За Оранжевой рекой

Я покидаю Наталь и держу путь на равнины Оранжевого Свободного государства; посещаю Блумфонтейн – город, расположенный в самом центре страны, – и спускаюсь в Кару, где целую неделю живу в цивилизованной пустыне.

Я ехал по живописной горной дороге, которая должна была привести из Наталя в Свободное государство. В местечке с названием Чивели, расположенном на пересечении единственной железнодорожной ветки с зеленой долиной, я увидел место, где во время англо‑бурской войны молодой корреспондент по имени Уинстон Черчилль попал в плен к генералу Бота. Затем на моем пути встретился Ледисмит – город, названный так в честь испанской жены сэра Гарри Смита. Будучи честным и храбрым воином, этот человек в середине девятнадцатого века играл важную роль в истории своей страны. Здесь я посетил музей и полюбовался на реликвии тех военных времен – старую винтовку «Ли‑Мэтфорд», барабан, кавалерийские ружья и тому подобные экспонаты. Сказать по правде, для меня – человека, пережившего бомбежки и воздушные налеты последней войны – все эти предметы выглядели памятниками времен Ватерлоо.

Я свернул в сторону Дракенсберга, решив провести несколько дней в Натальском Национальном парке. Здешний заповедник порадовал меня великолепной гостиницей, которая по уровню комфорта могла бы поспорить с любым из дурбанских отелей. К несчастью, погода подкачала: все время не переставая лил дождь – необычное явление для здешних мест – и я не смог, как планировал, подняться на вершину Берга. Зато во время очередной грозы (помню, гремел гром и сверкала молния) я выловил в притоке Тугелы настоящую лох‑левенскую форель!

Оказавшись на территории Свободного государства, я остановился в городке с названием Гаррисмит. Он был заполнен толпами веселых людей, которые только и говорили, что о поло, шерстяных одеялах и ежегодных скачках на вершине горы Платберг.

В тот день, когда я поехал к обзорной площадке, опять шел дождь. Не лучшее время для прогулки, но мне хотелось увидеть место, где партия Пита Ретифа дожидалась своего предводителя, отправившегося на поиски Земли Обетованной. Мне говорили, что в хорошую погоду отсюда открывается незабываемый вид на зеленые долины Наталя. Увы, все, что мне удалось рассмотреть, – хмурые скалы, объятые дождевыми тучами. На одной из этих скал прелестная Дебора Ретиф начертала зеленой краской имя своего отца. Надпись сохранилась и поныне – под смонтированной стеклянной витриной различимы зеленые буквы. Насколько мне известно, это единственная надпись, оставшаяся после вуртреккеров.

Далее мой путь пролегал по огромной плоской равнине с зелеными холмами, видневшимися на горизонте. То и дело попадались маленькие живописные фермы, стоявшие в окружении деревьев. Легкий ветерок медленно вращал алюминиевые водяные колеса, на перекрестках стояли молочные бидоны, приготовленные для отправки на маслобойные фабрики. Я приехал к Бетлехему – очаровательному городку, получившему свое имя от вуртреккеров. Здесь располагался птичий заповедник, похожий на те, что можно видеть у нас на Камберлендских озерах. Полюбовавшись на местных пернатых, я отправился дальше и вскоре въехал в горное ущелье с названием Золотые Ворота. И все это время слева от меня маячили земли Басутоленда, напоминавшие диковинную помесь Уэльса со Швейцарией. Наконец ближе к вечеру я на время покинул Союз и устремился в Масеру, столицу британского Басутоленда.

Так уж сложилось, что эта обширная область в политическом смысле не принадлежит Южно‑Африканскому Союзу. Официально она считается территорией представительства высокого комиссара и, подобно двум другим британским протекторатам – Свазиленду и Бечуаналенду, – подчиняется министерству по делам колоний. В Южной Африке давно ведутся разговоры о том, что пора привести политику в соответствие с географией и включить данную территорию в состав Союза.

Весь следующий день я ехал по самой замечательной фермерской стране, какие мне только доводилось видеть, и к вечеру прибыл в Блумфонтейн, столицу Свободного государства. Передо мной тянулись длинные, хорошо освещенные проспекты. Перед зданием почтамта был установлен фонтан с подсветкой. Он радостно посылал в воздух разноцветные струи – красные, оранжевые, голубые – очаровательное напоминание о том, что имя Блумфонтейн переводится как «Фонтан цветов».

После обеда я созвонился со своим другом, жителем столицы, и он предложил совершить прогулку на Военный холм – возвышенность, у основания которой раскинулся Блумфонтейн. Вскоре мы уже катили по извилистой пятимильной дороге, ведущей к вершине холма. Поскольку ярко освещенные улицы остались позади, здесь было довольно темно, вдоль обочины тянулся невысокий кустарник. На очередном повороте мы едва не наткнулись на какое‑то крупное животное. Кажется, это был буйвол. Он промелькнул темной массой в свете наших передних фар и скрылся в придорожных кустах. А еще через несколько ярдов пришлось сбросить скорость, чтобы пропустить пару зебр, которым вздумалось пересечь дорогу. Животные эти выглядели более ручными, нежели пони в Нью‑Форесте.

Поднявшись на вершину, мы вышли из машины и направились к обрыву, чтобы полюбоваться панорамой вечернего города. Весь Блумфонтейн лежал перед нами, как на ладони. Центральные магистрали протянулись строго параллельными яркими линиями. Южные пригороды тоже были обозначены скоплением мерцающих огней, а за ними начиналась непроглядная темень – там раскинулся безлюдный вельд. Некоторое время мы следили за жуком‑светляком, который медленно полз в темноте, – это ночной поезд приближался к столице Свободного государства. На наших глазах с блумфонтейнского вокзала вышел еще один, встречный поезд и направился на север, к Йоханнесбургу.

Утром я вышел из гостиницы, чтобы прогуляться по городу и составить впечатление о Блумфонтейне. Это оказалось несложным, поскольку город невелик и отлично спланирован. Я сразу же окунулся в атмосферу преуспеяния и уверенности, которая характерна для столицы Свободного государства. В этом городе ощущается какая‑то особая свежесть и энергия. И, как мне кажется, тому есть два объяснения. Во‑первых, Блумфонтейн – высокогорный город. Он располагается на высоте четыре тысячи футов над уровнем моря, то есть почти на сто футов выше, чем наш Бен‑Невис. А во‑вторых, городу очень повезло с архитекторами. Здесь нет ни одного общественного здания, которое бы не сочетало социальную значимость с привлекательным внешним видом.

В значительной степени красота и гармония столицы объясняются тем, что создатели города не увлекались внешней помпезностью, а строго придерживались архитектурного стиля, который наилучшим образом подходит для Южной Африки. Меня чрезвычайно порадовало маленькое здание парламента «Раадзаал», построенное в середине девятнадцатого столетия и сохранившееся в первозданном виде. Оно представляет собой не огромный семитский зиккурат, а маленький образец классической архитектуры, во всей своей красе перенесенный на просторы Верхнего Вельда. Две другие достопримечательности Блумфонтейна – это здания Верховного и Апелляционного судов.

Прежде я уже писал о значении бычьей повозки в истории Южной Африки. Полагаю, что без этого изобретения развитие Африки было бы попросту невозможно. Что интересно, вагоны наложили свой отпечаток и на архитектуру южноафриканских городов. В давние времена, когда только возникали первые поселения, улицы в них прокладывались достаточно широкими – чтобы могла развернуться полная бычья упряжка (кстати сказать, достаточно громоздкое сооружение). Это было необходимым условием, и следовали ему неукоснительно. Данное правило сильно облегчило жизнь грядущим поколениям архитекторов. Когда первоначальные деревни начали разрастаться – сначала в скромные поселки, а затем и в крупные города, – строителям не пришлось сносить целые акры тесных «муравейников» с узенькими кривыми улочками (что, как мы знаем, представляло серьезную проблему в Европе).

