецов? Разве я беспокою Красса или Камерина»⁴? (4) (Регул донес на них при Нероне). Он счи­тал, что все это мне тягостно, и поэтому даже не пригласил на свое чтение. (5) А кроме того, он вспомнил, как приставал ко мне у центумвиров⁵ с расчетом меня погубить. Я помогал по просьбе Аррулена Рустика, Аррионилле, жене Тимона⁶; Регул выступал против. Я в этом деле частично опирался на мнение Меттия Мо­деста⁷, человека прекрасного. Он тогда находился в ссылке; был выслан Доми­цианом. И вот тебе Регул: «Скажи, Секунд, — обращается он ко мне, — что ты думаешь о Модесте?» Ответь я: «хорошо» — гибель; ответь «плохо» — позор. Могу сказать одно: боги мне помогли. «Я отвечу, если об этом будут судить центумвиры». Он опять: «Я спрашиваю, что ты думаешь о Модесте?» — (6) «Свиде­телей⁸, — ответил я, — обычно спрашивают о подсудимых, а не об осужденных». Он в третий раз: «Я спрашиваю, что ты думаешь не о Модесте, а об его лояльно­сти?» (7) «Ты спрашиваешь, что я думаю? Я считаю, что не дозволено даже об­ращаться с вопросом о том, о ком уже принято решение». Он замолчал; меня хвалили и поздравляли: я не повредил своему доброму имени ответом, хотя бы мне и полезным, но бесчестным, и не угодил в силок, расставленный таким ко­варным вопросом.

(8) Теперь, сознавая свою вину, он в перепуге хватает Цецилия Целера, сразу за ним Фабия Юста⁹ и просит их помирить меня с ним. Мало того: приходит к Спуринне¹⁰ и униженнейшим образом (как всегда, когда он боится) молит его: «Молю тебя, пойди утром к Плинию, только совсем утром (я не в силах больше терпеть это беспокойство); каким угодно способом добейся, чтобы он на меня не сердился».

(9) Я уже не спал; от Спуринны посол: «Я иду к тебе» — «ни в коем случае: я к тебе». Мы направились друг к другу и сошлись в портике Ливии¹¹. Спуринна из­лагает поручение Регула, добавив свою просьбу — скупо, как и полагается про­сить достойному человеку за негодяя. (10) «Смотри сам, что, по-твоему, ответить Регулу. Мне не пристало обманывать тебя: я жду Маврика¹² (он еще не вернулся из ссылки) и не могу тебе ответить ни «да» ни «нет»; я буду поступать, как он ре­шит: он тут глава, мне подобает идти за ним следом».

(11) Несколько дней спустя Регул встретился со мной в тот день, когда мы поздравляли претора¹³; занятый старым, он отводит меня в сторону и говорит: он боится, что у меня глубоко в душе засели слова, сказанные им однажды на суде цептумвиров, когда он отвечал мне и Сатрию Руфу: «Сатрий Руф, который не со­стязается с Цицероном и доволен современным красноречием». (12) Я ответил, что сейчас, после его признания, я понимаю его колкость, но ведь слова эти мож­но истолковать и в почетном смысле. «Да, — говорю я, — я состязаюсь с Цицеро­ном, я недоволен современным красноречием и считаю крайней глупостью выби­рать для подражания не самое лучшее. А раз ты помнишь этот случай в суде, по­чему же ты забыл о другом, когда ты меня допрашивал, что я думаю о лояльности Меттия Модеста?» Он заметно побледнел...

Книга I, письмо 20

Плиний Корнелию Тациту привет.

Часто идет у меня спор с одним ученым и опытным человеком¹, которому в судебных речах больше всего нравится краткость². (2) И я согласен, что ее надо соблюдать, если это дозволяется делом. Иначе предательством будет пропустить то, о чем следует сказать; предательством бегло и кратко коснуться того, что сле­дует втолковывать, вбивать, повторять. (3) Для большинства в длинном рассуж­дении есть нечто внушительное, весомое; меч входит в тело не от удара, а более от нажима: так и слово в душу.

(4) Этот человек говорит со мной, ссылаясь на образцы: указывает мне у гре­ков речи Лисия, у нас речи Гракхов и Катона³; большинство их кратки и сжаты. Я предпочитаю Лисию Демосфена, Эсхина, Гиперида и еще многих, а Гракхам и Катону Поллиона, Цезаря, Целия и прежде всего Туллия⁴, самой лучшей речью ко­торого считается самая длинная. Клянусь Геркулесом! как со всем хорошим, так и с хорошей речью: она тем лучше, чем длиннее. (5) Посмотри, как статуи, картины, изображения людей, многих животных и даже деревьев, если они вообще краси­вы, выигрывают от размера. То же и с речами: даже свиткам величина придает некоторую внушительность и красоту.

