А вот рассказ об этой истории в феврале 1997 года, когда она пришлась к слову на репетиции «Братьев Карамазовых» в Театре на Таганке

(Разговор идет о падучей у Алеши.)

Я видел один раз, когда человек за обедом упал в падучей. Ужас. Но просто мы знали умом, что надо салфетку в зубы засунуть.

(Актеру): Играй нервную дрожь.

Я помню, пришел я поступать в артисты мальчишкой, и меня начала бить нервная дрожь. Мальчишкой я совсем был – пришел во Второй МХАТ сдавать. Меня вызывают, а у меня вот так нога ходит, колотит меня. Я ее держу, тогда вторая начинает. Вот так сижу, а меня всего колотит. И я думаю, а как же я пойду сейчас? Бьет озноб, и я не могу ничего прочесть.

Вышел я – дрожь пропала. Вся труппа сидит – они себе же набирали. Значит, я вышел и первой объявил басню. «Из дальних странствий возвратясь, какой‑то дворянин, а может быть, и князь, с приятелем своим гуляя в поле…» – дальше забыл. Они так… Бирман вообще скептически – мальчишка же я, длинная шея такая была – ну нелепый человек, непонятно еще, какой голос, знаете, когда ломается. И Бирман говорит; не надо, непонятно же, что из него выйдет. Нельзя ж только одного Керубино играть, – они же так: кого играть – иначе зачем готовить‑то. Ну, и так они вроде подхихикнули на басне, и Чебан – или Берсенев – говорит:

– Юноша, а что же вы нам прочтете?

– Я прочту очень важное: речь Юрия Олеши на Первом съезде писателей.

Тут они как‑то так очень повеселели:

– У‑у! А вы что же, интересуетесь речами?

Я довольно мрачно сказал:

– Я многим интересуюсь.

Это мы с братом решили, когда думали, что бы такое взять. Мы речи читали на Первом съезде писателей, и мне очень понравилась речь Юрия Олеши, что вот он шел, шел, ничего он этого не принимает. А потом он вышел за город, там солнце светит на красный кирпич – мне это так запомнилось, что я в «Матери» сделал стену Таганки знаменитую красным кирпичом.

И, значит, я начал читать. А, видно, я обладал очень конкретным воображением. И поэтому, когда я начал говорить, от Юрия Олеши, конечно:

– И вот выхожу я в какой‑то двор запущенный, там трава, коза какая‑то ходит, – я так очень все конкретно, – и вот я увидел молодую кожу рук, – я начал сдирать кожу на ладонях…

Короче говоря, дикая ржа была. Видимо, с таким я увлечением сдирал кожу с рук, озирался кругом: «Солнышко всходит, заливает все», – заливался я. Очнулся я от своих грез от дикого хохота. Я, как упавший с небес, посмотрел на них и мрачно сказал:

– Ничего смешного тут нет.

Еще больший хохот. Я тогда сказал:

– Мне жаль вас.

И ушел. И участь моя была решена. Но я все‑таки на следующий день приехал. И, видимо, я так был «свободен», что я не увидел себя в списке. Читал‑читал, но я себя не увидел. Потому что я не верил, что меня возьмут. И так тихонечко на всякий случай вошел. И там уже ходили какие‑то наглые: Юра Месхиев, из актерской среды, его, конечно, приняли – он меня догнал и говорит:

– А чего вы? Вас же приняли, а вы такой мрачный.

Я говорю:

– Меня не приняли.

– Так вот же ваша фамилия в списке. Вот вы.

И вот тут я вышел на Театральную площадь, а там ходил трамвай. Я вскочил на трамвай, чтобы ехать домой и сказать брату: «Приняли!»

Я же должен был работать монтером, уже лазил в мороз на столбы, долбил шлямбурами стены, гнул трубы – когда провода к моторам подводят – работал. И мне нужно было еще три года отработать. А если б я поступил в учебное заведение, то я мог продолжать учебу – такие были тогда правила – можно было и не отрабатывать. И я выскочил из трамвая, потому что мне казалось, он медленно идет.

