Песня в ночи

Мадлена Хайдарова

Песня в ночи

Текст предоставлен издательством http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=6184578

«Песни в Ночи / Мадлена Хайдарова»: Scribe_Wizard; 2012

ISBN 978‑601‑06‑2133‑6

Аннотация

Песни в ночи – книга о том, как страдающая от наркомании девушка пытается найти смысл жизни и обрести свободу. Может ли человек, разочарованный людьми и самой жизнью, человек с разбитым сердцем, одинокий, депрессивный и зависимый преодолеть невероятные трудности на пути к свободе и подняться с самого дна? Может ли обрести утерянное достоинство и найти свое место в жизни? Да! Может! – считает автор книги и имеет на то все основания.

Мадлена Хайдарова

Песня в ночи

©Мадлена Хайдарова, 2012

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)

Об авторе: Мадлена Хайдарова – жена, и мать двух прекрасных девочек. Журналист. Душепопечитель. Динамичный спикер. Автор и исполнитель глубоких песен.

Имеет многолетний опыт работы с зависимыми людьми и их семьями.

Отпускаю, как птицу из рук,

Все, что в жизни не получилось.

Разрываю порочный круг –

Все прошло, все ушло, все забылось…

Я не пленница неудач! Разрываю свои оковы.

Это будет последний плач по судьбе моей бестолковой,

Это будет последний вздох безнадежности и сожаленья,

Не оглядываясь назад, я по светлой пойду аллее…

Наша машина остановилась у огромного синего железного забора. Наконец‑то мы доехали до места назначения. Нас пятеро. Мы не спеша выходим из машины и разминаемся после длительной поездки. Я осматриваюсь по сторонам. Сердце тревожно ноет. Смотрю на высоченные стены, покрашенные в грязно‑белый цвет, колючую металлическую проволоку, скрученную кругами, протянутую по всему забору. Уныло осматриваю заграждения, вышки, полицейских и вооруженных военных…

Мне не по себе. У входа на территорию хмурый полицейский, с выдающимся круглым животиком, внимательно, с пристрастием изучает разрешающие документы. Мохнатые черные брови слегка двигаются то вверх, то вниз над узкими, колючими глазками‑угольками. Он оглядывает нас всех поочередно с ног до головы с нескрываемой неприязнью. Разворачивается и молча уходит с нашими бумагами.

«Зачем я здесь?» – грустно думаю я, глядя ему вслед.

Проходит около часа. Дует пронизывающий ветер. Мы постоянно передвигаемся с места на место, пытаясь уклониться от тени и поймать слабые лучи восходящего осеннего солнца. Время от времени у входа появляются разные полицейские и явно с любопытством рассматривают нашу компанию. Стрелка часов словно прилипла к циферблату. Проходит час… За ним – второй…

«Пустят или не пустят?» – в атмосфере повис немой вопрос.

Время теряет смысл. Спустя два с половиной часа появляется долгожданный полицейский с нашими бумагами и, глядя куда‑то в сторону, молча, неохотно раскрывает перед нами двери проходной.

«Надо же, пропустили», – без особого энтузиазма думаю я. Проходим через проходную. Очередная проверка документов. Наталкиваюсь на пристальный, неодобрительный взгляд человека в военной форме, сидящего за стеклянной перегородкой:

– Кто такие? – требовательно спрашивает он.

Кто‑то из наших отвечает нарочито весело:

– Мы музыканты из Алматы…

– Зачем приехали сюда? – тон сугубо официальный, веселию здесь нет места.

– Как зачем? С концертом! – отвечают ребята, показывая на аппаратуру.

Движением руки и кивком головы в нужном направлении мне приказывают пройти в небольшую комнатку. Уходя, я растерянно оглядываюсь и вижу, как обыскивают одного из ребят. Делаю шаг вперед в мрачную каморку, где меня молча, подозрительно рассматривает, а затем тщательно обыскивает грузная, угрюмая женщина в полицейской форме. Процедура доведена до автоматизма, ее руки равнодушно и беззастенчиво скользят вдоль моего тела.

