По делу об утоплении крестьянки Емельяновой ее мужем

Господа судьи, господа присяжные заседатели! Вашему рассмотрению под­лежат самые разнообразные по своей внутренней обстановке дела, где свиде­тельские показания дышат таким здравым смыслом, проникнуты такою искренно­стью и правдивостью и нередко отличаются такою образностью, что задача су­дебной власти становится очень легка. Остается сгруппировать все эти свидетельские показания, и тогда они сами собою составят картину, которая в вашем уме создаст известное определенное представление о деле. Но бывают дела другого рода, где свидетельские показания имеют совершенно иной характер, они сбивчивы, неясны, туманны, где свидетели о многом умалчивают, многое боятся сказать, являя перед вами пример уклончивого недоговаривания и далеко не полной искренности. Я не ошибусь, сказав, что настоящее дело принадлежит к последнему разряду, но не ошибусь также, прибавив, что это не должно останавливать вас, су­дей, в строго беспристрастном и особенно внимательном отношении к каждой под­робности в нем. Если в нем много наносных элементов, если оно несколько затем­нено неискренностью и отсутствием полной ясности в показаниях свидетелей, если в нем представляются некоторые противоречия, тем выше задача обнаружить ис­тину, тем более усилий ума, совести и внимания следует употребить для узнания правды. Задача становится труднее, но не делается неразрешимою.

Я не стану напоминать вам обстоятельства настоящего дела; они слишком несложны для того, чтобы повторять их в подробности. Мы знаем, что молодой банщик женился, поколотил студента и был посажен под арест. На другой день после этого нашли его жену в речке Ждановке. Проницательный помощник при­става усмотрел в смерти ее самоубийство с горя по мужу, и тело было предано земле, а дело — воле божьей. Этим, казалось бы, все и должно было кончиться, но в околотке пошел говор об утопленнице. Говор этот группировался около Аграфены Суриной, она была его узлом, так как она будто бы проговорилась, что Лукерья не утопилась, а утоплена мужем. Поэтому показание ее имеет главное и существенное в деле значение. Я готов сказать, что оно имеет, к сожалению, та­кое значение, потому что было бы странно скрывать от себя и недостойно умал­чивать перед вами, что личность ее не производит симпатичного впечатления и что даже вне обстоятельств этого дела, сама по себе, она едва ли привлекла бы к себе наше сочувствие. Но я думаю, что это свойство ее личности нисколько не изменяет существа ее показания. Если мы на время забудем о том, как она пока­зывает, не договаривая, умалчивая, труся или скороговоркою, в неопределенных выражениях высказывая то, что она считает необходимым рассказать, то мы най­дем, что из показания ее можно извлечь нечто существенное, в чем должна за­ключаться своя доля истины. Притом показание ее имеет особое значение в деле: им завершаются все предшествовавшие гибели Лукерьи события, им объясняют­ся и все последующие, оно есть, наконец, единственное показание очевидца. Прежде всего возникает вопрос: достоверно ли оно? Если мы будем определять достоверность показания тем, как человек говорит, как он держит себя на суде, то очень часто примем показания вполне достоверные за ложные и, наоборот, примем оболочку показания за его сущность, за его сердцевину. Поэтому надо оценивать показание по его внутреннему достоинству. Если оно дано непринужденно, без по­стороннего давления, если оно дано без всякого стремления к нанесению вреда другому и если затем оно подкрепляется обстоятельствами дела и бытовою житей­скою обстановкою тех лиц, о которых идет речь, то оно должно быть признано пока­занием справедливым. Могут быть неверны детали, архитектурные украшения, мы их отбросим, но тем не менее останется основная масса, тот камень, фундамент, на котором зиждутся эти ненужные, неправильные подробности.

Существует ли первое условие в показаниях Аграфены Суриной? Вы знаете, что она сама первая проговорилась по первому толчку, данному Дарьею Гавриловою, когда та спросила: «Не ты ли это с Егором утопила Лукерью?» Самое пове­дение ее при ответе Дарье Гавриловой и подтверждение этого ответа при следст­вии исключают возможность чего-либо насильственного или вынужденного. Она сделалась, — волею или неволею, об этом судить трудно,— свидетельницею важного и мрачного события, она разделила вместе с Егором ужасную тайну, но, как женщина нервная, впечатлительная, живая, оставшись одна, она стала му­читься, как все люди, у которых на душе тяготеет какая-нибудь тайна, что-нибудь тяжелое, чего нельзя высказать. Она должна была терзаться неизвестностью, ко­лебаться между мыслью, что Лукерья, может быть, осталась жива, и гнетущим сознанием, что она умерщвлена, и поэтому-то она стремилась к тому, чтобы уз­нать, что сделалось с Лукерьей. Когда все вокруг было спокойно, никто еще не знал об утоплении, она волнуется как душевнобольная, работая в прачечной, спрашивает поминутно, не пришла ли Лукерья, не видали ли утопленницы. Бес­сознательно почти, под тяжким гнетом давящей мысли, она сама себя выдает. Затем, когда пришло известие об утопленнице, когда участь, постигшая Лукерью, определилась, когда стало ясно, что она не придет никого изобличать, бремя на время свалилось с сердца, и Аграфена успокоилась. Затем опять тяжкое воспо­минание и голос совести начинают ей рисовать картину, которой она была свиде­тельницею, и на первый вопрос Дарьи Гавриловой она почти с гордостью выска­зывает все, что знает. Итак, относительно того, что показание Суриной дано без принуждения, не может быть сомнения.

