Радость выше счастья

…где‑то в небе ночном

ждет вопроса ответ.

Из песни Александра Царовцева

…где‑то на окраине души

Нарыв разлук взрезают

Божьи ножницы:

«Пиши, пиши…»

Из стихотворения Любови Воропаевой

С тех пор как сочинять книги ей стало очень трудно, Алина почему‑то каждое утро просыпалась под какую‑нибудь песню, прилетавшую самостоятельно, без спросу.

Сегодня с изумлением Алина прослушала: «…туфли надень‑ка. Как тебе не стыдно спать! Славная, милая, смешная енька Нас приглашает танцевать!»

Народы СССР несколько лет сходили с ума от летки‑енки в прошлом веке, в начале 60‑х. Первый раз в жизни Алина танцевала этот домашний канкан на дне рождения своей тетушки. Алине тогда было года четыре. Она давно уже умела читать и писать, но в названии этого танца она слегка терялась: «летка‑енка» – говорили все. Но «летка‑ен ь ка» – пели все, что было ближе к рифме надень‑ка.

Радуясь, что проснулась под пружинистый ритм старинной песенки, Алина весело помахала ногами, спрыгнула на пол и, пританцовывая в такт мелодии, побежала в ванную. И задумалась.

Все‑таки: откуда слетело такое ретро? И кстати, с кем бы поболтать о наличии либо отсутствии мягкого знака в разговорном названии песенки – в разрезе историко‑литературной правды?

«Да с кем, с кем, – услужливо подколола Алину память. – Сама знаешь, что только с ненаглядным Степаном Фомичом, с помощью его энциклопедических мозгов можно без разбега обсудить любые знаки – как мягкие, так и твердые, причем в разных европейских языках».

«Понятно, – загрустила Алина, наполняя ванну водой с пеной. – И сюда уже пролез, на командный пункт…»

Она вспомнила, что второй раз в жизни она танцевала летку‑енку именно с ним. Как‑то вечерком, испив чайку, они с Фомичом включили радио, а там – батюшки! – такая историческая музыка! И стали плясать вдвоем, прямо в тапках, а не в туфлях, а в тапках это неудобно и смешно, мигом с ног улетают – ищи потом по всей комнате. Было очень‑очень весело.

Лежа по утрам в ванне, Алина обычно обдумывала новый день. Сегодня она решила встретиться со своей подругой‑балериной, порекомендовавшей ей, несчастной сочинительнице любовных романов, профессора Неведрова. Она вовсе не хотела корить подругу за это занозистое знакомство. Она просто хотела поболтать с хорошим человеком. Бесплатно.

Подругу, как и многих хороших русских балерин, звали Анна. Увидеться с нею было трудно: гастроли шли почти безостановочно. Но в этот день Алине повезло: Анна на целую неделю вернулась в Москву, чтобы выйти замуж и переехать в новую квартиру.

Из шалости иль из «в одну воронку дважды не попадает» Алина пригласила Анну в то самое кафе а‑ля рюс, где борщ и вышитые фартуки.

Пришли, сели.

– О ужас! – воскликнула балерина, изучив меню. – Да мне тут почти ничего нельзя!

– Подумай о запеченной рыбе.

– В кляре???

– Ах да. Тесто.

Подошла девушка – та же самая, что в день интервью. Узнав Алину, она приветливо напомнила:

– А вы хотели уйти тогда! Вот видите – понравилось же!

– Понравилось – не то слово. А можно без меню? Просто отварить большую рыбу, без соли и без гарнира. Две порции.

Ничуть не удивившись, девушка сказала, что можно, и через десять минут принесла блюдо с дымящимся двухкилограммовым сомом на укропном коврике.

– Изумительно! – зааплодировали восхищенные эстетки.

Сом начал стремительно таять.

– Какое чудесное место! – приговаривала Анна.

– В этом чудесном месте… – И Алина рассказала подруге все, что случилось в этом и других чудесных местах за последние недели. – Только не подумай, что я в претензии к профессору. Мне так трудно избавиться от… – Она подыскивала верное слово.

– От себя? от Степана Фомича? от русского языка и литературы? – наконец заговорила Анна. – А знаешь, ты сейчас похожа на ту сороконожку, которая задумалась, что делает ее пятнадцатая нога, когда вторая сгибается в коленке. Но до профессора тебе было еще хуже, я помню.