Блумфонтейн является юридической столицей Союза, здесь расположена высшая судебная инстанция государства – Апелляционный суд. Многие южноафриканцы верят, что когда‑нибудь нынешней системе «двух столиц» придет конец и в стране установится единовластие. В этом случае Блумфонтейн имеет хорошие шансы стать единственной законной столицей Союза. Располагаясь в самом центре государства и обладая выигрышной планировкой (ибо что может быть лучше, чем Военный холм в качестве акрополя?), Блумфонтейн стал бы во всех отношениях безупречной столицей.

И коли уж разговор зашел о столицах, надо сказать, что Блумфонтейн является бесспорной астрономической столицей Союза. Мичиганский университет давно уже оборудовал свою обсерваторию на Военном холме. Воздух в Свободном государстве настолько чист и прозрачен, что и Гарвардский университет перевел свою обсерваторию из перуанских Анд в Мазелспоорт, расположенный всего в нескольких милях от Блумфонтейна. Мне рассказывали, будто тамошний телескоп один из крупнейших в мире, что делает Мазелспоорт важнейшим астрономическим центром всего южного полушария Земли.

Южная Африка – как важнейший экспортер фруктов на мировом рынке – отдает дань уважения своим первым садоводам, которые насаживали фруктовые деревья в эпоху ван Рибека и ван дер Стела. Но интересно, задумывался ли кто‑нибудь о безвестных создателях холодильных установок и строителях бассейнов, столь необходимых в условиях Южной Африки? В самом деле, трудно представить, как государство великих «мясоедов» (каковым является Союз) сохраняло бы без холодильников то гигантское количество мяса, которое оно ежедневно потребляет. Можно было бы, конечно, отказаться от свежего мяса и ограничиться бильтонгом, но, подозреваю, южноафриканские гурманы вряд ли пошли бы на такой шаг. Не менее важной деталью городского ландшафта являются бассейны. Ни один город в Южной Африке не считается слишком маленьким или провинциальным и, что еще важнее, не настолько испытывает дефицит в воде, дабы отказать себе в удовольствии иметь плавательный бассейн самой современной конструкции.

Блумфонтейн в этом отношении не исключение. В городе имеется прекрасный бассейн с подсветкой. Если смотреть на него в ночное время с вершины Военного холма, он напоминает огромный изумруд овальной формы. Однако предметом гордости всех блумфонтейнцев является другой бассейн, расположенный в нескольких милях от города, все в том же Мазелспоорте. Здесь протекает река с прелестным названием Моддер (то есть Грязевая). Ее воды тщательно фильтруются и затем – белые, искрящиеся – подаются в сооружение, которое представляет собой наверняка самый длинный бассейн в мире. Я в жизни не видал бассейна такой длины, даже в кино! Декабрьскими днями, когда все Свободное государство изнывает от жары и даже ветерок не приносит облегчения (ибо кажется, будто дует он из открытого горнила раскаленной печи), счастливые блумфонтейнцы отправляются с семьями в Мазелспоорт. Здесь они могут поплавать, покататься на лодочках по реке или просто посидеть в тени деревьев. После такого отдыха на природе чувствуешь себя обновленным. Немудрено, что жители столицы гордятся мазелспоортским бассейном не меньше, чем гранадские мавры гордились своей Альгамброй.

Я провел незабываемый день и вечер в Мазелспоорте, отдыхая в компании двух очаровательных семейств из Блумфонтейна. После того как дети вволю набегались, накупались и наконец‑то успокоились, мы расположились под деревьями, чтобы предаться двум самым приятным занятиям на свете – наблюдать за появлением первых звезд на небе и вкушать изысканные холодные закуски, в приготовлении которых южноафриканские женщины непревзойденные мастерицы.

Королевский парк в Блумфонтейне вполне оправдывает свое название. На мой взгляд, это один из прекраснейших парков в мире (а я повидал их немало на своем веку). Полагаю, не один садовник после посещения Королевского парка загорелся желанием выращивать цветы и кустарники на южноафриканской почве. Это само по себе увлекательное занятие – проектировать собственный сад, с линейкой в руках составлять планы на миллиметровой бумаге, часами изучать каталоги декоративных растений. Но главная прелесть заключается в том, что здесь, в Южной Африке, гарантирован прекрасный результат! Если вы когда‑либо пытались вырастить в английском саду шелковичное дерево, вам наверняка знакомо горькое чувство разочарования при виде краха всех ваших героических усилий. И тогда завидная участь южноафриканских садоводов – с неправдоподобно коротким сроком вызревания любой культуры, с роскошнейшими живыми изгородями, которые вырастают всего‑то за пару лет – наполнит сердца жгучей завистью. Воистину быть садовником в Южной Африке – чистое блаженство (конечно, при условии достаточного обеспечения водой).

Краса и гордость блумфонтейнского зоопарка – животное под названием лигр. Оно представляет собой помесь льва и тигра. Подобными гибридами может похвастать лишь один другой зоопарк в мире – нью‑йоркский. Только там они называются тиглонами или тигрольвами. Внешне лигр выглядит как лев с тигриной окраской. Я рассматривал этих животных, как порой мы наблюдаем за детьми ближайших друзей – в тщетной надежде обнаружить те или иные дорогие черточки, которые восхищают нас в их родителях.

В городе множество прекрасных школ и колледжей, а также один из лучших музеев во всем Союзе. И все они заслуживают внимания. Однако есть одно учреждение, которое я бы посоветовал посетить всем англичанам в обязательном порядке. Я имею в виду музей англо‑бурской войны, который бережно (возможно, даже слишком бережно) сохраняет реликвии прискорбного противостояния. И который требует от нас, англичан, особого внимания и понимания. Как известно, англо‑бурская война протекала в два этапа. Первый, более короткий, имел место еще до открытия трансваальского золота. А вслед за тем последовала другая трехлетняя война.

Первая англо‑бурская война началась в 1880‑м – через три года после того, как Британия аннексировала Трансвааль, на тот момент погрязший в финансовых и национальных проблемах. Пожалуй, самым знаменитым событием этой войны является битва при Маджуба‑Хилл, где бурам удалось захватить врасплох и наголову разбить английские войска. После заключения мира Трансвааль снова был восстановлен в правах самостоятельного государства, на сей раз под названием Южно‑Африканской республики. Несколько лет спустя на реке Витватерсранд (или просто Ранд) обнаружили золото, и событие это имело по меньшей мере два важных последствия. Во‑первых, оно привело к быстрому обогащению прежде нищего Трансвааля. А во‑вторых, в республику хлынул поток искателей легкой наживы, и большая часть этих людей была британцами.

Конечно же, золотоискатели в первую очередь стремились к личной выгоде. Но, как ни крути, они исправно платили налоги и в немалой степени способствовали обогащению Южно‑Африканской республики. В качестве награды за свои труды они желали получить – не много не мало – гражданские права в этом государстве. Однако президент Крюгер, будучи консервативным политиком и противником всяческих перемен, решительно отверг требования уитлендеров. Тогда Сесил Родс (на тот момент премьер Капской колонии) и некоторые другие влиятельные лица решили организовать вооруженный рейд на территорию Трансвааля. Руководство операцией поручили доктору Джеймсону, который блистательно провалил дело. Он сам и его пятьсот бойцов попали в плен к бурам и были брошены в тюрьму. Событие это получило широкую огласку и способствовало дальнейшему нарастанию напряженности в англо‑бурских отношениях. По сути, в ту пору разворачивалась борьба между новым, современным миром, который представляли Родс, Милнер и Джозеф Чемберлен, и миром старым, за который стоял президент Крюгер. Когда противостояние достигло критической точки, разразилась война. Трагическая история этой борьбы описана во многих авторитетных источниках, а посему не вижу смысла пересказывать ее в подробностях. Коснусь лишь нескольких принципиально важных моментов.

Прежде всего необходимо сказать о британских методах ведения войны – тех самых, которые и поныне служат главными козырями для антибританских политиков Союза. Печальными нововведениями англичан стали тактика «выжженной земли» (когда на большой территории действительно сжигались фермы буров, поля и краали), а также последующее насильственное перемещение бурских женщин и детей в концентрационные лагеря. Лагеря были плохо организованы, люди содержались там в ужасных условиях. Двадцать шесть тысяч погибших от кори, дизентерии и прочих болезней – таковы ужасающие результаты этой акции.

