Много шума из ничего» – Бенедикт, 1952

И вот на этом вводе я обидел Рубена Николаевича.

Я разгримировываюсь у себя – мы в одной артистической сидели – я был завтруппой театра, он был художественный руководитель – начальство, и вот артисты прибегают, говорят:

– Сам, сам идет к тебе. Смотрел спектакль, идет к тебе.

Я разгримировываюсь и у рукомойника моюсь мылом.

Он входит.

– Ну что я должен вам сказать? Я вас поздравляю. Очень вы хорошо это сделали. И мне понравилось. Молодец. Хорошо очень играете. Я рад, что я вам дал роль свою, – так торжественно все это объявляет, а я все моюсь – ну, вежливо, конечно, стараюсь быть в настроении данного торжественного момента передачи роли старого мастера молодому артисту. И вдруг меня, как черт за язык – это бывает со мной довольно часто, – и я говорю:

– Рубен Николаевич, ну подумаешь, чего особенного‑то, исполнил ваш рисунок да и все.

И он вдруг рассердился:

– Мальчишка, понимаете ли! Я пришел сказать вам добрые прекрасные слова, а вы не поняли. Рисунок‑то какой сделан! Это надо же уметь его исполнить! Это большую похвалу я вам делаю, а вы не понимаете! И даже просто охота пропадает растить вас дальше. – И ушел.

И только потом я понял, что он действительно прав, а я дурак. Потому что нехорошо так пришел старый артист, от души, так сказать. Ведь он должен был что‑то преодолеть в себе, чтобы подняться и в своей любимой роли похвалить меня. В театре же очень всегда все ждут, что скажет Сам.

Этот случай я часто рассказываю актерам и молодым студентам. В 96‑м году я хотел восстановить «Тартюфа» в молодом составе, также как и «Пугачева», и «Доброго человека…», чтобы играли молодые люди, студенты. И они тоже начинали мне говорить: «Но мы по‑своему…» Я всегда говорил: «Что значит по‑своему? Вы должны уметь владеть рисунком роли, исполнить такой рисунок, который делает с вами режиссер, – это входит в вашу профессию – вы должны уметь это делать». И приводил пример с Рубеном Николаевичем. Говорил: «Я такой же был дурак, как вы, и так же не понял это и обидел старого мастера. На что он совершенно справедливо мне и сказал, что так себя не ведут приличные люди».

P.S. Так что, видите, в этом шутливом рассказе есть смысл профессиональный.

* * *

Я играл по 25 спектаклей в месяц, по 30 спектаклей в месяц. И все огромные роли. Я играл Бенедикта, Сирано, «Два веронца». Один день Бенедикта, другой Сирано, третий день Шубина, четвертый день Кошевого Олега, пятый день Треплева в «Чайке». Иногда меня по ночам судороги сводили от перенапряжения. Тогда я еще не знал, что пить надо магнезиум, а не водку.

Но я всю жизнь играл в репертуарных театрах. А когда в Англии я ставил «Преступление и наказание», актеры шесть недель подряд играли каждый день один и тот же спектакль. И они изменились все физически. Они все похудели, какие‑то воспаленные глаза у них были.

Это очень тяжелый труд. Тем более играть одну и ту же пьесу. Очень тяжело.

Но они держали уровень. У наших такой выучки, к сожалению, нет.

* * *

В «Турандот» я играл какого‑то «мудреца дивана», потом мы пытали Калафа.

Калафа, по‑моему, тогда играл Шахматов, уже не Завадский. А Юрий Александрович уже был в своем театре. Да‑да, потому что совершенно неожиданно вдруг меня пригласили к нему, сказали, что с вами хочет познакомиться Юрий Александрович и пригласить вас в театр к себе. Он хотел, чтоб я играл Ромео у него, он ставил «Ромео и Джульетту». А я тогда был довольно‑таки молодым оболтусом, и Завадский – он был рафинированный господин, убеленный сединами, его шутливо называли «седая девушка», тогда пьеса шла о дружбе с Китаем «Седая девушка», – говорит:

– Я бы хотел вас пригласить в театр.

Я говорю:

– Благодарю вас…

– Ну, я надеюсь, что вы будете успешно работать у нас.

Я говорю:

– Юрий Александрович, я, к стыду своему, не видел у вас спектаклей. Разрешите, я посмотрю и потом вам скажу.

И больше – все. На этом разговоры закончились. Бестактно. И мне говорили:

– Что ты так! Нельзя ж так разговаривать.

Я говорю:

– Но я действительно не видел, куда же я пойду?

Ну вот. А потом мы с ним подружились, с Юрием Александровичем. Он приходил на Таганку, и дальше у нас с ним были очень хорошие отношения. Мы с ним встречались много, а потом так сложилось, что перед смертью брата я все ходил к нему в Кунцевскую больницу, а Юрий Александрович умирал там же, в этой же Кунцевской больнице. Умирал он человеком, обеспокоенным судьбой и государства, и искусства. И мы даже с ним наивные письма сочиняли – должны же они наверху чего‑нибудь понять. Видите, даже и он, умирая, ничего не понимал, и я, уже битый‑перебитый, тоже думал:

– Ну все‑таки, может быть, написать последний разок?

А Петр Леонидович Капица всегда говорил:

– Нет‑нет, ничего писать не надо. Это бесполезно. Сталину я писал, и он отвечал. А эти даже не отвечают. Поэтому, Юрий Петрович, бесполезно писать. Вот по телефону позвоните, если уже совсем плохо. Может, помогут они.