Обращаюсь ко второму условию: может ли показание это иметь своею исклю­чительною целью коварное желание набросить преступную тень на Егора, погу­бить его? Такая цель может быть только объяснена страшною ненавистью, жела­нием погубить во что бы то ни стало подсудимого, но в каких же обстоятельствах дела найдем мы эту ненависть? Говорят, что она была на него зла за то, что он женился на другой; это совершенно понятно, но она взяла за это с него деньги; положим, что даже и взяв деньги, она была недовольна им, но между неудоволь­ствием и смертельною ненавистью целая пропасть. Все последующие браку об­стоятельства были таковы, что он, напротив, должен был сделаться ей особенно дорог и мил. Правда, он променял ее, с которою жил два года, на девушку, с кото­рой перед тем встречался лишь несколько раз, и это должно было задеть ее са­молюбие, но чрез неделю или, во всяком случае, очень скоро после свадьбы он опять у ней, жалуется ей на жену, говорит, что снова любит ее, тоскует по ней. Да ведь это для женщины, которая продолжает любить, — а свидетели показали, что она очень любила его и переносила его крутое обращение два года, — величай­шая победа! Человек, который ее кинул, приходит с повинною головою, как блуд­ный сын, просит ее любви, говорит, что та, другая, не стоит его привязанности, что она, Аграфена, дороже, краше, милее и лучше для него... Это могло только усилить прежнюю любовь, но не обращать ее в ненависть. Зачем ей желать погу­бить Егора в такую минуту, когда жены нет, когда препятствие к долгой связи и даже к браку устранено? Напротив, теперь-то ей и любить его, когда он всецело ей принадлежит, когда ей не надо нарушать «их закон», а между тем она обвиня­ет его, повторяет это обвинение здесь, на суде. Итак, с этой точки зрения, показа­ние это не может быть заподозрено.

Затем, соответствует ли оно сколько-нибудь обстоятельствам дела, подтвер­ждается ли бытовою обстановкою действующих лиц? Если да, то как бы Аграфе­на Сурина ни была несимпатична, мы можем ей поверить, потому что другие, со­вершенно посторонние лица, оскорбленные ее прежним поведением, не свиде­тельствуя в пользу ее личности, свидетельствуют, однако, в пользу правдивости ее настоящего показания. Прежде всего свидетельница, драгоценная по простоте и грубой искренности своего показания, — сестра покойной Лукерьи. Она рисует подробно отношения Емельянова к жене и говорит, что, когда Емельянов посва­тался, она советовала сестре не выходить за него замуж, но он поклялся, что бросит любовницу, и она, убедившись этою клятвою, посоветовала сестре идти за Емельянова. Первое время они живут счастливо, мирно и тихо, но затем начина­ется связь Емельянова с Суриной. Подсудимый отрицает существование этой связи, но о ней говорит целый ряд свидетелей. Мы слышали показание двух де­виц, ходивших к гостям по приглашению Егора, которые видели, как он, в полови­не ноября, целовался на улице, и не таясь, с Аграфеною. Мы знаем из тех же по­казаний, что Аграфена бегала к Егору, что он часто, ежедневно по несколько раз, встречался с нею. Правда, главное фактическое подтверждение, с указанием на место, где связь эта была закреплена, принадлежит Суриной, но и оно подкреп­ляется посторонними обстоятельствами, а именно — показаниями служащего в Зоологической гостинице мальчика и Дарьи Гавриловой. Обвиняемый говорит, что он в этот день до 6 часов сидел в мировом съезде, слушая суд и собираясь по­дать апелляцию. Не говоря уже о том, что, пройдя по двум инстанциям, он должен был слышать от председателя мирового съезда обязательное по закону заявле­ние, что апелляции на приговор съезда не бывает, этот человек, относительно ко­торого приговор съезда был несправедлив, не только по его мнению, но даже по словам его хозяина, который говорит, что Егор не виноват, «да суд так рассудил», этот человек идет любопытствовать в этот самый суд и просиживает там полдня. Действительно, он не был полдня дома, но он был не в съезде, а в Зоологической гостинице. На это указывает мальчик Иванов. Он видел в Михаилов день Сурину в номерах около 5 часов. Это подтверждает и Гаврилова, которой 8 ноября Сури­на сказала, что едет с Егором, а затем вернулась в 6 часов. Итак, частица показа­ний Суриной подтверждается. Таким образом, очевидно, что прежние дружеские, добрые отношения между Лукерьею и ее мужем поколебались. Их место заняли другие, тревожные. Такие отношения не могут, однако, долго длиться: они долж­ны измениться в ту или другую сторону. На них должны были постоянно влиять страсть и прежняя привязанность, которые пробудились в Егоре с такою силою и так скоро. В подобных случаях может быть два исхода: или рассудок, совесть и долг по­бедят страсть и подавят ее в грешном теле, и тогда счастие упрочено, прежние от­ношения возобновлены и укреплены, или напротив, рассудок подчинится страсти, заглохнет голос совести, и страсть, увлекая человека, овладеет им совсем; тогда явится стремление не только нарушить, но навсегда уничтожить прежние тягостные, стесняющие отношения. Таков общий исход всех действий человеческих, совер­шаемых под влиянием страсти; на середине страсть никогда не останавливается; она или замирает, погасает, подавляется или, развиваясь чем далее, тем быстрее, доходит до крайних пределов. Для того чтобы определить, по какому направлению должна была идти страсть, овладевшая Емельяновым, достаточно вглядеться в ха­рактер действующих лиц. Я не стану говорить о том, каким подсудимый представ­ляется нам на суде; оценка поведения его на суде не должна быть, по моему мнению, предметом наших обсуждений. Но мы можем проследить его прошедшую жизнь по тем показаниям и сведениям, которые здесь даны и получены.