Какова была реакция англичан в условиях постоянно разжигаемой военной истерии – тема отдельного разговора. Но по крайней мере один голос раздался в осуждение бесчеловечных методов британской армии. И голос этот принадлежал мужественной английской женщине по имени Эмили Хобхаус. Она приехала в Южную Африку, работала в концентрационных лагерях и воочию видела творившиеся в них зверства. Вернувшись домой, она предала огласке свои критические замечания в палате общин и в прогрессивной прессе. Эмили Хобхаус, малоизвестная в родной стране, снискала себе звание подлинной героини в Южной Африке. Она умерла в 1926 году, и прах ее после смерти был захоронен в одном из самых священных мест Союза – под огромным обелиском возле Блумфонтейна, рядом с прахом президента Стейна и генерала Де Вета. Фельдмаршал Смэтс посвятил этой женщине речь, наверное, самую прочувствованную за всю свою карьеру.

«Будучи малой нацией, жестоко пострадавшей от рук истории, – сказал он, – мы склонны превозносить патриотизм превыше всех добродетелей. Так давайте же помянем имя Эмили Хобхаус! Эта женщина была англичанкой до мозга костей и гордилась своим народом и его великой исторической миссией. Однако этим ее патриотизм не исчерпывался. Увидев, что родная страна увязла в политике и замарала свои руки деяниями, шедшими вразрез с ее моральными принципами, Эмили Хобхаус не сказала: “Что поделать, это моя страна”. Нет, повинуясь движению души, она встала на нашу сторону и выступила против собственного народа. Тем самым она оказала неоценимую услугу не только нам, но и родной Англии, а по большому счету, и всему человечеству…

Пример Эмили Хобхаус больше, нежели любой другой в нашей истории, призван напомнить нам, что мы не только граждане Южной Африки – кроме того (а может, и в первую очередь), мы являемся гражданами Божьего Града».

Поднимаясь ранним утром на Военный холм, я повстречал молодого человека, который бодро шагал мне навстречу. Он беспечно крутил в руках тросточку и что‑то напевал.

– Доброе утро! – радостно приветствовал он меня.

– Ого, да вы англичанин, – оживился я.

– Как вы узнали?

– Я бы сказал, что вы из Брэдфорда, – рискнул я продолжить догадки.

– Неплохо, – усмехнулся он. – Всего на сотню миль ошиблись, На самом деле я из Бернли, но много лет прожил в Лондоне.

– Ну, от йоркширского акцента не избавиться.

– Видит бог, приятель, истинную правду говоришь, – произнес он, шутливо утрируя упомянутый акцент.

Он был без шляпы, в синем фланелевом пиджаке с позолоченными пуговицами – словно приехал на каникулы в Скарборо.

Окинув окрестности взглядом, он произнес неожиданно серьезным и проникновенным тоном:

– Какая восхитительная страна!

Это показалось мне странным, и я спросил:

– Чем вызвано ваше восхищение?

– Я расскажу, если угодно. Видите ли, шесть месяцев назад я умирал от астмы. Буквально был одной ногой в могиле. Ночи напролет я просиживал в кресле, руками сжимая грудь и стараясь не хрипеть. И все равно приступы повторялись, мне становилось хуже. Доктор сказал, что я не излечусь, пока не поменяю климат. Он посоветовал мне переехать в какое‑нибудь высокогорное и сухое место. Хорошенькие советы, подумал я про себя. О какой перемене климата может идти речь, если каждое утро ровно в девять я обязан быть на Леденхолл‑Стрит! С таким же успехом он мог мне посоветовать: «Отправляйтесь на Луну».

А затем стало совсем худо. Я думал, сойду с ума. Чертов кашель совсем не давал спать. Работу пришлось бросить… Мы с женой задумались: «И что же дальше?» Положение было хуже некуда. И тогда мы собрали все деньги, какие смогли, и решили ехать в Южную Африку. Врач сказал, что мне лучше всего ехать в Блумфонтейн. Тогда я впервые услышал это название.

И в тот самый миг, как мы приехали сюда, я почувствовал облегчение. Астма отступила. Я снова мог спать и вообще помолодел на десять лет.

Молодой человек выпятил грудь вперед и сделал пару глубоких вздохов.

– Вы только послушайте! – радостно воскликнул он. – Никаких хрипов! Старые трубы звучат, как церковные колокола! Вот что Блумфонтейн сделал для меня!

– Какое счастье, что вы изыскали возможность сюда приехать, – сказал я.

– А что оставалось делать? Честно говоря, эта поездка съела все наши сбережения, – признался он. – Но я чувствую себя настолько хорошо, что намереваюсь снова начать работать. Ничего, мы еще поборемся!

– Я бы сказал, здесь не с чем бороться! – улыбнулся я.

– Вы совершенно правы! По крайней мере мне не приходится воевать за каждый глоток воздуха. Я себя чувствую двухлетним ребенком!

Он распрощался со мной и, все так же беззаботно помахивая тросточкой, зашагал вниз по склону.

Я поднялся на Военный холм незадолго до полуночи и взглянул на сверкающее звездное полотно у себя над головой. Дух захватывало от подобного зрелища! Здесь не только звезды кажутся ярче, чем где бы то ни было, но и воздух такой прозрачный, что ощущается безграничное расстояние до этих звезд.

Люди, как правило, заняты земными делами и редко обращают внимание на далекое небо. И уж наверняка мало кто задумывается над таким вопросом, как история астрономии в родной стране. А напрасно! Они могли бы узнать много интересного и полезного. Во всяком случае здесь, в Южной Африке, изучение звездного неба ведется очень давно и продуктивно. История эта привлекательна еще и тем, что не омрачена никакими политическими или расовыми конфликтами. Все проблемы, возникающие в астрономии, легко и цивилизованно улаживаются милой компанией пожилых джентльменов с помощью телескопа и математики.

Как только европейские мореплаватели пришли на Кап, вместе с ними появились и ученые, желавшие изучать звездное небо над Южной Африкой. Первыми в этом преуспели французские монахи‑иезуиты, которые делали наблюдения по пути в Сиам. Им разрешили установить соответствующие инструменты в летнем домике кейптаунского губернатора. Затем в середине восемнадцатого века в Кейптаун приехал аббат Лакайль, он занялся составлением каталога звезд Южного полушария и во время работы жил на Странд‑стрит.

А после того, как в 1820 году в Кейптауне была основана Королевская обсерватория, в Южную Африку стали съезжаться выдающиеся ученые‑астрономы со всего света. Даже странно, что южноафриканцы никого из них не упомянули при составлении списка национальных знаменитостей (ведь туда вошли десятки куда менее достойных личностей).

А между тем я убежден, что честолюбивым мальчикам, а также родителям необычных детей было бы чрезвычайно полезно ознакомиться с биографиями знаменитых астрономов. Ведь многие из них стартовали, так сказать, с самых низов. Они родились в обычных небогатых семьях и не могли даже мечтать о том, чтобы заняться такой отвлеченной наукой, как астрономия. Но затем случайный взгляд в телескоп (а в жизни почти каждого из них есть такая история!) изменил всю их жизнь и в конечном счете привел этих людей к славе. Взять хотя бы Ферона Фоллоуза, первого южноафриканского Королевского астронома – он родился в семье простого камберлендского ткача. Его преемник Томас Хендерсон был сыном мелкого торговца из Данди. Не менее показательна и судьба великого сэра Дэвида Гилла. Его отец был абердинским часовщиком и с детства приучал сына к ремеслу. На занятия наукой у юноши оставалось не так уж много времени, а лабораторией ему служила собственная спальня. Но, наверное, самым ярким и вдохновляющим примером мог бы стать сэр Джон Гершель. Он на протяжении четырех лет (1834–1838) изучал звезды в Южной Африке, а затем написал книгу, ставшую основополагающим трудом по астрономии.