(6) Эти соображения и множество других, которыми я защищаю эту самую мысль, задевают моего собеседника, в споре неуловимого и увертливого: он ут­верждает, что речи, сказанные в суде (те самые, на которые я ссылаюсь), были гораздо короче изданных. (7) По-моему, наоборот. Подтверждением служат мно­гие речи многих ораторов, а у Цицерона речь за Мурену и за Варена⁵, в которых дается краткий голый список некоторых обвинений: своего рода оглавление. От­сюда ясно, что при издании он выпустил многое из сказанного в суде. (8) Он же в речи за Клуенция⁶ говорит, что, по старому обычаю, он излагал все дело Клуенция один, а Г. Корнелия⁷ защищал четыре дня. Несомненно, однако, что речь, по необ­ходимости растянувшуюся на несколько дней, нельзя потом, урезав ее и подчистив, втиснуть в одну книгу, большую, правда, но все-таки одну. Но, скажут мне, «одно — речь, которую хорошо послушать в суде, и другое — речь, которую хочешь почи­тать». Я знаю, что некоторым так кажется, я же убежден (может быть, ошибаюсь), что одна и та же речь может, правда, показаться хорошей, когда ее произносят, и плохой, когда ее читают, но невозможно, чтобы речь, хорошо написанная, оказалась плоха при слушании. Написанная речь есть образец и как бы αρχέυπον (гpeч) [архетип] для произносимой⁸. (10) А кроме того, в любых хороших речах, даже в тех, которые мы знаем только в том виде, в каком они изданы, найдется множество фраз, только что пришедших в голову оратору: например, в речи против Верреса⁹: «какого же мастера? кого, наконец? правильно: говорили, что Поликлета». Из этого следует, что самой совершенной будет речь, почти целиком совпадающая с написанным текстом; это возможно, если для нее отведено должное и необходимое время; если в нем отказано, то тут вина не на ораторе, а целиком на судье¹⁰.

(11) Мое мнение поддерживают законы, щедро одаривающие оратора време­нем; ему советуют быть не кратким, а подробным и обстоятельным, а это совмес­тимо с краткостью только в самых незначительных делах. Добавлю еще, чему ме­ня научил опыт, учитель исключительный. (12) Я часто вел дела, часто бывал судьей, часто присутствовал в совете: не всех людей волнует одно и то же, и в большинстве случаев следствия мелочей очень значительны. Люди судят по-разному, хотят разного, и те, кто одновременно слушают одно и то же дело, вос­принимают его различно, а если и одинаково, то по различным душевным побуж­дениям. (13) А кроме того, каждому милы его собственные измышления, и если кто-то другой скажет то самое, что он предполагал, то для него это уже сильней­ший довод. Всем надо уделить то, что можно удержать, с чем можно согласиться.

(14) Как-то Регул, с которым мы защищали одно и то же дело, сказал мне: «по-твоему, надо исследовать все, относящееся к делу, а я сразу вижу, где горло, и за него и хватаю»¹¹. Он, конечно, хватал то, на что нацелился, но в выборе цели ошибался часто. Ему можно было бы возразить, что ему случалось принимать за горло колено или пятку. (15) «Я не в силах разглядеть, где горло», сказал я, «и по­тому я все перебираю, все испытываю: πάντα λίυον æ/ν [двигаю всякий ка­мень (поговорка)].

Книга III, письмо 15

Плиний Силию Прокулу¹ привет..

Ты просишь меня прочесть в деревне твои книги и посмотреть, стоят ли они издания, умоляешь, ссылаешься на пример: упрашиваешь отрезок времени, ос­тавшийся от моих занятий, уделить твоим и добавляешь, что М. Туллий относился к поэтам благосклонно и покровительственно.

(2) Меня не надо ни просить, ни уговаривать: я благоговейно чту поэзию и очень к тебе расположен. Я выполню твою просьбу и тщательно и охотно. (3) Мне кажется, я уже сейчас могу написать, что работа твоя хороша и держать ее под спудом нечего, насколько можно судить по отрывкам², которые ты читал в моем присутствии, и если меня не подвела твоя манера читать: ты читаешь как превос­ходный опытный чтец. Верю, однако, что уши не так уж руководят мной, чтобы, наслаждаясь, обломать все колючки моих суждений. (4) Их можно несколько при­тупить, но вырвать и вытащить невозможно.