Трамвай этот ходил по Театральной площади, где был МХАТ Второй, прямо на Плющиху, в Земледельческий переулок Мимо Гранд‑отеля бывшего, где теперь гостиница «Москва», – взорвал Гришин – там был Дуглас Фэрбенкс, когда приезжал с Мэри Пикфорд. И вся Москва была там, и мы с братом были, чтоб поглядеть – он меня с собой брал. И вот там на балконе Мэри Пикфорд посылала воздушные поцелуи, все кричали – у нас же публика благодарная. Тогда шел «Багдадский вор», «Поцелуй Мэри» – широко шли фильмы – не так, как в более поздние советские годы. Чаплин шел. Я помню, как мы с братом ходили смотреть его комедии: «Золотую лихорадку». Я плакал от смеха. Я вставал, а там были откидывающиеся стулья, я садился мимо, падал на пол, и уже хохотал весь зал. Я хохотал до слез, рыдал и через пять минут я опять вставал от хохота, просто умирал. И уже публика шикала, потому что я опять падал мимо стула. Конечно, на меня очень сильное впечатление произвела совершенно другая форма, другой стиль, другая эстетика – вот то, что поразило меня потом у Брука в «Гамлете».

Но, видно, эта детская любовь к Чаплину, к гротеску, к условности осталась. Я до сих пор всегда в спорах с актерами, когда они начинают говорить, что это неудобно, что это они не могут понять. Я говорю:

– А вы это можете понять, что в Чаплина стреляют, а он уворачивается от пуль, – помните? Чаплину почему‑то удобно!

А анекдот? Когда у нас рассказывали про покойного Микояна. Предлагают ему зонтик.

– Анастас Иванович, зонтик.

Он говорит:

– А мне не надо зонтика, я между струйками, между струйками, между струйками.

А при Сталине – ни‑ни. Уже потом Чаплина никакого мы не видели. А уж о «Диктаторе»‑то и помянуть страшно.

Жизнь была такая сложная. Даже Наташа моя мне теперь говорит:

– А ты помнишь, как мы карточки потеряли? – ветер унес у нее, что ли, – а ты помнишь, как ты маме не говорил? У нас же семья такая… никогда нас не били. И при этом какая была трагедия и как боялись сказать, что мы потеряли карточки.

Мама многие вещи в Торгсин носила. И, конечно, благодаря этому как‑то нас кормила.

Важнейший документ: «в системе Мосэнерго использовать не можем»

Потом, у меня была с малых лет склонность ко всяким опытам – разобрать, собрать. Часто хулиганством я деньги добывал таким: пробки пережгу или выверну пробочку, соседи позвонят и скажут:

– А Юра дома? А то у нас свет не горит. – Я вверну пробочку, они тихонько, конечно, не при маме, говорят:

– Ну вот тебе на кино.

Добывал так несколько раз. Но потом, все‑таки мама нас любила же очень. Да и отец не был жадным. Все‑таки какое‑то время он еще как‑то выкручивался. Это потом, когда все хуже и хуже было, когда его стали сильно преследовать, то жить стало все тяжелей и тяжелей. Вещи все отнесли в Торгсин. А из Земледельческого переулка переехал я только тогда, когда Фурцева дала мне двухкомнатную квартиру. До этого все уплотняли‑уплотняли, и потом мы остались в одной комнате. Брат женился, и ему с женой отдали вторую комнату, у них родилась девочка Люся, племянница моя, а мы остались в одной комнате: Наташа, мама, я и папа – то он уезжал надолго, то он жил с нами.

Наташа вышла замуж второй раз и уехала к мужу, полковник медицинской службы – замечательный человек был – Дима, фамилия у него была Руанет, какие‑то французские корни – благородный очень человек, строгих правил, но советский человек. Поэтому много споров бывало за столом тогда. Даже они, которые ко мне хорошо относились, путались моей резкости.

