Относительность знания

Но скептицизм “Опытов” не только ведет к религиозному смирению и отказу от знания, он не ведет и к агностицизму. Отвергая притязания на полное знание, Монтень отвергает лишь уверенность в окончательности истины. Его скептицизм не есть отказ от познания мира, но утверждение относительности знания – из-за бесконечности самого объекта познания и из-за непрестанной изменчивости как объекта, так и самого познающего разума, принадлежащего конечному и тленному человеку.

“Нет знания”, – утверждает Монтень-скептик. “Что я знаю?” – сомневается он. Но это отрицание и это сомнение относятся не к знанию вообще, не к познанию-процессу, а к знанию-результату. Нет совершенного, абсолютного, полного знания. Наше знание в каждый данный момент не может не быть относительным. И не отказ от знания следует из такого скептицизма, а понимание трудности путей познания мира, утверждение необходимости постоянных и всевозрастающих усилий на пути познания. Признание собственного (и человеческого разума вообще) невежества – не итог, а предпосылка:

“Если хочешь излечиться от невежества, надо в нем признаться” [74, т. 3, с. 315]. Презрение к науке – глупость, этим утверждением Монтень открывает “Апологию Раймунда Себундского” [74, т. 2, с. 127]. “Я люблю

[214]

и почитаю науку”, – заявляет он в третьей книге “Опытов” [74,т. 3, с. 185].

Ибо стремление к познанию заложено в нас “от семени всеобщего разума, которое таится в душе каждого неизвращенного человека” [74, т. 2, с. 349]. Люди “рождены для поисков истины” [74, т. 3, с. 186], и “нет стремления более естественного, чем стремление к знанию” [там же, с. 355]. Отвергается при этом не знание, а убеждение в собственном всеведении: Монтень постоянно предупреждает об опасности принять сегодняшний (или данного человека, что все равно) уровень знаний и представлений о мире как окончательный, обладающий несомненной и не подлежащей проверке достоверностью. Именно в этом смысл рассуждении о пределах познания. Приведя мнение Теофраста о том, что человеку “необходимо остановиться и отступить”, когда “дело доходит до самых основных первопричин”, Монтень готов признать “умеренным и осмотрительным” мнение, что “есть определенные рамки, за которыми безрассудно пользоваться” разумом [74, т. 2, с. 269]. Но уже в следующей фразе он показывает, что установить эти рамки практически невозможно в силу самой природы разумного познания: “Однако нелегко установить границы нашему разуму: он любознателен, жаден и столь же мало склонен остановиться, пройдя тысячу шагов, как и пройдя пятьдесят” [там же].

Относительность и ограниченность наших познаний Монтень обосновывает фактами из истории науки, из эволюции картины мира. Сославшись на существование в течение тысячелетий геоцентрических представлений, он говорит о перевороте в наших суждениях о строении мира в связи с открытием Коперника. Первый вывод из этого – как будто бы декларация полного скептицизма: “Какое иное заключение мы можем сделать отсюда, как не то, что не нам устанавливать, какая из этих двух точек зрения правильна?” Но речь идет не о равноценности двух космологических систем и не об их равной несостоятельности, а об их равной относительности, о том, что каждая из них не может претендовать на окончательное установление картины мироустройства. Именно об этом говорит Монтень в следующей фразе: “И кто знает, не появится ли через тысячу лет какая-нибудь третья точка зрения, которая опровергнет обе предыдущие?” [там же, с. 281].

[215]

В том, что речь здесь идет не о скептическом отрицании истинности любой картины мира, а об утверждении их относительности, нас убеждает приводимый далее Монтенем пример с эволюцией наших представлений о Земле в связи с великими географическими открытиями: “Все древние философы полагали, что знают размеры его (нашего мира, т.е. земного шара. – А. Г.)... а между тем в наше время открыт огромный континент, не какой-нибудь остров или отдельная страна, а часть света, почти равная по своим размерам той, что нам известна” [там же, с. 283]. Но ведь открытие Америки не может быть поставлено под сомнение никаким скептиком: стало быть, речь идет не о сомнительности наших знаний вообще, а об их относительности. В ходе рассуждении по этому поводу Монтень еще более четко разъясняет свою позицию: “Поставить под сомнение науку космографию и те взгляды, которые были в ней общеприняты, значило бы тысячу лет назад записаться в пирронисты. Считалось ересью признавать существование антиподов...” [там же].