Лет 16 он приезжает в Петербург и становится банщиком при номерных, так называемых «семейных» банях. Известно, какого рода эта обязанность; здесь, на суде, он сам и две девушки из дома терпимости объяснили, в чем состоит одна из главных функций этой обязанности. Ею-то, между прочим, Егор занимается с 16 лет. У него происходит перед глазами постоянный, систематический разврат. Он видит постоянное беззастенчивое проявление грубой чувственности. Средства к жизни добываются не тяжелым и честным трудом, а тем, что он угождает посети­телям, которые, довольные проведенным временем с приведенною женщиною, быть может, иногда и не считая хорошенько, дают ему деньги на водку. Вот тако­ва его должность с точки зрения труда! Посмотрим на нее с точки зрения долга и совести. Может ли она развить в человеке самообладание, создать преграды, внутренние и нравственные, порывам страсти? Нет, его постоянно окружают кар­тины самого беззастенчивого проявления половой страсти, а влияние жизни без серьезного труда, среди далеко не нравственной обстановки для человека, не ук­репившегося в другой, лучшей сфере, конечно, не явится особо задерживающим в ту минуту, когда им овладевает чувственное желание обладания... Взглянем на личный характер подсудимого, как он нам был описан. Это характер твердый, ре­шительный, смелый: С товарищами живет Егор не в ладу, нет дня, чтобы не ссо­рился, человек «озорной», неспокойный, никому спускать не любит. Студента, ко­торый, подойдя к бане, стал нарушать чистоту, он поколотил больно — и поколо­тил притом не своего брата мужика, а студента, «барина», — стало быть, человек, не очень останавливающийся в своих порывах. В домашнем быту это человек не особенно нежный, не позволяющий матери плакать, когда его ведут под арест, обращавшийся со своею любовницею «как палач». Ряд показаний рисует, как он обращается вообще с теми, кто ему подчинен по праву или обычаю. «Идешь ли?» — прикрикивает он на жену, зовя ее с собою; «Гей, выходи», — стучит в окно, «выходи» — властно кричит он Аграфене. Это человек, привыкший властвовать и повелевать теми, кто ему покоряется, чуждающийся товарищей, самолюбивый, непьющий, точный и аккуратный. Итак, это характер сосредоточенный, сильный и твердый, но развившийся в дурной обстановке, которая ему никаких сдерживаю­щих начал дать не могла.

Посмотрим теперь на его жену. О ней также характеристичные показания: эта женщина невысокого роста, толстая, белокурая, флегматическая, молчаливая и терпеливая. «Всякие тиранства от моей жены, капризной женщины, переносила, никогда слова не сказала», — говорит о ней свидетель Одинцов. «Слова от нее трудно добиться», — прибавил он. Итак, это вот какая личность: тихая, покорная, вялая и скучная, главное — скучная. Затем выступает Аграфена Сурина. Вы ее видели и слышали: вы можете относиться к ней не с симпатией, но вы не откаже­те ей в одном: она бойка и даже здесь за словом в карман не лезет, не может удержать улыбки, споря с подсудимым, она, очевидно, очень живого, веселого характера, энергическая, своего не уступит даром, у нее черные глаза, румяные щеки, черные волосы. Это совсем другой тип, другой темперамент.