Мама, бедная, страдала: ей очень нравилось, с одной стороны, но меня ругали все время, и она говорила:

– Ну Юрочка, ну раз тебя так ругают, ты же должен прислушаться, не бывает же просто так. Значит, правильно все‑таки, ты подумай, исправь там что требуется.

Я говорю:

– Мама, ну а тебе‑то как?

– Нет, мне понравилось, ты знаешь, я тебе честно скажу, я не понимаю, за что они тебя ругают. Да я смотрю кругом, и публика… – у тебя всегда же полно народу, к тебе так все относятся и всегда даже ко мне хорошо относятся благодаря тебе.

Вообще, мама была довольна детьми своими. Она всегда говорила, что «во всех этих горестях моих и сложностях дети меня радуют и утешают; я не могу жаловаться на своих детей».

Р.S. Бедная моя мама! Царствие ей небесное за ее страдания. Сколько она вынесла! Измены отца, его крутой нрав, деспотизм. Смерть маленькой сестры моей… Бесконечные заботы о нас – одеть, добыть денег… Аресты, страх за детей, семейные неурядицы… Она все понимала, что происходит, и изо всех своих небольших сил бесстрашно охраняла и растила нас.

* * *

Когда мне было лет восемь, брат протащил меня на «Петербург» с Михаилом Чеховым. Не знаю как меня пустили – может, утром шел.

Я очень мало в МХАТе Втором видел. «Двенадцатую ночь» я видел, когда уже стал студентом. Азарин играл Мальволио, но не Чехов. Чехова не было уже. Уже Берсенев был художественным руководителем.

Видел «Блоху». Все помню: и Бирман, и Дикого помню, и оформление блистательное. Очень сильное впечатление произвело. «Блоха» мне очень понравилась. Тогда я был студент, я уже играл. Например, там была такая инсценировка «В овраге», по чеховским рассказам, и я там «шумел» – приезжала телега, уезжала. Был такой замечательный человек Владимир Попов. Когда МХАТ Второй закрыли, он ушел во МХАТ и играл во МХАТе так же великолепно, как и во МХАТе Втором. Он ведал шумами. Замечательно он делал дождик – горохом сыпал в решете, горох пересыпали. Он изобретал все эти машины – ветер, «приезд телеги», «уезд телеги». И вот я должен был приехать на телеге и уехать за кулисы. Я приехал благополучно, а уезжать нужно было через минут сорок – долго шла сцена в конце. И я заснул. И не уехал. Вот это был ужас! Прибежал Попов…

– Как же вы можете! И так вы начинаете свою карьеру?! И вы думаете чего‑нибудь достигнуть? Вам поручили такой ответственный момент – отъезд телеги.

А я действительно был напуган и очень переживал. Я уж извинялся и все. Он говорит:

– Нет. Только вот работой вы можете как‑то исправить свое положение. Безукоризненной работой в «шумах».

Так что нас выдерживали. Выход на сцену считался большим доверием. А уж как я в «Мольбе о жизни» целый эпизодик играл – мальчишку, помощника парикмахера – это успех… Нужно было все это элегантно делать, ловко.

Был у нас замечательный преподаватель литературы Соболев – такой Шарик толстенький. У него есть книги интересные. Он был действительно влюблен в литературу. И когда мы сдавали экзамены, он спросил у Исая Спектора:

– Ну, скажите, кто такие Моцарт и Сальери?

Спектор (потом замдиректора Вахтанговского театра и муж Борисовой) подумал и говорит:

– Ливонские рыцари.

– Кто‑кто?!

Тот перепутался и говорит:

– Выходцы из Ливонии.

Соболев ему и говорит:

– Ну вот, выходец, идите отсюда, идите, идите как можно дальше. В Ливонию.

А до этого мы ночи две учили эту литературу – у нас на квартире. Мы были во второй комнате, в первой все спали, а мы до утра учили, и утром у нас все перепуталось. Но я как‑то запоминал, видимо у меня память была лучше, а Спектор, видите, как опозорился. Мы ведь как все студенты – лишь бы сдать экзамен.

Это же не по специальности – нам казалось, дуракам.