Мой порт

Одесский порт.

Я пришёл в порт, когда ему было 162, а мне 22.

Котов.

Калин.

Бендиченко.

Гринберг.

Пупенко.

Двоеглазов.

Иду снизу вверх.

Двоеглазов.

Пупенко.

Бендиченко.

Калин.

Котов.

А рядом Олег Чаленко, Володя Бибаев.

А совсем рядом Рита Дагис, Паша Бискис.

Я работал с 1956 по 1964‑й.

Стройконтора.

Механизация 2‑го района.

Апельсины.

Машиносчётная станция.

Хлопок, каучук.

Пожары.

Студебеккеры.

Хенкин.

Ночи.

Уголь.

Письмо Карцева от Райкина.

Уход.

Отъезд.

Я пришёл в Одесский порт, когда ему было 162.

Господи!

С чего я только ни начинал!

Я много раз начинал жизнь сначала.

Но первая моя встреча с жизнью произошла в Одесском порту.

Компрессор «Лерой», осень 1956 года.

Я механик ремстройконторы.

Бригада бетонщиков ушла на обед с одной просьбой – завести компрессор.

Я заводил весь обед.

Я пересосал его так, что выскочил откуда‑то крановщик, сунул факел в карбюратор – такого мы не проходили – и завёл эту сволочь.

Но начальник стройконторы Россис пошёл ещё дальше.

Он предложил завести компрессор с буксира, хотя тот на тележке.

А первые апельсины в порту.

Я никогда не видел апельсинов.

И вдруг пошёл аромат.

Лежу ночью на скамейке, отдыхаю.

Вокруг пахнет апельсинами и трудовым накалом, вдруг истеричный звонок.

Звонок в четыре утра всегда истеричный.

– Где механик по большому?

Это я.

Виктор Ильченко был механиком по маленькому.

– Где по большому?! Мать…

– Я.

– Ты… Мать твою…

– Я… Мать твою…

– Сорок первый кран вырубило. Поворота нет. Если ты сейчас же… Мать… То мы… Мать…

– Еду… Мать…

Завожу бензовоз.

Как я не боялся – полный бензином.

Но ночью только на нём.

Еду на девятнадцатый причал к сорок первому «Каяру».

Там Паша Бискис, прекрасный парень из моей самодеятельности.

Он в «Каяре» разбирается в сто раз лучше меня.

– Паша, – кричу, – ты что? Я же спал!!!

– Товарищ механик, давайте наверх, тут крупная авария.

Я лезу наверх.

– Посмотрите там, – говорит он. – В машинном отделении на плитке. Ножик там же.

Там лежало на плитке пять громадных апельсинов и ножик.

1959 год, зима.

Мне двадцать пять лет, я впервые ем апельсины.

– Ну что? – орали грузчики.

– Всё! – закричал Пашка. – Есть поворот!

А для них поворот был главным.

Только поворотом можно было раскачать ящик в подъёме: он срывался и внизу взрывался, как шрапнель.

Все туалеты в порту пахли апельсинами.

Орешки‑кешью пошли, запахло хуже – весь порт пробило поносом, хорошо, что туалеты пахли апельсинами.

Спирт из шведского танкера уже шёл под охраной.

У каждого фланца стоял часовой.

Но всё равно, к концу дня под хоровое пение и танцы всех выносило через проходную.

Когда вышел приказ пьяных не выпускать, народ принимал перед самой проходной.

Через проходную – как стёклышко: «как погода», «как дети»?

И за проходной хоровое пение и танцы.

Ночь. Я на смене.

В семь часов утра истерический звонок.

– Кто сменный механик по большому?.. Мать…

– Я… мать…

– Говорит начальник механизации порта Хаджи‑Баронов.

– Слушаюсь…

– Вы знаете, что шторм?

– Знаю, как же не знать.

– Так вот у вас на Хлебной гавани все краны заливает.

– Как?!

– Так! Ходовые тележки заливает. Немедленно принять меры.

– Слушаюсь.

Начинаю одеваться.

Какую‑то плащ‑палатку натянул.

Хорошо, что старый Борейко пришёл пораньше меня сменять.

– Ты куда?

– Да вот, звонил начальник… Там краны заливает, надо на Хлебную ехать…

– И что ты едешь – жопой волны отбивать? – сказал мудрый Борейко.

Тут и я подумал: «А чего я еду… А чем я эти тележки прикрою, телом своим?»

А рано утром Бендиченко.

Желваки ходят, ключ вращается на пальце.