Вот такие-то три лица сводятся судьбою вместе. Конечно, и природа, и об­становка указывают, что Егор должен скорее сойтись с Аграфеною; сильный все­гда влечется к сильному, энергическая натура сторонится от всего вялого и слиш­ком тихого. Егор женится, однако, на Лукерье. Чем она понравилась ему? Вероят­но, свежестью, чистотою, невинностью. В этих ее свойствах нельзя сомневаться. Егор сам не отрицает, что она вышла за него, сохранив девическую чистоту. Для него эти ее свойства, эта ее неприкосновенность должны были представлять большой соблазн, сильную приманку, потому что он жил последние годы в такой сфере, где девической чистоты вовсе не полагается; для него обладание моло­дою, невинною женою должно было быть привлекательным. Оно имело прелесть новизны, оно так резко и так хорошо противоречило общему складу окружающей его жизни. Не забудем, что это не простой крестьянин, грубоватый, но прямодуш­ный, — это крестьянин, который с 16 лет в Петербурге, в номерных банях, кото­рый, одним словом, «хлебнул» Петербурга. И вот он вступает в брак с Лукерьею, которая, вероятно, иначе ему не могла принадлежать; но первые порывы страсти прошли, он охлаждается, а затем начинается обычная жизнь, жена его приходит к ночи, тихая, покорная, молчаливая... Разве это ему нужно с его живым характе­ром, с его страстною натурою, испытавшею житье с Аграфеною? И ему, особенно при его обстановке, приходилось видывать виды, и ему, может быть, желательна некоторая завлекательность в жене, молодой задор, юркость, бойкость. Ему, по характеру его, нужна жена живая, веселая, а Лукерья — совершенная противопо­ложность этому. Охлаждение понятно, естественно. А тут Аграфена снует, бегает по коридору, поминутно суется на глаза, подсмеивается и не прочь его снова зав­лечь. Она зовет, манит, туманит, раздражает, и когда он снова ею увлечен, когда она снова позволяет обнять себя, поцеловать, в решительную минуту, когда он хочет обладать ею, она говорит; «Нет, Егор, я вашего закона нарушать не хочу», — т.е. каждую минуту напоминает о сделанной им ошибке, корит его тем, что он женился, не думая, что делает, не рассчитав последствий, сглупив. Он знает при этом, что она от него ни в чем более не зависит, что она может выйти замуж и про­пасть для него навсегда. Понятно, что ему остается или махнуть на нее рукой и вер­нуться к скучной и молчаливой жене, или отдаться Аграфене. Но как отдаться? Вме­сте, одновременно с женою? Это невозможно. Во-первых, это в материальном от­ношении дорого будет стоить, потому что ведь придется и материальным образом иногда выразить любовь к Суриной; во-вторых, жена его стесняет, он человек само­любивый, гордый, привыкший действовать самостоятельно, свободно, а тут надо ходить тайком по номерам, лгать, скрываться от жены или слушать брань ее с Аг­рафеною и с собою — и так навеки! Конечно, из этого надо найти исход. И если страсть сильна, а голос совести слаб, то исход может быть самый решительный. И вот является первая мысль о том, что от жены надо избавиться.

Мысль эта является в ту минуту, когда Аграфена вновь стала принадлежать ему, когда он снова вкусил от сладости старой любви и когда Аграфена отдалась ему, сказав, что это, как говорится в таких случаях, «в первый и в последний раз». О появлении этой мысли говорит Аграфена Сурина: «Не сяду под арест без того, чтобы Лукерьи не было»,—сказал ей Емельянов. Мы бы могли не совсем пове­рить ей, но слова ее подтверждаются другим беспристрастным и добросовестным свидетелем, сестрою Лукерьи, которая говорит, что накануне смерти, через неде­лю после свидания Егора с Суриною, Лукерья передавала ей слова мужа: «Тебе бы в Ждановку». В каком смысле было это сказано — понятно, так как она отве­чала ему: «Как хочешь, Егор, но я сама на себя рук накладывать не стану». Вид­но, мысль, на которую указывает Аграфена, в течение недели пробежала целый путь и уже облеклась в определенную и ясную форму — «тебе бы в Ждановку». Почему же именно в Ждановку? Вглядитесь в обстановку Егора и отношения его к жене. Надо от нее избавиться. Как, что для этого сделать? Убить... Но как убить? Зарезать ее — будет кровь, нож, явные следы, — ведь они видятся только в бане, куда она приходит ночевать. Отравить? Но как достать яду, как скрыть следы пре­ступления и т. д.? Самое лучшее и, пожалуй, единственное средство — утопить. Но когда? А когда она пойдет провожать его в участок — это время самое удоб­ное, потому что при обнаружении убийства он окажется под арестом и даже как нежный супруг и несчастный вдовец пойдет потом хоронить утопившуюся или утонувшую жену. Такое предположение вполне подкрепляется рассказом Суриной. Скажут, что Сурина показывает о самом убийстве темно, туманно, путается, сбивается. Все это так, но у того, кто, даже как посторонний зритель, бывает сви­детелем убийства, часто трясутся руки и колотится сердце от зрелища ужасной картины: когда же зритель не совсем посторонний, когда он даже очень близок к убийце, когда убийство происходит в пустынном месте, осенью и сырою ночью, тогда немудрено, что Аграфена не совсем может собрать свои мысли и не вполне разглядела, что именно и как именно делал Егор. Но сущность ее показаний все-таки сводится к одному, т.е. к тому, что она видела Егора топившим жену; в этом она тверда и впечатление передает с силою и настойчивостью. Она говорит, что, испугавшись, бросилась бежать, затем он догнал ее, а жены не было; значит, ду­мала она, он-таки утопил ее; спросила о жене — Егор не отвечал. Показание ее затем вполне подтверждается во всем, что касается ее ухода из дома вечером 14 ноября. Подсудимый говорит, что он не приходил за ней, но Анна Николаева удо­стоверяет противоположное и говорит, что Аграфена, ушедшая с Егором, верну­лась через 20 минут. По показанию Аграфены, она как раз прошла и пробежала такое пространство, для которого нужно было, по расчету, употребить около 20 минут времени.