К слову сказать, стиль жизни южноафриканских ученых успешно опровергает расхожее мнение о звездочетах как о людях не от мира сего. Все они живо интересовались окружающим миром и принимали посильное участие в жизни общества. Например, строительство маяков на Капе в значительной степени развивалось благодаря сэру Томасу Маклиру, в 1833 году получившему пост Королевского астронома. В знак признательности южноафриканцы назвали его именем мыс. Помимо того, сэр Томас интересовался ходом исследований Южной Африки. Известно, что именно он научил Дэвида Ливингстона пользоваться секстантом. Сэр Джон Гершель занимался реформой образовательной системы на Капе, а сэр Дэвид Гилл серьезно интересовался политическими и социальными проблемами.

На Военный холм я поднялся с определенной целью – дело в том, что я получил приглашение осмотреть обсерваторию Мичиганского университета. Явиться мне было назначено ровно в полночь. И вот я направлялся к главному куполу обсерватории, который, подобно огромной ребристой дыне, возвышался над макушкой Военного холма. У входа я нажал кнопку звонка и подождал несколько минут. Никаких признаков жизни, здание казалось абсолютно пустым. Наконец послышался звук приближавшихся шагов, и дверь распахнулась. На пороге стоял профессор, по случаю жаркой погоды одетый в легкую рубашку и светлые фланелевые брюки.

– Скорее входите, – рассеянно пробормотал он. – Полагаю, сегодня ночью можно будет увидеть кое‑что интересное…

Мы поспешно начали спускаться по казавшейся бесконечной лестнице. По дороге профессор объяснил мне, что нынче на небосклоне восходит какая‑то звезда (какая именно, я запамятовал). Наконец мы оказались внутри круглого, практически не освещенного зала. Когда глаза мои адаптировались к темноте, я разглядел, что в одном месте потолок отсутствует, и за ним зияет кусок ночного неба с миллионами ярких звезд. Выяснилось, что различные сектора купола могут сдвигаться в сторону, обеспечивая доступ к предмету наблюдения. Внимание мое привлек предмет, нацеленный в небо и напоминавший с виду противовоздушное орудие. Это и был телескоп! К нему вела металлическая лестница с сидением наверху. По совету профессора я занял это место и прильнул к объективу. Вращая правой рукой окуляр, я принялся настраивать изображение. Это мне не слишком хорошо удавалось. Аппаратура была настолько чувствительной, что любое движение моей ладони сбивало фокусировку и превращало небо в скопление вращающихся комет.

Тогда профессор сам взобрался на лестницу и развернул объектив телескопа, направив его на другой участок неба.

– Теперь смотрите, – сказал он. – Вот это туманность.

Я взглянул и увидел массу ярких светящихся точек.

Простым нажатием кнопки профессор заставил купол обсерватории медленно повернуться. Движение это сопровождалось ритмичным тарахтением и постукиванием – будто на кухне среди ночи внезапно ожил холодильник.

Профессор заново сфокусировал объектив, после чего предложил мне полюбоваться очередной порцией звездного неба. На сей раз я увидел яркий огонек на конце спички, который горел ровным, немигающим пламенем.

– Это верхняя звезда из Пояса Ориона, – пояснил мой учитель и стал сыпать цифрами (дальность, возраст, светимость и проч.).

Я слушал его вполуха, а сам вспоминал отрывок из книги сэра Джеймса Джинса «Загадочная Вселенная».

«Число звезд во Вселенной, – писал он, – подобно числу песчинок на всех песчаных пляжах мира. На фоне этой безбрежности вселенной наш дом выглядит устрашающе крошечным».

Хотя сэр Джеймс Джинс полжизни провел за осмыслением астрономических истин, он никогда не забудет того ужаса, который охватил его при первом взгляде на звездное небо через объектив телескопа. Эту реакцию он считает типичной для человеческого ума. «Мы ужасаемся необъятности нашей Вселенной, – писал он, – не только в смысле расстояний, но и той невообразимой протяженности времени, на фоне которой вся наша человеческая история выглядит не более чем кратким мигом. Нас убивает наше исключительное одиночество во Вселенной, а также понимание ничтожности нашего материального обиталища в космосе – невыносимо осознавать, что твой дом представляет собой миллионную часть песчинки на безбрежном песчаном берегу Вселенной».

– А теперь, – пробился голос профессора, – взгляните на ту звезду сначала невооруженным взглядом, а потом через объектив телескопа.

Я послушно посмотрел на крошечную искорку света на фоне черного неба, которая вдруг – благодаря волшебству астрономической техники – выросла до размеров целой галактики. Не поверив своим глазам, я снова повторил эксперимент. Невероятно!

Профессор снова развернул трубу телескопа. На сей раз я увидел маленький мячик для гольфа, который уютно примостился внутри портьерного колечка. Я подумал, что это самое прелестное зрелище из всех, которыми побаловала меня сегодняшняя ночь.

– Это Сатурн со своими кольцами, – объяснил профессор.

С меня было довольно. Я спустился со своего наблюдательного поста, и мы завели разговор на обыденные темы. Теперь мне открылось, почему многие астрономы слывут вполне нормальными светскими людьми. Человек, который постоянно вынужден иметь дело с такими непостижимыми материями, неосознанно ищет прибежища (и отдохновения для души) в маленьком, вполне тривиальном хобби. Иначе можно просто сойти с ума! И я проникся сочувствием ко всем тем людям, которые в данный момент сидели у объективов телескопов и вглядывались в необозримую даль Вселенной.

Находясь в Блумфонтейне, я неожиданно получил приглашение провести недельку в Кару. Мне предлагалось приехать и – цитирую автора письма – «посмотреть, как они живут в цивилизованной пустыне». Последовать этому приглашению означало вновь вернуться на Кап, чего мне, естественно, не хотелось. Но, с другой стороны, когда еще представится возможность увидеть Кару собственными глазами? Глупо отказываться от такого шанса! Короче, я решил ехать.

Кару – готтентотское название, означающее «сухое место» – представляет собой обширное засушливое плато на территории Капской провинции, лежащее ниже уровня, на котором расположены равнины Свободного государства. Первые голландские поселенцы обозревали Кару с тем же отвращением, с каким английские современники доктора Джонсона смотрели на шотландский Хайленд. Однако вы наверняка помните, что случилось дальше. Вальтер Скотт сумел придать Хайленду ореол романтики, а королевский Балморал перевел эти дикие места в разряд популярного курорта. И вот уже англичане устремились в горные долины Шотландии. Нечто похожее произошло и здесь, в Южной Африке. Сейчас стало модным восхищаться Кару, его закатами и безмолвием. Меня не раз предупреждали: если я уеду, не повидав этой пустыни, то лишусь одного из самых незабываемых зрелищ в Южной Африке.

Итак, ранним утром я выехал из Блумфонтейна и направился на юг. День выдался необычайно жарким и, памятуя о перегревшемся радиаторе в Транскее, я предусмотрительно запасся дополнительной бутылкой воды и ветошью. Уж не знаю, сколько времени здесь держалась подобная сушь, но только земля выглядела сухой, растрескавшейся и, казалось, слегка вибрировала от жары. По пути мне время от времени встречались стада коров, имевшие самый жалкий вид. Голодные отощавшие животные уныло брели по пустыне, жадно обнюхивая землю в поисках хоть клочка травы.

Сопровождали их, как правило, чернокожие пастухи, с ног до головы покрытые толстым слоем пыли. Но как‑то раз я увидел белого мужчину, ехавшего на повозке, и остановился с ним поговорить. Этот человек разительным образом отличался от тех сытых и довольных фермеров, которых я видел прежде. Он казался измученным и несчастным, одежда болталась на нем, как на огородном пугале. По‑английски он изъяснялся с некоторым трудом, но здесь особого красноречия и не требовалось. Все и так было ясно. Когда я заметил, что засуха в этом году стоит ужасная, он посмотрел на меня пустым безнадежным взглядом. Большая часть его скота подохла, сказал мужчина, и сейчас он пытается спасти хотя бы остатки стада. Ему говорили, будто здесь (он ткнул кнутом куда‑то вдаль) сохранились живые пастбища. Он ведь все деньги вложил в стадо, и вот…

Я слушал его, и перед глазами у меня одна за другой вставали душераздирающие картины. Я видел неумолимые лица ростовщиков и кредиторов по закладным; видел нехитрый скарб, сваленный на солнцепеке во дворе, и кучку собравшихся покупателей – они рассматривают мебель, торгуются и кто‑то смеется над выставленным старьем; видел его самого – несчастного, жалкого, в поношенной одежде, с женой и кучей ребятишек; уже завтра им придется покинуть родные места и отправиться в пустыню, где ютятся такие же бездомные люди. Конечно, это шаг вниз, но что поделаешь – не повезло…

Вода. Это все, что ему требовалось. Всего несколько хороших дождичков – на пару ночей… возможно даже, на пару часов – и его жизнь спасена. Однако дождей нет уже несколько месяцев. Здесь вообще ничего нет, кроме раскаленной земли, песчаной пыли и трупов павшей скотины. Я не нашелся, что ответить. Бывают ситуации, когда любые, даже самое искренние слова сочувствия выглядят фальшивыми. Так мы и расстались: я оставил несчастного фермера с болью в глазах и поехал дальше.