(5) Итак, я уже сейчас уверенно высказываюсь о твоем произведении в це­лом; о частях буду судить, читая. Будь здоров.

Книга IV, письмо 7

... так и честную душу сдерживает совестливость, а негодяй крепнет от своей дерзости. (4) Примером Регул. Грудь слабая, произношение неясное, язык запле­тающийся, соображение медленное-медленное, памяти никакой, одним словом, ничего, кроме бешеного нрава, но бесстыдством и этим самым неистовством сво­им он добился того, что считается оратором. (5) Геренний Сенецион чудесно пе­ревернул, говоря о нем, катоново определение оратора: «оратор — это плохой человек, не умеющий говорить»⁴. Клянусь Геркулесом! сам Катон так метко не охарактеризовал оратора, как Сенецион Регула.

Книга IV, письмо 8

Плиний Матуру Арриану¹ привет.

Ты поздравляешь меня с получением авгурата² и правильно делаешь, во-первых, потому, что хорошо заслужить даже в малом благосклонность такого рассудительного принцепса, а затем, потому, что само это жреческое звание, и древнее и святое, заме­чательно еще тем, что его нельзя отнять. (2) Другие звания, почти равные по достоин­ству, можно и пожаловать, и отобрать³; тут судьба властна только дать.

(3) Мне кажется, что стоит меня поздравить и с тем, что я сменил Юлия Фронтина⁴, человека достойнейшего; в день, когда объявляли кандидатов, он в последнее время из года в год называл меня, словно выбирая на свое место⁵. Было это, по-видимому, не случайно, как и доказало нынешнее событие.

(4) Ты пишешь, что мой авгурат тебя особенно радует, потому что авгуром был и М. Туллий. Тебе приятно, что в магистратурах я иду по стопам того, с кем мечтаю сравняться в литературе. (5) О, если бы как этим самым жречеством, как консулатом, который я получил, будучи гораздо моложе его, также сравняться мне на старости лет хоть в малой доле с его талантом! (6) Но конечно, то, что за­висит от людей, выпадало на долю мне и многим, но трудно достичь и дерзко да­же надеяться на то, что могут даровать только боги. Будь здоров.

Книга VII, письмо 4

Плиний Понтию¹ привет.

(1) Ты говоришь, что прочитал мои гендекасиллабы²; ты даже осведомля­ешься, каким образом я начал писать их, я, человек, по твоему мнению, серьез­ный и, по собственному моему признанию, знающий, что уместно и что нет.

(2) Я никогда (начну издалека) не был чужд поэзии, в четырнадцатилетнем возрасте я даже написал греческую трагедию. (3) «Какую?» — спрашиваешь ты. Не знаю, она называлась трагедией. Потом, когда, возвращаясь с военной служ­бы, я был задержан ветрами на острове Икарии³, я начал сочинять латинские эле­гии на это самое море и на этот самый остров. Как-то я пробовал себя на герои­ческом стихе, а теперь в первый раз на гендекасиллабах. Родились они вот по ка­кой причине: мне читали в Лаврентийской усадьбе⁴ книги Азиния Галла где он сравнивал своего отца и Цицерона⁵, тут же попалась эпиграмма Цицерона на его Тирона. (4) Затем, когда в полдень (дело было летом) я ушел поспать⁶, а сон не приходил, я начал размышлять о том, что величайшие ораторы считали подоб­ные занятия усладой и относились к ним с похвалой. (5) Я сделал над собой уси­лие и, против своего ожидания, после длительного перерыва, в очень короткий срок набросал следующие стихи о том самом, что подстрекнуло меня к писанию:

(6) Книги Галла читая, в которых отцу дерзновенно

Первенства пальму дарит он в ущерб самому Цицерону,

Вольную я цицеронову шутку нашел, что блистает

Тем же талантом, с которым писал он серьезные вещи.