Нам могут возразить против показаний Суриной, что смерть Лукерьи могла произойти от самоубийства или же сама Сурина могла убить ее. Обратимся к раз­бору этих, могущих быть, возражений. Прежде всего нам скажут, что борьбы не было, потому что платье утопленницы не разорвано, не запачкано, что сапоги у подсудимого, который должен был войти в воду, не были мокры, и т. д. Вгляди­тесь в эти два пункта возражений, и вы увидите, что они вовсе не так существен­ны, как кажутся с первого взгляда. Начнем с грязи и борьбы. Вы слышали показа­ние одного свидетеля, что грязь была жидкая, что была слякоть; вы знаете, что место, где совершено убийство, весьма крутое, скат в 9 шагов, под углом 45°. По­нятно, что, начав бороться с кем-нибудь на откосе, можно было съехать по грязи в несколько секунд до низу, и если затем человек, которого сталкивают, запачкан­ного грязью, в текущую воду, остается в ней целую ночь, то нет ничего удивитель­ного, что на платье, пропитанном насквозь водою, слякоть расплывается и следов ее не останется: природа сама выстирает платье утопленницы. Скажут, что нет следов борьбы. Я не стану утверждать, чтобы она была, хотя разорванная пола кацавейки наводит, однако, на мысль, что нельзя отрицать ее существования. За­тем скажут: сапоги! Да, сапоги эти, по-видимому, опасны для обвинения, но только по-видимому. Припомните часы: когда Егор вышел из дома, это было три четверти десятого, а пришел он в участок десять минут одиннадцатого, т.е. чрез 25 минут по выходе из дома и минут чрез 10 после того, что было им совершено, по словам Суриной. Но в часть, где собственно содержатся арестанты и где его осматривали, он пришел в 11 часов, через час после дела, в совершении которого он обвиняется. В течение этого времени он много ходил, был в теплой комнате, и затем его уже обыскивают. Когда его обыскивали, вы могли заключить из показа­ний свидетелей, один из полицейских выяснил, что на него не обратили внима­ния, потому что он приведен на 7 дней; другой сказал сначала, что всего его обы­скивал, а потом объяснил, что сапоги подсудимый снял сам, а он осмотрел только карманы. Очевидно, что в этот промежуток времени он мог успеть обсохнуть, а если и оставалась сырость на платье и сапогах, то она не отличалась от той, ко­торая могла образоваться от слякоти и дождя. Да, наконец, если вы представите себе обстановку убийства так, как описывает Сурина, вы убедитесь, что ему не было надобности входить в воду по колени. Завязывается борьба на откосе, под­судимый пихает жену, они скатываются в минуту по жидкой грязи, затем он схва­тывает ее за плечи и, нагнув голову, сует в воду. Человек может задохнуться в те­чение двух-трех минут, особенно если не давать ему ни на секунду вынырнуть, если придержать голову под водой. При такой обстановке, которую описывает Су­рина, всякая женщина в положении Лукерьи будет поражена внезапным нападе­нием, в сильных руках разъяренного мужа не соберется с силами, чтобы сопро­тивляться, особенно если принять в соображение положение убийцы, который держал ее одною рукою за руку, на которой и остались синяки от пальцев, а дру­гою нагибал ей голову к воде. Чем ей сопротивляться, чем ей удержаться от утоп­ления? У нее свободна лишь одна рука, но перед нею вода, за которую ухватить­ся и опереться нельзя. Платье Егора могло быть при этом сыро, забрызгано во­дою, запачкано и грязью немного, но при поверхностном осмотре, который ему дали, это могло остаться незамеченным. Насколько это вероятно, вы можете су­дить по показаниям свидетелей: один говорит, что он засажен в часть в сапогах, другой говорит — босиком; один показывает, что он был в сюртуке, другой — в чуйке и т.д. Наконец, известно, что ему позволили самому явиться под арест, что он был свой человек в участке — станут ли такого человека обыскивать и осмат­ривать подробно?