Вокруг меня – от горизонта до горизонта – простиралась потрескавшаяся земля, ослепительно желтая в солнечных лучах. По ней бродили тощие овцы, и одному Богу известно, что они надеялись отыскать в этой негостеприимной пустыне. Вдалеке я увидел группу деревьев, к которым вела прямая, как стрела, дорога. Там, должно быть, стоял очередной городок – с красными черепичными крышами, с голландской реформистской церковью, маленькой гостиницей и автозаправочной станцией – крошечный оазис среди огромного колышущегося океана раскаленной пыли. В воздухе висели облака въедливой песчаной крошки. Она скрипела на зубах, забивалась в нос, не давала дышать. Я с тоской мечтал о запотевшем стакане какой‑нибудь жидкости – любой, лишь бы там позванивали кусочки льда. Короче, я принял решение остановиться в первом же попавшемся обитаемом месте и выпить чего‑нибудь холодненького.

Мне повезло: я не только добрался до очередного городка, но и отыскал местечко для машины в тени раскидистого эвкалипта, как раз напротив входа в гостиницу. Внутри никого не было, за исключением молодого бармена, скучавшего на фоне потрясающего ассортимента бутылок. Кстати сказать, это отличительная черта всех южноафриканских баров, даже самых маленьких – выбор спиртного здесь поражает воображение неподготовленного европейца. Я сделал заказ и, усевшись на табурет, стал наблюдать за барменом. С виду он был типичным ирландцем. Пока он доставал из холодильника напитки, в бар заглянул какой‑то мужчина и спросил бутылку пива. Между ними завязалась долгая и оживленная беседа на африкаанс. Судя по всему, здешний бармен одинаково хорошо владел обоими языками – и английским, и африкаанс. Оставшись с ним наедине, я спросил, как идут дела. Это была не просто дань вежливости, меня действительно интересовало, на что похожа жизнь в таком маленьком, тихом городке. Парень заговорил неожиданно горячо, похоже, я задел его больную струнку.

– На ад! – злобно ответил он. – Вот на что похожа жизнь в таком месте, как это. Сущий ад! О, вы многому можете здесь научиться! Если вам интересно понаблюдать, как рождаются и расходятся самые вздорные сплетни, если желаете узнать, что такое коллективное скудоумие и назойливое, мелочное любопытство – тогда милости просим, приезжайте в такую дыру, как этот городишко, и все увидите своими глазами! А заодно познакомитесь с грязными играми, в которые играют наши политики. Я сам прибыл из (тут он упомянул название какого‑то города в Свободном государстве), и меня тошнит от этого места!

Он взял один из пивных стаканов, машинально ополоснул его и стал яростно тереть.

– Впрочем, плевать на них всех! – горько сказал парень. – Я все равно собираюсь уехать через две недели. Поступаю в Торговый флот.

– А вы, конечно же, ирландец? – спросил я.

– Я нет! А вот мой отец был ирландцем. Он даже ездил в Ирландию посмотреть на те места, откуда его семья родом. Сам‑то он приплыл сюда во время войны… я имею в виду не последнюю войну, а ту, что была перед этим.

– Но почему вам так не полюбилась здешняя жизнь?

– Здесь слишком много политики, – рявкнул он и со стуком поставил стакан на барную стойку. – Политика – проклятие этой страны.

Мне с трудом удалось сдержать улыбку. Если бы мой собеседник знал, сколько раз мне доводилось слышать те же самые слова – от людей с точно таким же лицом и голосом! – в его родной Ирландии! А он тем временем склонился над стойкой и, понизив голос, заговорил в типично ирландской доверительной манере.

– Хотите знать, какие здесь порядки? – начал он. – Я вам расскажу! Не далее как вчера вечером заявился сюда мистер С. – он у нас местная шишка и главный болтун. Так вот, входит он и требует сигареты и спички. Спичек мы не держим, и я ему объяснил это на африкаанс (на нем мне легче изъясняться, чем на английском). И знаете, что он сделал? Швырнул сигареты обратно на прилавок и заявил: Тогда я куплю свои сигареты там же, где и спички!» Ну, я тоже завелся и перешел на английский – потому как знаю, что его это взбесит. Еще раз говорю: «У нас нет спичек!» А он мне: «Я не понимаю, что ты говоришь». И тогда я ему отрезал: «Все ты прекрасно понимаешь, только не хочешь говорить по‑английски». «Ну да, – ухмыляется он. – Я не хочу говорить по‑английски!» «В таком случае, – отвечаю, – я не стану говорить с тобой на африкаанс». «Ах так!» – вскипел он. «Да так!» – говорю. «Ну, тогда давай выйдем поговорим!» – это он мне предлагает.

Ну, за мной не заржавеет. Вышли, стоим на веранде, смотрим друг на друга. Вдруг он замахивается и бьет меня по лицу наотмашь. Тут уж моя ирландская кровь взыграла, и я ему врезал – знаете, от души так, крученым сбоку. Он как стоял, так и брыкнулся на дорожку… Говорю вам: политика – проклятье этой страны. Да и ладно, плевать на них всех! Я уезжаю!

По пути мне неоднократно встречались мосты, перекинутые через одетые в камень берега рек.

Рядом с одним таким мостом притаился городок – маленький, аккуратный, своими четкими очертаниями напоминавший модель в витрине игрушечного магазина. Полуденный зной накрывал его, как медная крышка кастрюлю. В воздухе не ощущалось ни малейшего ветерка. Алюминиевое колесо водяной мельницы застыло в неподвижности. Листья эвкалиптовых деревьев бессильно поникли. В их кружевной тени безмятежно спали несколько чернокожих туземцев.

Мне это живо напомнило Испанию в середине лета, и звуковой фон был тот же самый. Он складывался из голосов разнообразных насекомых, шелеста и стрекота их крыльев, легкого постукивания и пощелкивания – невидимая жизнь давала о себе знать едва слышными звуками, напоминавшими потрескивание колючего кустарника в огне.

Длинный балочный мост отбрасывал четкую ромбовидную тень на маслянистую поверхность воды. Река Оранжевая лениво несла свои коричневые, перемешанные с песком воды. Со стороны казалось, будто сама земля расплавилась под действием невероятного жара и потекла в неведомом направлении. Мост парил так высоко в воздухе, а река была так далеко внизу, что мне почудилось, будто я вновь пересекаю ущелье Эйвона по висячему мосту Клифтона.

Колсберг – маленький городок, расположенный меж двух холмов, которые славятся своими залежами железной руды. Это типичный капский городок, осознающий свой возраст, обладающий собственным характером и очарованием. В нем две церкви – как всегда, большая голландская и поменьше английская. Заглянув в бесплатную городскую библиотеку, я полюбовался небольшой картиной Томаса Бейнса под названием «Колсберг, 1850». Посетил я и местный музей, который вначале не произвел на меня особого впечатления. Но поднявшись на второй этаж (обычно он заперт, но мне удалось разжиться ключами), я обнаружил замечательную коллекцию разрозненных предметов. Среди них были: старые патронташи, чучела птиц, каски улан, камни, различные окаменелости и, между прочим, кусочек стекла с инициалами «D v Р» (или N). Буковки нацарапаны тем же самым первым алмазом ван Никерка, которым пользовался и грейамстаунский епископ. Будь моя воля, я бы соединил два этих образца и поместил их, скажем, в Кейптаунский музей. Ведь обе надписи в равной степени раритетные – это первые следы, оставленные южноафриканскими алмазами.