– Сначала сороконожка остановилась. Это мне еще в детском саду рассказывали. Интересно, чем у сороконожки дело кончилось?

– Либо она перестала думать и продолжила путь, либо на нее наступили, – предположила Анна.

– Да, ты права. Ты, случайно, не знаешь, как перестать думать? Ты думаешь, когда танцуешь?

– Нет, теперь не думаю. Профессор отучил раз и навсегда. У него, конечно, своеобразные методы, но очень помогает. Помнишь, я два года подряд ломала ноги? С моей профессией на такие вещи надо реагировать своевременно. С первой ноги я не поняла. Со второй только и начала что‑то как‑то…

– У меня уже все сломано, – сказала Алина, и перед ее глазами опять понеслись вспышки кадров, режущих до слез: прохладная январская ночь в Африке, морская бирюза и бронза, карфагенское утро, вековые мраморы и нежная любовь сутками напролет. Зачем это было?

– Эй!.. – окликнула ее Анна, расслышав приостановку дыхания. – Радость лучше счастья. Почитай Писание…

– Я все время где‑то не здесь. Я не могу вернуться в настоящее, – выдохнула Алина. – Сначала я нашла его рукопись, потом все вспомнилось, потом это кафе, а затем он сам позвонил – будто с проверкой, что я еще жива и думаю только о нем…

Анна крестообразно положила вилку на нож.

– Видишь, тоже парочка. – Она кивнула на приборовый икс. – Сыграли свою роль: помогли мне пообедать. И ни один не заплачет, если в следующий раз они попадут на разные столы. Извини, это я размечталась: были бы мы тоже из нержавейки!.. Встретились, выполнили задачу и – по разным столам.

– Я считала, что мне уже удалось и уже не ржавею. Но когда мне заказали новую книгу, я оказалась самым беспомощным сочинителем на свете, потому что моя душа не возвращается. А доктор наш велит написать ему сексуальную сцену! И выбросить Степана Фомича отовсюду, – очень грустно сказала Алина.

– А почему ты не можешь этого сделать – на самом деле, а? – резковато спросила Анна. – Прошли годы. Годы! Напиши книгу о Боге, который оставил тебя в живых. В отличие от возлюбленного, который тебя прибил…

– Не кощунствуй… Слушай, Анна! Давай обхитрим и профессора, и время, и литературу, – предложила Алина воодушевленно. – Давай я буду писать две книги: одну для профессора, а другую для тебя. Ведь у тебя все хорошо, ты защищена, тебе не повредит, если тебе я напишу полный взаправдашный отчет. А профессору – его любимые недокументальные сексуальные сцены в необозримых количествах. Давай, а? Только чтобы ты действительно прочитала, ладно?

Анна задумалась и потерла нос – у нее это очень смешно получалось: быстро‑быстро, как мышка умывается.

– А господин доктор не рассекретит нас?

– В моем контракте с господином доктором нет ни одного слова, запрещающего мне писать, скажем, дневник – одновременно с той книгой, которую он курирует, – подсказала Алина. – Ведь он не запрещал тебе работать в разных театрах!

– Не запрещал, но я и не смогла бы. Во‑первых, он ходил на все мои премьеры. Во‑вторых, читал всю прессу обо мне. Он контролировал каждый мой шорох, пока не убедился, что я действительно изменилась и поняла, за что мне ломали ноги. Он вообще каким‑то чудесным способом знал все про каждое мое движение.

– Действительно, сыграть два спектакля в один и тот же вечер в одно и то же время ты не смогла бы, – задумчиво сказала Алина. – Но у меня другая специфика. Да, мне проще работать утром, часов с девяти. Заряда хватает часов на шесть. Потом мой занавес – где‑то в голове – опускается, и его не поднять никакими молитвами. Но ведь если попробовать распределить время по‑умному… – фантазировала Алина.