Посмотрим, насколько возможно предположение о самоубийстве. Думаю, что нам не станут говорить о самоубийстве с горя, что мужа посадили на 7 дней под арест. Надо быть детски легковерным, чтобы поверить подобному мотиву. Мы знаем, что Лукерья приняла известие об аресте мужа спокойно, хладнокровно, да и приходить в такое отчаяние, чтобы топиться ввиду семидневной разлуки, было бы редким, чтобы не сказать невозможным, примером супружеской привязанно­сти. Итак, была другая причина, но какая же? Быть может, жестокое обращение мужа, но мы, однако, не видим такого обращения: все говорят, что они жили мир­но, явных ссор не происходило. Правда, она раз, накануне смерти, жаловалась, что муж стал грубо отвечать, лез с кулаками и даже советовал ей «в Ждановку». Но, живя в России, мы знаем, каково в простом классе жестокое обращение с же­ною. Оно выражается гораздо грубее и резче, в нем муж, считая себя в своем не­отъемлемом праве, старается не только причинить боль, но и нашуметь, сорвать сердце. Здесь такого жестокого обращения не было и быть не могло. Оно, по большей части, есть следствие грубого возмущения какою-нибудь стороною в личности жены, которую нужно, по мнению мужа, исправить, наказуя и истязуя. Здесь было другое чувство, более сильное и всегда более страшное по своим ре­зультатам. Это была глубокая, затаенная ненависть. Наконец, мы знаем, что ни­кто так не склонен жаловаться и плакаться на жестокое обращение, как женщина, и Лукерья точно так же не удержалась бы, чтобы не рассказывать хоть близким, хоть сестре, что нет житья с мужем, как рассказывала о нем накануне смерти. Итак, нет повода к самоубийству. Посмотрим на выполнение этого самоубийства. Она никому не намекает даже о своем намерении, напротив, говорит накануне противоположное, а именно: что рук на себя не наложит; затем она берет у сест­ры — у бедной женщины — кофту: для чего же? — чтобы в ней утопиться; нако­нец, местом утопления она выбирает Ждановку, где воды всего на аршин. Как же тут утопиться? Ведь надо согнуться, нужно чем-нибудь придержаться за дно, что­бы не всплыть на поверхность... Но чувство самосохранения непременно скажет­ся — молодая жизнь восстала бы против своего преждевременного прекращения, и Лукерья сама выскочила бы из воды. Известно, что во многих случаях само­убийцы потому только гибнут под водою, что или не умеют плавать, или же не­своевременно придет помощь, которую они обыкновенно сами призывают. Вся­кий, кто знаком с обстановкою самоубийства, знает, что утопление, а также бросание с высоты, — два преимущественно женских способа самоубийства, — совершаются так, что самоубийца старается ринуться, броситься как бы с тем, чтобы поскорее, сразу, без возможности колебания и возврата, прервать связь с окружающим миром. В воду «бросаются», а не ищут такого места, где бы надо было «входить» в воду, почти как по ступенькам. Топясь в Ждановке, Лукерья должна была войти в воду, на­гнуться, даже сесть и не допустить себя встать, пока не отлетит от нее жизнь. Но это положение немыслимое! И зачем оно, когда в десяти шагах течет Нева, которая не часто отдает жизни тех, кто пойдет искать утешения в ее глубоких и холодных стру­ях. Наконец, самое время для самоубийства выбирается такое, когда сама судьба послала ей семидневную отсрочку, когда она может вздохнуть и пожить на свобо­де без мужа, около сестры. Итак, это не самоубийство.

Но, может быть, это убийство, совершенное Аграфеной Суриной, как намека­ет на это подсудимый? Я старался доказать, что не Аграфене Суриной, а мужу Лукерьи можно было желать убить ее, и притом, если мы остановимся на показа­нии обвиняемого, то мы должны брать его целиком, особенно в отношении Сури­ной. Он здесь настойчиво требовал от свидетелей подтверждения того, что Луке­рья плакалась от угроз Суриной удавить ее или утюгом хватить. Свидетели этого не подтвердили, но если все-таки верить обвиняемому, то надо признать, что Лу­керья окончательно лишилась рассудка, чтобы идти ночью на глухой берег Ждановки с такою женщиною, которая ей враг, которая грозила убить ее! Скажут, что Сурина могла напасть на нее, когда она возвращалась, проводив мужа. Но факты, неумолимые факты докажут нам противное. Егор ушел из бань три четверти де­сятого, пришел в участок в десять минут одиннадцатого, следовательно, пробыл в дороге 25 минут, Одновременно с уходом из дому он вызвал Аграфену, как гово­рит Николаева. Следовательно, Сурина могла напасть на Лукерью только по ис­течении этих 25 минут. Но та же Николаева говорила, что Аграфена Сурина вер­нулась домой через двадцать минут после ухода. Наконец, могла ли Сурина один на один сладить с Лукерьею, как мог сладить с нею ее муж и повелитель? Вот тут-то были бы следы той борьбы, которой так тщетно искала защита на платье по­койной. Итак, предположение о Суриной как убийце Лукерьи рушится, и мы при­ходим к тому, что показание Суриной в существе своем верно. Затем остаются неразъясненными два обстоятельства: во-первых, зачем обвиняемый вызвал Аг­рафену, когда шел убивать жену, и, во-вторых, зачем он говорил, по показанию Суриной, что «брал девку, а вышла баба», и упрекал в том жену в последние мо­менты ее жизни? Не лжет ли Сурина? Но, господа присяжные, не одними внеш­ними обстоятельствами, которые режут глаза, определяется характер действий человека; при известных случаях надо посмотреть и на те душевные проявления, которые свойственны большинству людей при известной обстановке. Зачем он бросил тень на честь своей жены в глазах Аграфены? Да потому, что, несмотря на некоторую свою испорченность, он живет в своеобразном мире, где при разных подчас грубых и не вполне нравственных явлениях существует известный, опре­деленный, простой и строгий нравственный кодекс. Влияние кодекса этого выра­зилось в словах Аграфены: «Я вашего закона нарушать не хочу!» Подсудимый — человек самовлюбленный, гордый и властный; прийти просто просить у Аграфены прощения и молить о старой любви — значило бы прямо сказать, что он жену не любит потому, что женился «сдуру», не спросясь броду; Аграфена стала бы сме­яться. Надо было иметь возможность сказать Аграфене, что она может нарушить закон, потому что этого закона нет, потому что жена внесла бесчестье в дом и опозорила закон сама. Не тоскующим и сделавшим ошибку, непоправимую на всю жизнь, должен он был прийти к Аграфене, а человеком оскорбленным, прези­рающим жену, не смогшую до свадьбы «себя соблюсти». В таких условиях Агра­фена стала бы его, быть может, жалеть, но он не был бы смешон в ее глазах. И притом — это общечеловеческое свойство, печальное, но верное, — когда чело­век беспричинно ненавидит другого, несправедлив к нему, то он силится найти в нем хоть какую-нибудь, хотя вымышленную, вину, чтоб оправдаться в посторон­них глазах, чтобы даже в глазах самого ненавидимого быть как бы в своем праве. Вот почему лгал Егор о жене Аграфене и в решительную минуту при них обеих повторял эту ложь, в виде вопроса жене о том, кому продала она свою честь, хотя теперь и утверждает, что жена была целомудренна.