Мне потребовалось все мужество, чтобы покинуть прохладные залы музея и выйти на залитую солнцем улицу. Несколько горожан, пережидавших полуденный зной в тени веранд и эвкалиптовых деревьев, смотрели на меня, как на сумасшедшего. Сказать по правде, я и сам начал сомневаться в своем здравом смысле. Однако любопытство оказалось сильнее. Справа от дороги я обнаружил маленькое заброшенное кладбище, которое выглядело особенно жалким в беспощадных лучах солнца: многие надгробия потрескались и упали, стенки склепов покрывал толстый слой мха и лишайника. Мне трудно понять обитателей Колсберга. Я бы не смог спокойно жить здесь, зная, что в самом центре города находятся пол‑акра такой территории и в таком состоянии. Ведь хватило бы всего одного Дня флажков (даже в таком крохотном местечке, как Колсберг), чтобы собрать средства на реставрацию кладбища. Всего‑то и нужно, что посадить пару десятков деревьев да зацементировать старые камни.

Я пытался прочесть надписи на могильных камнях, но это оказалось нелегко. Многие из них стерлись до такой степени, что стали почти неразличимыми. Все же на одном из надгробий мне удалось разобрать, что возведено оно «безутешной вдовой» Дугласа Дуката, майора 91‑го полка, который умер в Колсберге в возрасте сорока пяти лет и «был горестно оплакан друзьями по оружию». А заодно я выяснил, что Джосайя Биллингем умер в 1849 году в возрасте всего двадцати семи лет. Несчастный юноша был сыном Джозефа и Марты Биллингем из города Давентри, графства Нортгемптоншир. Уроженец шотландского Уигтоншира по имени Уильям Хэнни скончался в 1850 году. Он лежал под камнем, на котором двое его братьев начертали следующие скорбные строки:

И брату нашему лежать

Под камнем скорбным сим,

Покуда горний свет с небес

Не вспыхнет no‑над ним.

А Роберт Гиббон, который родился в 1793‑м в норфолкском городе Бэшем‑Уэст, умер в Колсберге в 1869 году. И как это трогательно – приехать в такую даль, за шесть тысяч миль от старого доброго Норфолка, и обнаружить следы местного произношения в названии городка. Ибо упомянутый «Бэшем‑Уэст» – не что другое, как расположенный под Уолсингемом Бэршем‑Уэст. Многие старики в тех краях и сегодня опускают букву «р» в названии родного городка – точно так, как это сделано на могильном камне в далекой Южной Африке.

Солнце садилось над пустыней Кару.

Перед глазами у меня расстилалось полотно дороги. Оно убегало вдаль, скрывалось из виду, а затем снова появлялось – светлое на фоне серо‑коричневой равнины, усеянной невысоким кустарником. Кустарник этот был странной расцветки, словно присыпанный перцем, и напоминал седую шевелюру старого готтентота. Кое‑где монотонная плоскость равнины нарушалась небольшими холмами, блестевшими в лучах заходящего солнца, будто мокрый асфальт. На горизонте четко выделялись очертания горной гряды с плоскими, как у Столовой горы, вершинами.

Я проехал еще несколько миль, тщетно обшаривая взглядом окрестности в поисках хоть каких‑то признаков человеческого жилья. Увы, я был абсолютно один посреди пустыни. В сердце начала закрадываться тревога. Интересно, и где я буду сегодня ночевать? Местность вокруг выглядела как внутренность пересохшего аквариума. На многие мили вокруг не было видно не то чтобы деревьев, а даже и кустарника. Эта земля была настолько странной и настолько древней, что природа припасла для нее особые, ни на что не похожие формы жизни. Я видел диковинные растения со стержневыми корнями, а также с листьями, обладавшими способностью накапливать влагу. Попадались растения, которые могли месяцами лежать в виде засохшей колючки, а затем снова возрождаться к жизни с первыми каплями дождя. Наверное, мудрая природа долго экспериментировала. Она потратила не одно столетие, чтобы создать жизнеспособную растительность для пустыни Кару. Каждый квадратный ярд здешней земли являл собой пример чудесной способности к самосохранению.

Солнце опускалось все ниже к горизонту. Пустыню окутало какое‑то странное безмолвие. Далекие холмы окрасились в нежно‑лиловый цвет, какой бывает у цветущего вереска. Лучи заходящего солнца в последний раз скользнули по поверхности буша, словно по гребню морских волн. Затем вдруг воцарился странный серый полумрак, в котором все предметы обрели странно четкие и слегка угрожающие очертания. Тишина была такая, что, казалось, крикни я сейчас, и голос мой услышат за далеким горизонтом. Темнота еще не успела опуститься на землю. Облака – красные, золотые и розовые – плыли на запад, чтобы там повиснуть разноцветными полотнищами, смахивающими на великолепные яркие флаги. Я бы не удивился, если бы за очередным поворотом наткнулся на коленопреклоненного святого Антония. Ибо то был краткий миг, когда стирается грань между днем и ночью, между небом и землей.

Вспоминая дни, проведенные в Кару, могу сказать, что неделя эта стала одним из самых ярких переживаний, выпавших на мою долю в Южной Африке. Если бы меня спросили заранее, какой я себе представляю ферму в Кару, то я, скорее всего, нарисовал бы картинку в духе романа Олив Шрайнер «История африканской фермы» – нечто грубое, тяжелое и безрадостное. И в некотором смысле был бы прав. Я находился на золотом краю Кару. Если бы я отправился верхом или в треккерском вагоне в коричневую пылающую даль, то, несомненно, рано или поздно повстречался бы с тетушкой Санни и Бонапартом Бленкинсом. Но мне довелось увидеть совсем другую пустыню Кару.

Я очутился в красивом и просторном доме, полном книг и картин, мебели красного дерева и старинного серебра. Здесь царили свои порядки и обыкновения. Например, обедать было принято при свечах, а гостя старались порадовать маленькими сюрпризами – вроде многоярусной серебряной вазы с персиками, которую я обнаружил у себя на прикроватном столике. Жизнь казалась легкой, приятной и хорошо налаженной. Словом, жили здесь в соответствии с эталонами, принятыми в английской загородной усадьбе. Я знаю, что этот дом не типичен для Кару. Чудо, что он вообще существует, хотя бы в качестве единичного примера. Переход от безжизненной пустыни к саду с тенистыми деревьями и круглосуточно работающими водяными насосами (они‑то. собственно, и обеспечивают это изобилие), был настолько неожиданным, что я почувствовал себя Алисой в Зазеркалье.

Хозяин дома оказался шотландцем, который, как настоящий африканер, всю свою жизнь разговаривал на африкаанс. Что касается его очаровательной жены, происходившей из очень известного капского семейства, то она говорила на чистейшем английском не хуже прирожденной англичанки. И должен сказать, у них сложился исключительно счастливый союз! Если бы их семейный опыт был воспроизведен в общенациональном масштабе, то Южная Африка стала бы самой счастливой страной в мире!

Издали ферма выглядела темным пятном на фоне Кару – подобно кораблю на фоне морских просторов. Но по мере приближения я начал различать детали: увидел сосны и эвкалиптовые деревья, окружавшие дом; разглядел и сам дом – белый, с неизменной верандой, целиком заплетенной бугенвиллеей. Поодаль стояли амбары, конюшни и прочие хозяйственные строения. Хозяевам несказанно повезло – на их участке протекал подземный ручей, он‑то и стал основой здешнего оазиса. Среди деревьев была устроена запруда, образовалось крошечное естественное озерцо. По берегам стояли водяные мельницы с вращающимися колесами. Они перегоняли подземные потоки в специальные резервуары, и процесс этот сопровождался самым сладостным звуком в Кару – звуком падающей воды.