Так Монтень раскрывает смысл своего “пиррониз-ма” – это сомнение во всякой данной картине мира, признание ее неокончательности и несовершенства. В этом плане становится понятным и его отношение к коперниканству: будучи более достоверной, нежели птолемеевский геоцентризм, гелиоцентрическая картина мира тоже не может претендовать на окончательность и безусловную достоверность. И мы знаем, что в действительности потребовалась не тысяча лет, а несколько десятилетий, и уже при жизни Монтеня Джордано Бруно, развивая коперниканство, представил Солнечную систему как часть бесконечной Вселенной. Мысль о существовании множественности миров и бесконечности Вселенной допускает и Монтень, опираясь на воззрения античных атомистов, и прежде всего на Лукреция: “Твой разум с полным основанием и величайшей вероятностью доказывает тебе, что существует множество миров,– говорит он в “Апологии Раймунда Себундского”. –...Представляется невероятным, чтобы бог сотворил только один этот мир, не создав подобных ему, и чтобы вся материя была полностью истрачена на это единственное творение” [74, т. 2, с. 226–227]. При этом он подчеркивает, что подобное мнение высказывали не только “самые выдающиеся умы прошлых веков”, но и “даже

[216]

некоторые наши современники” [там же], возможно, имея в виду поэму Пьер-Анджело Мандзолли “Зодиак жизни”, многократно издававшуюся в те годы во Франции.

Итак, знание – возможно, истина – постижима, но истина всегда относительна, а познание представляет собой не данность, не готовый результат, а непрерывный процесс. В этом суть Монтениева скептицизма, и в этом огромное освободительное значение его философии. Учение Монтеня о познании оптимистично: “...ни трудность исследования, ни мое бессилие не должны приводить меня в отчаяние, ибо это только мое бессилие. Человек столь же способен познать все, как и отдельные вещи”, – заключает он, опровергая приведенное им ранее мнение Теофраста [74,т.2,с, 269].

Процесс познания предстает в “Опытах” как бесконечное развитие – пусть “беспорядочное, но непрерывное движение вперед, но неизведанным путем и к неясной цели” [74, т. 3, с. 360]. “Я убедился на опыте, – пишет он в самой “скептической” главе своей книги, в “Апологии Раймунда Себундского”, – что то, чего не удалось достичь одному, удастся другому, что то, что осталось неизвестным одному веку, разъяснится в следующем; что науки и искусства не отливаются сразу в готовую форму, а образуются и развиваются постепенно, путем повторной и многократной обработки и отделки...” [74, т. 2, с. 269]. Бесконечность познания – и в бесконечности объекта, познаваемого мира, и в бесконечной неудовлетворенности познающего ума, стремящегося ко все более совершенному знанию: “Если мы бываем довольны тем, что другие или мы сами добыли в этой погоне за знанием, то лишь по слабости наших способностей: человек более пытливого ума не будет доволен. За ним пойдет кто-то другой (пойдем и мы сами), открывая новые пути. Пытливости нашей нет конца: конец на том свете. Удовлетворение ума – признак его ограниченности или усталости. Ни один благородный ум не остановится по своей воле на достигнутом: он всегда станет притязать на большее и выбиваться из сил, и рваться к недостижимому” [74, т, 3, с. 359] – этот гимн дерзновению человеческого разума, неустанно стремящегося к познанию, достойно завершает (в последней главе “Опытов”) философию познания Мишеля Монтеня и раскрывает подлинный смысл его скептицизма, расчи-

[217]

щающего дорогу свободному от вековых предрассудков, самостоятельному человеческому знанию.

Итак, провозглашение в “Апологии Раймунда Себундского” слабости и ничтожества человеческого разума оборачивается гимном познающему разуму. Так же точно обстоит дело и с многократно утверждаемым в “Апологии” тезисом о “ничтожестве” человека.