«Спасибо, хоть женщина», – раздраженно думаю я.

Спрашиваю:

– Трудно здесь работать?

– Конечно, трудно, – отвечает она, не задумываясь.

«Зачем я здесь?» – снова и снова задаю себе вопрос и начинаю злиться. Никто из знакомых и дорогих мне людей, насколько мне известно, здесь сегодня не находится. Мне ни к чему проходить эту унизительную процедуру обыска. На душе гадко. Глупая все же была затея… Кто добровольно приходит в зону, да еще и мужскую?!

Обыск закончен. Я судорожно поправляю волосы и одежду, лицо пылает от негодования – горячая кровь дает о себе знать.

И вот, наконец, перед нами медленно раскрываются очередные, уже последние, двери, отделяющие нас от нашей цели. Мы выходим и идем по асфальтированной дорожке, все дальше и дальше от свободы. Безукоризненная чистота и пронзительная тишина. Я ощущаю тревожную тяжесть в груди. Ноги ватные. Все происходит словно в замедленном, как во сне, действии. Вскоре мы оказываемся на плацу. Осматриваюсь: вокруг множество мужчин в одинаковых черных спецовках и кепках. Маленькими стайками они сидят, стоят или двигаются туда‑сюда по территории. Создается впечатление непрестанного движения и занятости… Я стараюсь ни с кем не встречаться глазами, и все же постоянно ловлю на себе взгляды: удивленные, любопытные, насмешливые, настороженные, тяжелые, колючие, растерянные, грустные… Куда от них спрятаться?

Ребята заносят аппаратуру, устанавливают и подключают… Работают деловито и спокойно. Я нервничаю, словно перед экзаменом. Уже много лет я пишу и пою свои песни, но концерт в мужской зоне – совершенно новое переживание. Мне помогает немного расслабиться спокойствие и уверенность моего уравновешенного, крупногабаритного мужа. Время от времени он бросает на меня озабоченный, испытывающий взгляд: «Ты в порядке?». Я выдавливаю жалкую улыбку: «Да, все прекрасно!»

Надеюсь на благополучный исход событий, глядя на улыбающееся лицо стоящего рядом высокого, седого человека, руки которого сплошь покрыты синими наколками, оттеняющими рукава белоснежной наглаженной рубашки. Он тюремный капеллан, а в прошлом провел в местах лишения свободы больше 25‑ти лет. Именно он привел нас сюда. Судя по всему, он здесь как рыба в воде. По‑свойски переговаривается с заключенными, приветливо пожимает руки направо и налево, вежливо и дружелюбно шутит с полицейскими и военными.

Насколько возможно пытаюсь расслабиться и собраться с мыслями. Настраиваю гитару и не поднимаю глаз, чтобы не думать о растущей вокруг толпе людей. Спецовки и кепки густым черным облаком окружают меня с трех сторон, а за спиной – белая стена какого‑то подсобного помещения. Я стою к ней почти вплотную. Здесь, под небольшим выступающим карнизом, единственный пятачок, где можно спрятаться от нещадно палящего полуденного солнца. Во рту пересохло от волнения и страха, но отступать некуда – позади стена… Вопрос «зачем я здесь» больше не актуален. Я здесь и надо начинать петь. Люди садятся полукругом на корточки, прямо на плацу, на солнцепеке, другие стоят вокруг них, а чуть подальше стоят военные и полицейские. Вокруг меня собралось человек триста, чуть дальше, ближе к зданию, в метрах тридцати от меня, сидят еще человек двести. Из окон второго этажа выглядывают те, кому не хватило энтузиазма спуститься. Еще человек пятьдесят.

Я откашливаюсь, говорю в микрофон: раз‑два, раз, два, три… Краем глаза вижу, как из‑за спин появляется и медленно пробирается поближе к «сцене» седобородый старик, в черной тюбетейке, еле волоча ноги. Он стелет себе небольшой коврик и ложится на него на бок. Он явно болен. На вид ему далеко за 70. Мне показалось, что ему осталось быть с нами совсем недолго. Сердце тоскливо защемило. Быстро отвожу взгляд и смотрю дальше и выше, за спины людей, на двухэтажное белое здание.