После обеда мы с хозяином удалились в библиотеку, где, к своему удивлению, я обнаружил множество различных журналов и газет. Они лежали аккуратными стопками, словно разложенные руками грамотного и старательного дворецкого. Мы долго беседовали о Кару, о скаковых лошадях, которых разводили на ферме, о крупном рогатом скоте и овцах. И все то время, что мы разговаривали, в доме раздавался прерывистый телефонный звонок.

– Это не нам звонят, – отреагировал хозяин, заметив мои беспокойные взгляды. – Дело в том, что все фермы в нашем районе подключены к одной линии, а коммутатор располагается на железнодорожной станции в пятнадцати милях отсюда. У каждой фермы свой условный звонок. Наш – два длинных, два коротких. Остальных сигналов мы просто не слышим!

Позже я имел случай убедиться, что это чистая правда. Хозяева спокойно беседовали, не обращая ни малейшего внимания на переливистый телефонный звонок, звучавший почти беспрестанно. Но стоило лишь раздаться условному сигналу – два длинных, два коротких, – как хозяин вскочил на ноги и помчался к телефону. По возвращении он сообщил, что двое их друзей попали в неприятную ситуацию по дороге на Кап. У них прокололась шина, и машина съехала в канаву. Так что бедолаги заедут к ним переночевать.

Его жена уточнила, в какое именно время их ждать, и отправилась поднимать жалюзи на окнах в гостевой комнате, которая всегда наготове в южноафриканских домах.

– Вам, наверное, интересно послушать английские новости? – предположил мой хозяин и включил радиоприемник.

Комната немедленно наполнилась голосами из Лондона.

Ближе к ночи прибыли два усталых и запыленных путника. Они принесли с собой йоханнесбургскую атмосферу. Мы слушали их разговоры – об акциях и ценах на бирже, о евреях и миллионерах, о том, что надо покупать, а что ни в коем случае не следует, – и все это казалось отголосками, доносившимися из какого‑то другого мира.

Вечером, когда я уже лежал в постели и прислушивался к стрекоту сверчков и глухому тарахтению генератора, мне подумалось, что здешний благословенный оазис находится в близком родстве с теми суккулентами, которые его со всех сторон окружают. Ведь что такое насосы с их трубами, спускающимися в самую глубь земли – туда, где протекает подземный ручей, – как не мощная корневая система пустынных кустов? А взять эти бетонированные резервуары для воды с покрытием из оцинкованного железа, да хоть и само озерцо с его гусями и утками. Это просто искусственная система для аккумулирования влаги, аналогичная той, которой пользуется мезембриантемум. Все верно. Закон выживания в Кару един для всех: хочешь жить, запасай впрок воду.

В пять утра меня разбудил звук колокола. Спросонья показалось, будто я нахожусь в каком‑то греческом монастыре. Но затем я сообразил, что у здешнего колокола совсем другое звучание – не чета тем, которые я слышал в греческих храмах. Этот колокол, как и полагается, висел в высокой белой арке, и предназначался для того, чтобы созывать на работу окрестных батраков.

В шесть утра в комнату тихо, как мышка, проскользнула чернокожая горничная. Она принесла серебряный поднос с чайными принадлежностями и почтительно поприветствовала меня: «Доброе утро, господин». Девушка подняла жалюзи, и я увидел яркий солнечный свет на противоположной стене конюшни. Горничная оказалась не слишком интересным собеседником: на все мои реплики она отвечала однообразным «Да, господин» или «Нет, господин». Однако надо признать, что подобная скромность делала честь местной прислуге. Ведь, согласитесь, одно дело ставшее привычным «сэр» и совсем другое, когда вас почтительно величают «господином»! Я наблюдал за девушкой, пока она бесшумно двигалась по комнате, там поправляя подушку, здесь расправляя полотенце. Какая естественная, неосознанная грация сквозила в каждом ее движении! Я сделал еще одну попытку завести разговор – предположил, что сегодня, похоже, снова выдастся жаркий день. Но в ответ услышал лишь обычное «Да, господин».

Я вышел в сад прогуляться перед завтраком и был поражен роскошеством петуний, насаженных вокруг фонтана. Им не уступала в красоте и клумба с каннами. Что уж говорить о розарии с изящной перголой, сплошь увитой каким‑то вьющимся растением малинового цвета! А по ту сторону от стены простиралась пустыня Кару. Она тянулась до самого горизонта – плоская, унылая, оживляемая лишь редкими темными валунами, блестевшими на солнце, словно коричневое стекло. Поразительно! Всего один шаг отделяет цветущий сад от безжизненной пустыни.

То же самое и со стороны крикетной площадки. Сразу за изгородью начиналась Кару: несколько племенных кобыл паслись в низком кустарнике, гуси слетались на здешнее озерцо, а на горизонте перемещалось крохотное облачко пыли с какой‑то живой сердцевиной – это мчался спрингбок.

К тому времени, как мы закончили завтракать, рабочий день уже был в самом разгаре. Во дворе тарахтел грузовик, дважды в неделю отправлявшийся на станцию за почтой; мальчишки‑конюхи чистили конюшню; пастухи успели выгнать стадо на выпас; старый садовник бродил по саду со шлангом; цветной столяр стучал в своей мастерской – он мастерил новую дверь для конюшни; во дворе прачка терла белье на плоском камне под перечным деревом; босоногие служанки мыли посуду и надраивали мебель красного дерева. Моя хозяйка с гордостью демонстрировала современную кухню с холодильными установками и кладовые, где хранились несметные запасы консервированных персиков и нектаринов. Мы заглянули также на маслобойню и на мясной склад. В первом помещении стояли бидоны с утренним молоком, а во втором висела целая туша овцы.

Затем хозяйка повела меня в сад. Ирригационная система в настоящий момент была задействована, и по каналам с журчанием текла вода. По ветвям деревьев расселись птички с ярким оперением. А вдалеке – за пределами огромного тенистого шатра, под которым прятался дом – раскинулась пылающая пустыня Кару. Я смотрел на эту картину, и в памяти моей всплывали строки из Книги пророка Исайи: «Радуйся, пустыня жаждущая, возвеселись и расцветай, как лилия».

Холмы Кару, которые днем кажутся коричневыми, вечером становятся голубыми. Они покрыты низким кустарником и с виду похожи на холмы Самарии – так по крайней мере решил бы человек, знакомый с Палестиной. Нетрудно понять воодушевление буров (мало что читавших, кроме Библии), которые сразу же признали в пустыне Кару свою Землю Обетованную. Все признаки налицо: пересохшие русла рек, неосвоенные края с дикими животными, пышущее жаром медное небо, недостаток дождей, встречающиеся время от времени небольшие озера и оазисы возле них, а также нечастые животворящие реки. Кару присуща та же самая чистота и необитаемость, что и Синайской пустыне. Она и говорила тем же возвышенным голосом, что и библейская «пустыня жаждущая». Это было то самое место, которое во все времена и во всех странах обращало мысль человеческую к Богу.

Мне нравилось гулять по Кару в самый разгар полуденного зноя. Это так здорово – распахнуть двери и выйти в пустыню, оставив оазис позади. Мое появление вызывает переполох на берегах запруды. Дикие гуси, утки и журавли поднимаются в воздух и с негодующими криками перелетают подальше – с тем, чтобы снова вернуться к воде, едва опасность минует. Заяц выскакивает у меня из‑под самых ног и во все лопатки улепетывает под укрытие невысокого кустарника.

Тишина обволакивает, как тяжелый плащ. Это глубокая, непроницаемая тишина, под стать необъятному небу и безбрежным просторам южноафриканской пустыни. За время своих прогулок я научился различать голос Кару – тысячеголосый хор, складывающийся из едва слышного жужжания насекомых, стрекота, поскрипывания и шелеста крыльев, наполняющих воздух почти неощутимыми вибрациями. Вот я вышел на поле, заросшее мексиканскими маками, и каждый мой шаг отзывается тихим хрустальным позвякиванием. Затем слева раздалось тихое постукивание, будто заработал метроном. Когда я попытался определить источник звука, постукивание переместилось еще левее, а затем смолкло так же внезапно, как и началось. И от этого тишина еще больше сгустилась и стала казаться почти невыносимой.