Зачем он вызвал Аграфену, идя на убийство? Вы ознакомились с Аграфеною Суриною и, вероятно, согласитесь, что эта женщина способна вносить смуту и раздор в душевный мир человека, ею увлеченного. От нее нечего ждать, что она успокоит его, станет говорить как добрая, любящая женщина. Напротив, она ско­рей всего в ответ на уверения в прочности вновь возникшей привязанности станет дразнить, скажет: «Как же, поверь тебе, хотел ведь на мне жениться — два года водил, да и женился на другой». Понятно, что в человеке самолюбивом, молодом, страстном, желающем приобрести Аграфену, должно было явиться желание до­казать, что у него твердо намерение обладать ею, что он готов даже уничтожить жену-разлучницу, да не на словах, которым Аграфена не верит и над которыми смеется, но на деле. Притом она уже раз испытала его неверность, она может выйти замуж, не век же находиться под его тетом; надо ее закрепить надолго, навсегда, поделившись с нею страшною тайною. Тогда всегда будет возможность сказать: «Смотри, Аграфена! Я скажу все, мне будет скверно, да и тебе, чай, не сладко при­дется. Вместе погибать пойдем, ведь из-за тебя же Лукерьи душу загубил...»

Вот для чего надо было вызвать Аграфену, удалив, во что бы то ни стало, плаксивую мать, которая дважды вызывалась идти его провожать. Затем могли быть и практические соображения: зайдя за ней, он мог потом, в случае обнару­жения каких-нибудь следов убийства, сказать: я сидел в участке, а в участок шел с Грушей, что же — разве при ней я совершил убийство? Спросите ее! Она будет молчать, конечно, и тем дело кончится. Но в этом расчете он ошибся. Он не сооб­разил, какое впечатление может произвести на Сурину то, что ей придется ви­деть, он позабыл, что на молчание такой восприимчивой женщины, как Сурина, положиться нельзя... Вот те соображения, которые я считал нужным вам предста­вить. Мне кажется, что все они сводятся к тому, что обвинение против подсудимо­го имеет достаточные основания. Поэтому я обвиняю его в том, что, возненавидев свою жену и вступив в связь с другою женщиною, он завел жену ночью на речку Ждановку и там утопил.

Кончая обвинение, я не могу не повторить, что такое дело, как настоящее, для разрешения своего потребует больших усилий ума и совести. Но я уверен, что вы не отступите перед трудностью задачи, как не отступила перед ней обви­нительная власть, хотя, быть может, разрешите ее иначе. Я нахожу, что подсуди­мый Емельянов совершил дело ужасное, нахожу, что, постановив жестокий и не­справедливый приговор над своею бедною и ни в чем не повинною женою, он со всею строгостью привел его в исполнение. Если вы, господа присяжные, вынесе­те из дела такое же убеждение, как и я, если мои доводы подтвердят в вас это убеждение, то я думаю, что не далее, как через несколько часов, подсудимый ус­лышит из ваших уст приговор, конечно, менее строгий, но, без сомнения, более справедливый чем тот, который он сам произнес над своею женою.

Печатается по: Кони А.Ф. Избранное. —

М., 1989. - С. 49 и след.