Книга VII, письмо 17

Я желаю получать похвалы не тогда, когда читаю, но тогда, когда меня чита­ют. Поэтому я не пропускаю ни одного случая для исправления: я наедине про­сматриваю то, что написал, затем читаю это двоим или троим; потом передаю другим для замечания и их заметки, если они вызывают у меня сомнения, опять взвешиваю вместе с одним или другим; наконец, читаю в аудитории, и тогда-то, поверь мне, исправляю усиленно. (8) Чем я больше взволнован, тем напряженнее у меня внимание. Почтение, робость, страх — вот лучшие судьи: имей это в виду. Разве, если тебе предстоит разговор с любым ученым, но только с ним одним, ты не волнуешься меньше, чем в том случае, когда говорить придется со многими, пусть неучеными людьми? (9) Разве, встав, чтобы произнести речь⁴, ты не тогда именно всего меньше бываешь уверен в себе, не тогда именно желаешь изме­нить не то, чтобы многое, а решительно все? Во всяком случае, если сцена шире, то и круг зрителей разнообразнее, но мы с уважением относимся и к простым лю­дям в грязных замаранных тогах⁵. (10) Разве ты не теряешь твердости и не пада­ешь духом, если считаешь, что уже твое начало не встречает одобрения? Пола­гаю, что это происходит потому, что толпа от самой многочисленности своей при­обретает некий большой коллективный здравый смысл, и те, у кого по отдельности рассудка мало, оказавшись все вместе, имеют его в изобилии.

(11) Поэтому-то Помпоний Секунд (сочинитель трагедий⁶) обыкновенно гова­ривал, если кто-нибудь из его друзей считал, что данное место следует вычерк­нуть, а он думал, что его надо сохранить: «Апеллирую к народу»⁷ — и таким обра­зом, смотря по молчанию или одобрению народа, следовал мнению друга или своему собственному. Так он считался с народом. Правильно или нет, это меня не касается. (12) Я обычно созываю не народ, но избранников⁸, чтобы было на кого смотреть, кому верить, за кем наблюдать,— за каждым, словно он единственный слушатель,— и бояться каждого, словно он не единственный. (13) То, что Марк Цицерон думает о стиле⁹, я думаю о страхе. Боязнь, боязнь — вот суровейший исправитель. Исправляет уже самая мысль о предстоящем чтении; исправляет самый вход в аудиторию; исправляет то, что мы бледнеем, трепещем, оглядыва­емся. (14) Поэтому я не раскаиваюсь в своей привычке, великую пользу которой я испытываю, и настолько не страшусь этих толков, что даже прошу тебя, сообщи еще что-нибудь, чтобы мне прибавить к этим доводам. (15) Моему рвению все мало. Я размышляю о том, какое великое дело дать что-нибудь в руки людям, и не могу убедить себя в том, будто не следует со многими и часто рассматривать то, что, по твоему желанию, должно нравиться всегда и всем. Будь здоров.

Книга IX, письмо 2

Плиний Сабину¹ привет.

Ты доставляешь мне удовольствие, требуя от меня не только многочисленных, но и длинных писем. Я был скуп на них частью из уважения к твоей занятости, ча­стью потому, что сам разрывался между разными, по большей части скучными де­лами, которые одновременно и отвлекают душевные силы и ослабляют их. (2) Кро­ме того, не было и материала для того, чтобы много писать. Положение у меня ведь не то же, что у Марка Туллия², следовать примеру которого ты меня зовешь. У него имелся богатейший талант, и таланту этому соответствовали разнообразные и ве­ликие события, тогда происходившие. (3) В каких узких пределах заключен я, ты это сам видишь, даже когда я молчу об этом; не посылать же тебе школьных писем или, если можно так выразиться, писем-теней³? (4) Думаю, они вовсе не подходят к тому, что я себе представляю,— к вашей жизни в лагере с ее оружием, военными рогами, трубами, потом, пылью, знойными днями⁴. Вот, думается, достаточное извинение; сомневаюсь, однако, хочется ли мне, чтобы ты его принял: ведь большой дружбе свойственно отказывать в снисхождении коротким письмам друзей, хотя и знаешь, что для них есть основание. Будь здоров.

Книга IX, письмо 26

Плиний Луперку¹ привет.

(1) Я сказал, думается, удачно об одном ораторе нашего века, безыскусст­венном и здравомыслящем, но не очень величественном и изящном: «У него нет никаких недостатков, кроме того, что у него нет никаких недостатков». (2) Оратор ведь должен иногда возноситься, подниматься, иногда бурлить, устремляться ввысь и часто подходить к стремнинам; к высотам и крутизнам примыкают обычно обрывы². Путь по равнине безопаснее, но незаметнее и бесславнее; бегущие па­дают чаще тех, кто ползает, но этим последним, хотя они и не падают, не доста­ется никакой славы, а у тех она есть, хотя бы они и падали. (3) Риск придает осо­бенную цену как другим искусствам, так и красноречию³. Ты видишь, какие крики одобрения обычно вызывают те, кто взбирается вверх по канату, когда кажется, что они вот-вот упадут. (4) Наибольшее удивление вызывает наиболее неожи­данное, наиболее опасное, то, что греки так хорошо называют иногда παραβολα [потрясающе]. Кормчий, плывущий по спокойному морю, проявляет отнюдь не то же мужество, что и при плавании в бурю: в первом случае он, не вызывая ничьего восхищения, без похвал, без прославлений входит в гавань, но когда скрипят ка­наты, гнется мачта, стонет руль, вот тогда он знаменит и близок морским богам.