Кару, которая издалека кажется совершенно плоской, на самом деле представляет собой волнистую поверхность. И я убедился в этом на собственном опыте: стоило отойти от фермы на четверть мили, как дом со всеми хозяйственными постройками скрылся за очередным гребнем. Невысокие плоские холмы (так называемые коппи) вселяли неясное чувство тревоги: казалось, будто за мной неотрывно следят чьи‑то любопытные недобрые глаза. Человеческие? Возможно, что и нет. Это мог быть и леопард или бабуин… или призрак какого‑нибудь бушмена. Любопытство погнало меня к ближайшему коппи. Однако когда я туда добрался, то не увидел никого, кроме ящерицы, – она лежала на раскаленной скале, и горлышко у нее пульсировало в такт дыханию. Я отправился дальше в поисках не столь горячего валуна, а найдя, уселся и достал свои бутерброды. Я жевал, разглядывая далекую линию горизонта. Затем мой взгляд случайно упал на землю, и я сделал удивительное открытие: крошки, которые я нечаянно ронял на землю, ожили и самостоятельно двигались по песку в сторону близлежащих кустов. Все ясно – муравьи! Эти неутомимые труженики аккуратно подобрали каждую уроненную мной крошку и понесли к своему дому. Они двигались очень слаженно – в медленном, но непоколебимом темпе, издали напоминая цепочку чернокожих носильщиков, которые сопровождают какую‑нибудь экспедицию в джунгли Конго.

Интересно, а каково это – быть муравьем? Наверное, ужасно ощущать себя столь крохотным существом посреди безбрежной Кару. Ведь здесь на каждом шагу тебя поджидает огромное доисторическое чудовище – зеленое, с длинными суставчатыми лапами, или же какой‑нибудь отвратительный крылатый червяк. Думаю, человеческой расе даже в самые далекие, незапамятные времена не доводилось сталкиваться с такими кошмарными монстрами, с какими приходиться иметь дело несчастным муравьям – причем буквально на каждом квадратном ярде пустыни.

Впрочем, муравьям здесь живется достаточно вольготно. Если не считать человека (который использует местные холмы как печки и посыпает толченой породой полы в своей хижине), да еще муравьеда – ночного животного, столь же скрытного, как и наш барсук (который подкапывает холмы и сидит в засаде, время от времени выкидывая наружу свой смертоносный язык), у здешних муравьев практически нет врагов. Во всяком случае нет таких, которые бы серьезно угрожали немалому поголовью муравьев. Мне доводилось видеть холмы, развороченные муравьедом – почти все они вновь «отремонтированы» муравьями и вернулись в свое исходное состояние.

Растительный мир Кару обладает особым очарованием. Здесь любой квадратный ярд – это маленький ботанический сад, не менее причудливый и утонченный, чем знаменитые японские сады. Если вы повнимательнее присмотритесь к серовато‑черному кустарнику, то обнаружите, что каждый куст представляет собой миниатюрное деревце совершенных пропорций. Разнообразие этих кустов и то, как они растут – наособицу, на некотором расстоянии друг от друга – неизменно удивляет человека, впервые попавшего в Кару. Здесь действительно можно найти кустарник на любой вкус: колючий и не очень, с желтыми, красными цветами или вовсе без цветов. В Кару растет дикий розмарин, который в пору созревания выбрасывает семена вместе с легкими пушинками – своеобразными парашютиками. Есть так называемая турецкая фига, которая по виду больше похожа на вереск; есть ганна, которую так любят овцы, и многие, многие другие разновидности кустарника. Некоторые из них остаются невидимыми, спрятавшись под землей и ожидая первого дождичка, чтобы возродиться к жизни.

В Кару царит особый – душисто‑пыльный, травяной – запах. Лошади и коровы медленно бродят по равнине, при помощи чутких ноздрей ориентируясь в этом букете ароматов. Они выискивают те растения, которые им больше нравятся. Достаточно взглянуть на их лоснящиеся плюшевые бока, чтобы понять: как ни странно, а земля Кару предоставляет достаточно изобильные и питательные пастбища.

Я прожил в пустыне неделю и ежедневно наблюдал одну и ту же картину: после обеда или ближе к вечеру в небе появлялись облака. Фермеры поглядывали на них и гадали: будет дождь или нет? Облака собирались над вершинами далеких гор, и казалось, неминуемо должны были добраться до Кару. Однако вскоре поднимался ветер и уносил облака прочь. На задыхавшуюся, исстрадавшуюся землю опускался еще один безнадежно жаркий вечер.

Утром мы с хозяином отправились на аукцион ферм и домашнего скота. Оказывается, такой тоже бывает. Вначале мы ехали по шоссе, от которого каждые десять‑пятнадцать миль отходили проселочные дороги. И каждая из таких дорог вела к небольшому скоплению деревьев, обозначавшему очередной кусочек европейской жизни – с ее домом и хозяйственными постройками, с ее водяными колесами и розариями. Некоторые из этих ферм преуспевали, другие, судя по виду, не очень. Попадались и такие, где дела шли совсем плохо. Видно было, что их хозяева из последних сил сражаются с засухой, с нашествием насекомых и безжалостными банковскими служащими. Англичане и африканеры более или менее равномерно распределены по этой огромной территории, но все они – независимо от происхождения и политических взглядов – являются членами единого сообщества обитателей Кару.

Мы как раз выехали на относительно прямой участок дороги, когда мой хозяин воскликнул: «Смотрите!» и прибавил скорость.

Справа от нас на расстоянии примерно в милю с небольшим двигалось плотное облако пыли. Перемещалось оно нам наперерез и к тому же довольно быстро.

– Спрингбоки! – пояснил мой хозяин. – Если поторопимся, сможем увидеть, как они пересекают дорогу.

Наш автомобиль рванулся вперед, стремясь вовремя поспеть к месту предполагаемой встречи. Это была лихая гонка! По мере приближения я начал различать отдельные детали волнующего зрелища (того самого, о котором долго мечтал!) – по пустыне на полной скорости мчалось стадо в несколько сот спрингбоков. Они растянулись длинной цепью глубиной в три‑четыре животных. В передних рядах бежали самые сильные и резвые, за ними поспевали более молодые или, может, менее длинноногие (если подобное определение допустимо к данному виду животных). Уже можно было разглядеть отдельные рыжевато‑коричневые тела, белые грудки и прелестные точеные головы с великолепными рогами, изогнутыми в виде буквы «V». Заметив приближавшуюся машину, спрингбоки не ускорили свой бег (да и вряд ли это было возможно), но движение приобрело заметно волнообразный характер – животные стали чаще совершать прыжки.

Время от времени одно из них (а иногда и несколько сразу) взмывало в воздух и, перемахнув через спину впереди бегущего, снова приземлялось на тонкие изящные ножки. Некоторые при этом низко склоняли голову и сводили вместе передние ноги, другие же, напротив, прыгали с запрокинутой головой и раскинутыми ногами – системы я не уловил. На мой взгляд, прыжки не сильно ускоряли движение, но я могу, конечно, и ошибаться.

Теперь, когда мы достаточно приблизились, общий вид бегущего стада напоминал мне кадры кинохроники, отснятой перед Тоттнэмским разворотом. Мелькающих ног было не разглядеть, и казалось, будто бело‑коричневые тела несутся над землей, поддерживаемые облаком пыли. Прыгуны же были похожи на рыбок, выныривающих из моря. Первые животные уже достигли дорожного полотна – и пересекли его, – а мы все еще находились на расстоянии в пятьдесят ярдов!

– Ну вот, – рассмеялся мой друг. – Они нас обогнали!

После чего резко снизил скорость, затем и вовсе остановился.

Я наслаждался грандиозным зрелищем под названием «стадо спрингбоков пересекает дорогу». Некоторые животные делали это одним грациозным прыжком. Они с такой легкостью взлетали в воздух, что я подумал: окажись у них на пути наша машина, они бы перемахнули через нее с запасом в несколько футов. Несколько стремительных мгновений, и все стадо оказалось на противоположной стороне дороги. Не сбавляя скорости, спрингбоки умчались вдаль и скоро превратились в облако серой пыли с легкими проблесками белого и рыже‑коричневого.

Мы продолжили свое путешествие и через четверть часа свернул