Здесь, в лагере строгого режима, отбывают срок около 2000 человек. Здание забито битком, кроватей для всех не хватает, и поэтому спать людям приходится в две смены… Некоторые проводят здесь порой по полжизни, без любви и без тепла. В этом месте люди расплачиваются драгоценными годами своей жизни за совершенные преступления, ошибки и грехи. За свои или чужие преступления… Сроки для меня ужасающие – 7, 10, 12, 19 лет, 24 года… Молодой, рыжий парень, лет 23, успел сказать мне, что сидит уже больше 6 лет, начиная с малолетки.

И я неуклюже, пытаясь ободрить его, говорю:

– Наверное, скоро выйдешь?

– Еще 12 лет осталось…, – голос дрогнул, в глазах слезы.

Я ошеломленно молчу, что тут скажешь? Ловлю себя на холодящей мысли: «Это что же надо было сделать, чтобы тебе столько дали…» Невольно вырвался вопрос:

– За что сидишь?

– Да ни за что! – последовал обычный для этого места ответ.

По настоящему бессмысленным мне кажется то, что это место не может ни изменить человека в лучшую сторону, ни тем более исправить того, что он сделал. Иначе история не повторялась бы снова и снова: сел‑вышел‑сел‑вышел и снова сел… Я заглядываю в глаза этим людям, и становится так грустно, что хочется убежать, как можно дальше, как можно скорее забыть о существовании этого печального и безнадежного места. Но что‑то держит меня. Возможно, я не могу уйти потому, что понимаю: я здесь добровольный посетитель, а не вынужденный обитатель, лишь по одной причине – чудо. Если бы не чудо, я сама, в лучшем случае, была бы в подобном месте, а в худшем – на одном из городских кладбищ, уже много лет назад.

Все готово – аппаратура подключена. Меня слегка потряхивает от волнения.

– Здравствуйте, – тихо начинаю я. – Меня зовут Мадлен, я бывшая наркоманка. Приехала к вам из Алматы. Хочу спеть вам свои песни, быть может, кого‑нибудь они коснутся, кому‑нибудь помогут, кому‑нибудь дадут надежду…

Я уверенно перебираю струны гитары и начинаю петь.

Мне больше не страшно:

Когда ты ни во что не веришь,

Разбиты вдребезги мечты,

Перед тобой закрыты двери,

А за спиной горят мосты…

Когда никто тебя не слышит,

Ты одинок среди толпы…

Я пою свои песни и рассказываю о своей жизни. И люди слушают очень внимательно и серьезно, в напряженной тишине. Слушают не только мой голос, но сердце. Здесь не солжешь. Эти люди видят тебя насквозь.

Они внимательно слушают мою откровенную повесть о том, как однажды и я была узницей…

Сухуми

Черное море…

Живописный поселок на окраине курортного городка, с пальмами и дельфинами. Наш дом стоял на вершине холма. Панорама внизу была потрясающей: каждое утро солнце выплывало, словно прямо из моря, и каждый вечер медленно и величественно погружалось на морское дно, где‑то там, далеко за линией горизонта, оставляя за собой медленно тающую золотую тропинку на бархатной поверхности моря. Виноградники и сады… Ароматный запах цитрусовых… Холмы, утопающие в зелени… Кудрявые пышные деревья… Эвкалипты, магнолии, кипарисы, акации, мимоза… Пьянящие голову ароматы…

Почти целая улица в поселке – дома моих дальних и ближних родственников. Люди здесь открытые и дружелюбные. Ходят друг к другу в гости без приглашения и без особого повода, запросто, на чашку, а то и две‑три, настоящего, крепкого, ароматного кофе.