Крисп Гай Саллюстий

Инвектива, написанная во второй половине 54 г. до н. э. против Марка Туллия Цицерона, соотносится с такой же инвек­тивой в обратную сторону — Цицерона против Криспа. Поэтому лучше рассматривать их одновременно, сравнивая по содержа­нию и форме.

К инвективе Криспа есть примечания:

1)... вызвана твоим душевным недугом. — Фраза начала первой речи Цицерона против Каталины и начало его инвективы против Ватиния.

2)... ни меры, ни умеренности. — Ссылка на речь Криспа «О заговоре Каталины».

3)... торговать,... своим достоинством. — Цицерон. В защиту Сестия.

4)... защищает дело государства. — Цицерон. Речь в сенате по возвращении из изгнания.

5).. из окружания... Сципиона Африканского. — Ср.: Цицерон. Против Верреса. Обычный эпитет бывшего консула.

6)... ставший гражданином нашего города. — Намек на Сатиры Ювенала:

Новый, незнатный совсем человек из Арпина, недавно

Всадником бывший простым, повсюду ставит заставы

(пер. Д. Недовича, Ф. Петровского).

7)... влечения кого бы то ни было. — Избитая тема для очернения. Ср.: Цицерон. Против Каталины.

8)... в своем безудержном красноречии? — Марк Пупий Писон Кальпурниан был консулом в 61 г. См.: Цицерон. Об ораторе

9)... запятнавшая себя клятвопреступлениями жена. — О жене Цицерона Теренции известно только то, что она не отличалась порядочностью в денежных делах.

10)... чем это допустимо по отношению к отцу. — Избитое обвинение в инцесте (кровосмешении).

11)... для себя и своих родных. — Это был дом, который Цицерон купил в 62 г одолжив 2 млн. сестерциев у Суллы. В 58 г. после изгнания Цицерона дом его был разрушен.

12)... не как палач. — Цицерон называл себя стражем Города.

13)... когда ты был его стражем! — Саллюстий обвиняет Цицерона в том, в чем тот обвинял консула 58 г. Луция К. Писона.

14)... на основании Плавциева закона. — Закон о политических волнениях 78 г. трибуна Марка Плавция Сильвана.

15)... третий покупал дом. — Это мог быть Публий Сулла.

16)... осаждать твой дом. — Это были Гай Корнелий и Луций Варгунтей. Такая попытка была сделана 7 ноября 63 г.

17)... ты дознался. — Намек на Цицерона, часто говорившего, что он «собрал сведения», «дознался».

18)... ведя дела в суде. — Цинциев плебисцит 204 г. запрещал защитникам при­нимать вознаграждение за ведение дел в суде.

19)... пролив кровь сограждан и принесяим несчастья? — Явное искажение фактов: в 62 г. процессы катилинариев не сопровождались вынесением смертных приговоров.

20)... из окружения Марка Красса. — Имеется в виду триумвират 60 г. Отноше­ния между ним и Цицероном были изменчивы.

21)... ничтожнейший человек. — Пародия на Цицерона, говорившего «ничтож­нейший сенатор».

22)... наемный защитник в суде. — Пародия на Цицерона.

23)... моим консулатом творимый. — Стих из поэмы Цицерона «О консулате».

24)... подвергая жесточайшей проскрипции. — Проскрипции — списки для лиц, объявленных вне закона, следствием чего могли быть и лишения жизни.

25)... зависели от твоего произвола. — Понятия «царь» и «царская власть» были для древних равносильны понятиям «тиран» и «тирания».

26)... отменив Порциев Закон. — Известно три Порциевых закона.

27)... языку уступите, о лавры! — Стих из поэмы Цицерона. Лавровый венок — воинская награда.

28)... кроме лишь обозначения верховной власти. — Цицерон был в 63 г. консу­лом, Сулла — диктатором без ограничения во времени.

29)... Минерва обучила всем искусствам. — Ср.: Цицерон. О своем доме.

30)... Юпитер... допустил в собрание богов. — Ср.: Цицерон. Против Катилины.

31)... Италия... на своих плечах. — Ср.: Цицерон. В сенате по возвращении из изгнания.

32)... Павлов, Фабиев, Сципионов. — Ироническое сопоставление деятельности Цицерона с заслугами выдающихся римлян.

33) Кто имеется в виду, неясно.

34)... того преследуешь. — Имеется в виду Помпей, на жизнь которого Цицерон будто бы готовил покушение.

35) Кого называл тиранами. — Цезарь, Помпей и Красс.

36)... дело Ватиния ведешь в суде. — Т.е. в августе 54 г.

37)... о Сестии злословишь. — См.: Цицерон. К брату Квинту.

38)... Бибула... оскорбляешь. — Марк Кальпурний Бибул, коллега Цезаря по консулату 59 г., вступил с ним в борьбу из-за земельного закона.

39)... больше всего и покоряешься. — Скорее всего имеется в виду Цезарь.

40)... о делах государства... другое. — Намек на то, что сенаторы сидя слушали прения, затем переходили к сенатору, чье мнение они разделяли.