(5) К чему я говорю это? Мне показалось, ты в моих сочинениях напыщенным счел то, что я считаю возвышенным, дерзким — то, что я считал смелым, пере­груженным — то, что я считал полным. Все зависит от того, отмечаешь ли ты дос­тойное осуждение или бросающееся в глаза. (6) Всякий ведь замечает то, что вы­дается и выступает; но следует внимательно и остро различать, чрезмерно это или величаво, высоко или беспорядочно.

(7) Нужны ли отвес и весы, чтобы определить, является ли место невероят­ным и пустым, или великолепным и божественным?

Я и сейчас не думаю, что сказал или могу сказать нечто подобное: и не на­столько безумен, но я хочу, чтобы люди поняли, что следует отпускать поводья красноречию и не стеснять полета таланта узкими пределами.

(8) «Но ведь есть разница между ораторами и поэтами». Как будто у Марка Туллия дерзновения меньше! Впрочем, его я оставлю в стороне; не думаю, чтобы здесь возможны были сомнения. А сам Демосфен, являющийся образцом и пра­вилом для ораторов, разве он себя сдерживает и стесняет, когда произносит свое знаменитое...

Печатается по: Плиний Младший. Письма.

Кн. I-Х. - М., 1982. - С. 5, 7, 18-19,

65, 64, 119-120, 127, 157-158, 169-170.

Сенека Луций Анной

Первое письмо посвящено проблеме рабочего (полезного) времени и времени для отдыха, их сочетанию и удельному весу. Тому, что автор в письме к своему адресату соотносит со слова­ми: «береги и копи время». Письмо седьмое более объемное — проблема толпы и личности, которые так занимали А.С. Пуш­кина. Письмо сороковое наиболее обширное — о красноречии, о стилях речи, о ее скорости и наполняемости.

Вот, например, цитаты из письма № 114:

(15) Перейдем к слогу. Сколько примеров всяческих погрешностей могу я тебе привести! Некоторым по душе слог изломанный и шероховатый: где речь льется плавно, там они нарочно приводят ее в беспорядок, не допуская ни од­ного заглаженного шва; что задевает слух своей неровностью, то им кажется мужественным и сильным. А у некоторых — не слог, а напев, до того мягко скользит их речь и ласкает уши.

(16) А что сказать о таком слоге, где слова переставляются подальше и, давно ожидаемые, появляются перед самой концовкой? Или о слоге медли­тельном, как у Цицерона, полого скатывающемся с мягкими замедлениями, ни на миг на отступающем от некоего обыкновения, размеряемом привычными стопами? И у привычных мыслей изъян может состоять не только в том, что они ничтожны, или простоваты, или бесчестны, или оскорбляют стыд чрезмер­ной дерзостью, но и в том, что они цветисты, что произносятся впустую и зву­чат громко, но никого не трогают.

(17) Все эти изъяны вводятся в обиход одним — тем, кто об эту пору главен­ствует в красноречии; остальные ему подражают и заражают один другого,..

Примечания к приводимым письмам:

Письмо 1. (5):... на донышке — латинская пословица, напоминающая стих Гесиода: «... у дна смешна бережливость».

Письмо 7. (3): Полуденное представление — представление в сиесту, когда часть зрителей расходилась, для оставшихся устраивали поединки не профес­сиональных гладиаторов, а приговоренных преступников (без доспехов), кото­рых гнали на арену мечами, факелами и ударами бичей.

(9): читать... вслух — речь идет о риторации, или уличной проповеди.

(11): «Довольно с меня и немногих...» — изречение, приписываемое Гераклиту.

Письмо 40. (2): Философ Серапион ближе неизвестен. У Гомера об Одиссее говорится: «Речи, как снежная вьюга, из уст у него устремлялись...», а о Несто­ре: «... Речи из уст его вещих, сладчайшие меда, лилися...»

(9—10): Публий Виниций, Азеллий Сабин, Варий Гемин, Квинт Гатерий — ораторы и политические деятели начала I в. н. э.; все они упоминаются в вос­поминаниях Сенеки Старшего о риторах его времени.