– Детка, у меня одна сцена на один вечер. У тебя одна голова на одно утро. Есть что‑то общее, есть что‑то разное. Не будем сравнивать. Но если ты считаешь, что книга для меня, пусть и дневниковая, может быть написана в принципе, почему бы тебе именно ее и не написать для всеобщего обозрения. И никакого профессора! – Анна взмахнула руками, как крыльями. Что‑то неуверенное, даже фальшивое, очень фальшивое, было в этом изящном жесте знаменитой балерины.

– Потому что у меня с ним, – ответила Алина подруге, – нерасторжимый контракт. Юридический документ огромной вымогательной силы. Я даже умереть не могу. И с ним я познакомилась по твоей рекомендации. И в его тирании есть свой смысл. И я верю, что он прекрасный знаток своего дела, корректирующего наши дела. Он сказал немало здравых вещей. И я хочу сделать то, что он приказывает! Ведь я вправду безумно боюсь сочинять. Но хочу. Надо. Его измывательства хоть как‑то заставляют меня шевелиться.

– Ух разгорелась! – Анна расслабилась, увидев внезапный яростный свет в глазах Алины. – Пиши. Прочту. И все‑таки интересно: почему все зашло так далеко?..

Пришла девушка в вышитом фартуке и убрала со стола, одобрительно осмотрев сомий скелет.

– Потому что я не люблю, когда меня убивают, – сказала Алина.

– Ты опять про сердечную разруху? – застонала Анна.

– Нет. Я про уголовное преступление.

– Какое? – чрезвычайно удивилась хрупкая, тонкая, внезапно куда‑то улетевшая балерина. – Ведь милиция не нашла никого!

– А вот об этом я тебе и напишу, – решилась Алина. – Про то, как меня пытался уничтожить один хороший человек, известный тебе хорошо, но, если разобраться, лишь понаслышке. Тот, который был когда‑то повелителем…

– Алинушка, но ведь это не твое амплуа. Ты не детективщица. Ты у нас, как раньше изъяснялись, инженер человеческих душ. И туш. Тебе чужды обиды, претензии, ты ведь не дура малолетняя. И любовь еще быть может …

– Не может.

– Люби Всевышнего. Я же сказала: ты уцелела. Ведь это кому‑то было нужно… наверное. Что ж ты все время путаешь грешное с праведным! В чем проблема‑то?

– Ну, уж никак не в муках творчества. И не в дефиците фантазии. Наверное, две ответственности подогревают одна другую: моя перед Богом, моя же – перед собой. Я знаю, что там слышат каждое слово, особенно письменное. Исполняются все желания. Воплощаются все сюжеты. А уж в такие времена, как наши, между тысячелетиями, вообще порочно думать, что ты – творческая единица… Профессор понимает, что страх мой – настоящий страх Божий. И деваться мне некуда. А все‑таки так хочется иногда схалтурить и написать что‑нибудь разудалое, в моем прежнем стиле, прикинувшись ветошью, дескать, так уж написалось… Но – к профессору определила меня именно ты. Это ведь тоже нужно было кому‑то. Наверное!

– Ладно. Извини. Делай как знаешь… Ты ко мне на свадьбу придешь?

– Не издевайся… – вздохнула Алина.

– Ну, как знаешь…

Вечером на подступах к своему подъезду она встретила громадного черного кота и только собралась вежливо сказать кис‑кис, как увидела тощую рыжеватую крысу. Кот ползком приближался к крысе. Животные мрачно осмотрели друг друга. Внезапно крыса, приняв решение, подпрыгнула вертикально, и кот пустился в позорное бегство. Крыса – за ним. Когда твари скрылись за штакетником, Алина огорчилась: «Как выродилось человечество!»

На лужайке перед соседним домом жило стадо котов. Они спали на траве днем, вопили по ночам, прекрасно питались подаянием, размножались, обнимались, облизывались и абсолютно не реагировали на громадных вороватых ворон, регулярно заглядывавших на кошачье лежбище за очередной сосиской. Это пушистое скопище до того разленилось, что, казалось, приди к ним стайка мышек сама, на блюдечке с каемочкой, они только чуть приоткроют томные глаза – в удивлении: что за странный десерт пожаловал?

В сторону лужайки и рванул трусливый черный котище, с которым не успела поздороваться Алина. Очевидно, надеялся спастись от крысы у своих.

«Как грустно, – думала Алина в лифте, – что московские коты теперь не ловят мышей! Как это печально…»