– Кто был ночью на смене?

– Я‑я‑я‑а!

– Сам пойдёшь всё уберёшь лопатой или убытки деньгами покроешь?

– А что, а что?

– Тонн пять уже на причале валяется. А ну, бери лопату!

– Какую лопату?

– Что‑что? Бери лопату!

– Я инженер.

– Бери лопату!

Сменный механик по маленькому Шиф удирал от Бенди, въехал на автопогрузчике на кучу угля высотой двадцать метров.

Снимали краном.

– Кольцов, где вы были с восьми до одиннадцати?

– Как это – где я был?! А где ж я мог быть в рабочее время?

– Вот я вас и спрашиваю, где вы были в рабочее время? Короче, откуда это полотенце?

– Что значит – откуда это полотенце?

– Вас видели на Австрийском пляже.

– В рабочее время?

– Да. В рабочее время.

– Кто?

– Неважно.

– А как он сам туда попал? А даже если он меня видел, я туда заехал по делам. Я ехал искать вот этого.

– Кого?

– Который меня там видел. Это я его видел на пляже. Он просто первый донёс. Я не такой быстрый.

– Кольцов, а что вы делали с зарядчицей в аккумуляторной?

– Как что – технику безопасности проходили.

– Всю ночь?!

– Ну почему? Я ушёл оттуда где‑то в три часа.

И многострадальный начальник механизации 2‑го района Пупенко, у которого вся эта компания работала:

– Детский сад развели. Кого проводить на горшок? За кем задницу подтирать? Когда будут предложения по битуму?

На причале стоял пароход, который с битумом прошёл через экватор.

На экваторе битум растопило.

Это был остолбеневший, зостекленевший, залитый расплавленным битумом до мозга костей и застывший на январском морозе.

Как выгрузить?

На него ходили совещаться все, кто хотел.

Минимум шестнадцать человек, свесив голову, смотрело внутрь.

И тридцать человек ходило по битуму.

Этот пароход был камнем преткновения.

На нём проверяли мозги всех выпускников.

Решили гнать обратно на экватор.

А какая была любовь в порту!

А сколько было красавиц!

А где мы только не любили!

На кранах, в зарядных, на тюках, на кипах.

Явка, шторм, хозработы, любовь.

А какие девушки на машиносчётной, мужчиносчётной станции!

Когда я мимо ни ехал, я ломал шлагбаум автокраном «Январец».

Потом вручную его делал и ставил.

Ну, можно когда‑нибудь подумать, что я мог собственноручно сделать шлагбаум.

Такие были там красавицы!

Под руководством Олега Чаленко устроили первую комсомольско‑образцовую свадьбу.

В партклубе с начальством, с парткомом, с вручением ключей от квартиры на спуске Кангуна.

Они развелись через полгода.

Они просто договорились ради квартиры.

И надули нас.

Я тогда этого не понял.

Время было такое.

Мы были молоды и веселы.

А время было такое, когда Пупенко с парторгом подняли меня ночью с постели после смены.

А 11 часов утра для меня была ночь.

И повезли на заседание парткома, и постановили перевести старшим механиком в колхоз.

Как? Почему? У меня мать без отца.

Как я уеду?

Вот такие дела, вдруг и навсегда.

Только Чаленко меня и спас.

Капустник нужно было готовить.

А когда я ночью в трюме на куче угля натягивал гусеницу на С‑153, я вспомнил про письмо из Ленинграда от Ромы Карцева.

Оно показалось мне очень толстым.

Я распечатал и при жёлтом малярийном свете переноски: «Райкин включил в свою программу твой монолог, я посылаю программку».

И, сидя в угле, в грязи, грязными, пыльными глазами я увидел среди знаменитых писателей свою фамилию, и уехал.

Я весь Одесский порт вывез с собой.

Я увёз тёмные портовые ночи.

Я увёз человеческие пароходные голоса.

Я увёз длинный свет фонарей и поворотные огни кранов.

Я увёз лязг грейдера и шум песка.

Я увёз рассказы Камышникова.

Я увёз живого Витю Ильченко.

И красавицу секретаршу начальника порта Милу Гвоздикову.

Из Одесского порта в театр.

У Райкина из одиннадцати человек нас было трое.

Я увёз всё это и всё это потратил на ребят, на себя, на великого шефа, на всю страну.

А привёз обратно только благодарность за то время, за молодость, за интерес к жизни, за всё то, что называлось Ордена Ленина Одесский морской торговый порт.

Я увёз и трачу.