Автограф Петра Леонидовича на стене моего кабинета

Я это услышал, а у меня было приглашение в американское посольство. И я подумал: «Вот там‑то я узнаю подробности, может, это „утка“» – потому что мне это показалось чрезвычайно неумным актом со стороны правителей, хотя от них всего можно ожидать. Ну и я думаю, пойду туда и там‑то уж я выясню. И по дороге – я шел по Кольцу – в переулке встретил сильно выпившего Карякина Юрия, которого вела жена Ирина, и она говорит:

– Вот веду чадо.

А он так еще гордо сопротивляется. Я говорю:

– Ничего, Ира, сейчас протрезвеет.

– Как? Ну да!

– Вот увидишь, смотри.

И говорю ему, раздельно, с внушением:

– Юрий, Александра Исаевича арестовали. Он сидит в Лефортово.

Он побелел и стал трезвый. Я не преувеличиваю. И она его повела куда‑то в метро. А я пошел к американцам. Там встретил все общество наше изысканное, Рима Кармен, покойный, в окружении с кем‑то беседовал, что вот придется ехать в Испанию, он как герой Испании во главе делегации, а я недавно ставил «Час пик» и там тоже герой все говорит:

– Я нехотя еду в Латинскую Америку во главе, во главе…

И тут я услышал примерно тот же текст:

– Вот, надо ехать, так не хочется, во главе.

– Рима, так если не хочется, то и не поезжай.

Он говорит:

– Ну, просят товарищи, надо, понимаешь, хотя устал, не хочется.

– А ты знаешь, Рима, что Александра Исаевича арестовали и он в Лефортове сидит?

– Не может быть, ты шутишь, это же глупость какая‑то, разве это можно! Я не поеду.

Вот такая первая реакция. Через некоторое время входит Евтушенко Евгений Александрович с дамами и с шампанским. Дамы тоже уже подшофе, Евгений Александрович весь в розовом, элегантный, жестикулирующий, весь в эмпиреях. Я ему тоже говорю:

– Евгений Александрович, Александра Исаевича арестовали. Он в Лефортово.

– Не может быть, что они с ума сошли, это же недопустимо! Надо как‑то реагировать. Где здесь телефон?

Я говорю:

– А что вы хотите сделать?

– Я позвоню Андропову и скажу: разве можно это делать!

– Евгений Александрович, я вам не рекомендую отсюда звонить.

Как‑то неудобно от американцев звонить.

– А что вы посоветуете?

– Выйдите и позвоните из автомата.

– Да, это, пожалуй, правильно.

И он исчез. Потом минут через десять возвращается довольно бледный и говорит:

– Можно вас на минуточку?

– Пожалуйста.

– Пойдемте в сторонку. Где бы тут можно было поговорить?

Я говорю:

– В свое время мне бывший член Политбюро Полянский рассказывал, что он беседовал с Рокфеллером почему‑то в туалете и они все время спускали воду. Ну, может, он врал. Но все‑таки пойдемте к туалетам.

Подошли мы к туалетам, и я стал дурака валять и воду спускать.

Я говорю:

– Ну что, звонили?

– Звонил.

– Ну и что же вам он сказал?

– Вы знаете, странно. Как это понять?

– Что он вам сказал?

– Одно слово.

– Какое?

– Проспитесь, – и повесил трубку. – Как это понять?

Я говорю:

– Буквально.

– Да, вы считаете?

Я говорю:

– Да.

Ну, он так и сделал: проспался и забыл.

Это даже не в посольстве, это у какого‑то корреспондента – я забыл, в особняке был широкий прием. Корреспондент этот, постоянный корреспондент, он даже где‑то снимался в кино.

Такой сгорбленный господин, трясущийся, жена у него русская.

В моих заграничных командировках я читал всю запрещенную литературу, но через таможню ее не провозил, боясь обыска. И правильно делал. На Западе я читал «ГУЛАГ» и прямо болел, физически болел. Мне нужно было много работать, и все равно я читал почти что все ночи напролет. Наутро выходил репетировать. «Гран соле…». Это подвижнический труд – собрать все – в таких условиях. Это люди не в состоянии понять его просто… ну я не знаю, это абсолютное чудо! Как мог человек десять лет противостоять всей государственной машине один! Это чудо! Это невозможно понять. Сколько нужно воли, мужества, ума, чтоб выиграть время! Это только его какая‑то необыкновенная работоспособность, его опыт лагерника, человека, который прошел все круги ада.

Лет