Я мало что помню из тех лет, но все мои воспоминания теплые и нежные, слегка щемящие сердце. Одно из ярких воспоминаний – день, когда я пошла в нулевой класс. Я была так счастлива, что не могла спать. Помню свою первую школьную учительницу, добрую и улыбчивую пожилую женщину в очках в крупной оправе, я была ее любимицей (в первый и последний раз в жизни…) После школы мы носились по поселку босиком, ловили голыми руками рыбу и головастиков в речке Мачаре и строили шалаши. Я была совершенно счастлива. Мне было чуть больше шести лет.

А потом настал праздник – Пасха. Я тогда понятия не имела, что это за праздник и что он символизирует, впрочем, как и большинство взрослых. Но праздник был запоминающимся: куличи разных размеров и форм, с изюмом и сахарной глазурью и разноцветные крашенные яйца. Мы, дети, соревновались – чье яйцо окажется крепче… Были среди нас и хитрецы, которые заранее, предусмотрительно закупили на базаре деревянные крашенные яйца и побеждали нас, наивных. Было весело.

По традиции тех мест в этот праздник было принято чтить память умерших предков. Моя семья и еще несколько близких родственников собрались и на двух машинах поехали на местное кладбище. Помню, как долго мы уговаривали маму поехать вместе с нами, она никак не хотела, как будто предчувствуя что‑то… Возвращаясь домой, мы ехали по узкой проселочной дороге, и остановились, чтобы открыть деревянные ворота, преграждающие путь. Навстречу поднимались желтые «Жигули».

Дальше все, как кадры из фильма. Мой отец выскакивает из машины и распахивает двери желтого «жигуленка». Он возмущенно размахивает руками и что‑то громко говорит. Позже я узнала, что в машине находился сын моего дяди, который пропал из дома около месяца назад. Родители уже отчаялись в его поисках. Мой папа пытался убедить его ехать с нами, домой, к родителям… Я видела, как распахнулись еще три дверцы «жигуленка», и из них повыскакивали ребята. Они начали бить отца. С нами был всего лишь еще один мужчина, он поспешил на помощь. И на узкой проселочной дороге завязалась жестокая драка. Двое мужчин и пятеро здоровых, явно нетрезвых ребят… Шум, крики женщин, плач детей, спины, лица, руки… Я кидала в дерущихся крашеными пасхальными яйцами и конфетами…

У одного из пассажиров злосчастного «жигуленка» в руках откуда‑то появился обрез. Началась стрельба. Несколько выстрелов в воздух, и люди в панике разбежались. Остались только разгоряченные юнцы и мои родители. Один из парней направил обрез на моего отца… Мама с криком кинулась к нему… Раздался выстрел. Мама, сделав несколько шагов, стала медленно оседать…

Помню клубы пыли из‑под колес бешенно мчащегося автомобиля, увозившего прочь от меня родителей. Вокруг испуганные лица моих теток, чьи‑то крики, закрытые руками рты, непрекращающийся истошный плач моего двухгодовалого братишки и монотонные причитания бабушки: «О, Аствац… Аствац…».

…Несколько месяцев мама лежала в больнице в тяжелом состоянии. Чудом осталась жить. Как только ее выписали из больницы – мы продали свой уютный домик на холме и уехали, как можно дальше…

Я впервые испытала чувство страха. Детство кончилось внезапно.

«Я не люблю твоих туманов, город»

Мы приехали в большой город, окруженный живописными величественными горами, одетыми в белоснежные шапки. Но город показался мне огромным и серым. Он встретил меня холодом. Казалось, мы не понравились друг другу. Позже, я написала стих:

Я не люблю твоих туманов, город,

Я не люблю твоих больших домов.

Пусть многое в тебе красиво – горы, аллеи, парки и игра ветров.

Да, ты хорош по‑своему, конечно, да и родным давно мне должен стать.

Но память, на короткие мгновенья, мне снова помогает возвращать

Другого города цветы и побережье, других людей, и детские мечты,

И море, с красотой сурово‑нежной, и сочные душистые плоды…

Была зима. Пахло непривычно – печным дымом, морозом и снегом. Здесь не было моря, а я так по нему скучала…

Мне казалось, что я была непохожей на остальных, и внешне, и характером. Была слишком открытой, слишком шумной, слишком живой. Я стеснялась своей внешности. Скорее всего, все дело было в моем выдающемся носе… Я была не по – девичьи агрессивной, делала вид, что никого не боюсь, дралась с мальчишками, командовала и была остра на язык. Мальчишки платили мне тем же, дразнили меня «армяшкой», ведьмой, борцом за справедливость и кавказской пленницей. Не очень‑то повышает самооценку…

Папа постоянно уезжал в командировки, приезжал усталый, и ему было не до меня. Он читал газету «Советский спорт», а я сидела рядом, на полу у дивана, и наблюдала за кольцами дыма от сигарет «Медео».

Я научилась играть на гитаре в пионерском лагере. Папу это слегка огорчило – и он срочно купил мне швейную машинку. Ее ждала печальная участь – на долгие годы она превратилась в подставку для телевизора. Швеи из меня не вышло.

Я подрастала и хотела знать, как я выгляжу. Однажды я спросила папу, как он считает, красивая ли я? Он почему‑то разозлился:

– О чем ты говоришь? Женщина не должень бить красивой, она должень бить скромний и работящий!

И я решила: «Наверное, я уродина…»

Когда мне было около десяти лет, папа отвез нас с братом на праздничную новогоднюю елку. И там мы познакомились с девочкой лет двенадцати, по имени Тамара. После елки мы поехали к нам в гости, и девочка рассказала мне, что она тоже дочка нашего отца, просто у нее другая мама. Я смутилась, но обрадовалась. К тому же, мы были немного похожи. Мы очень сблизились.

Через год в нашей семье начались скандалы. Выяснилось, что папа был неверен маме. В те времена одним из самых счастливых дней, который я помню, был день, когда родители помирились после продолжительной ссоры и долгого молчания. Мы наварили кукурузы и ели ее всей семьей, сидя на полу у телевизора. Это был наш последний, совместный семейный пир. Скандалы все учащались. Взаимные обвинения, оскорбления, слезы, драки – все это длилось около года. Когда мне было чуть больше 11, а братишке около восьми лет, родители развелись.

Помню день их развода. Было 19 января 1982 года. Они вернулись из зала суда и вошли в дом молча. Мама прошла в дальнюю комнату, и я прошептала вслед:

– Ну, что?

– Развелись, – тихо ответила она.

Папа бросил на стол конфеты «Белочка». Меня по сей день тошнит от вида этих конфет. Я по‑своему молилась и надеялась, что они образумятся и помирятся. Я говорила папе:

– Как мы будем без тебя жить? Как ты будешь без нас?

Он отвечал:

– Вырастешь, все поймешь, все останется как прежде, я же ваш отец…

Я не могла смириться с реальностью. Надо было попытаться что‑то предпринять. Я выгребла из тумбочки таблетки и выпила около 20 штук. На всякий случай, предусмотрительно записала их названия, чтобы доктора могли меня спасти. Я не собиралась умирать, хотела просто напугать родителей, объединить, привлечь внимание, помирить. Я так хотела, чтобы мы остались семьей. Я не верила, что все это происходит на самом деле. Казалось, это просто ужасный сон. Вот‑вот я проснусь, и все будет как прежде.

В тот день я пошла в школу, и мне показалось, что город стал еще более серым. Я ходила вокруг школы, тупо глядя на носки своих сапог и на черные следы, оставляемые мной на снегу. Я удивлялась, что у меня внутри такая дикая боль и леденящий душу страх, а я не умираю. Мне казалось странным, что жизнь продолжается, все идет своим чередом, и мне надо идти на уроки, словно ничего не произошло. Мне казалось странным, что никто не видит, не понимает и не замечает того, что мир полностью разрушен. По крайней мере – мой мир. Я чувствовала бесконечное одиночество, пронзительную боль, отчаяние и беспомощность. Как мы теперь будем жить? Как вообще после этого можно жить? Ведь сердце словно разорвано на две части.

На втором уроке я крепко заснула, таблетки сделали свою работу плохо. Учительница подумала, что я серьезно больна, растормошила меня и отправила домой. Качаясь, я шла домой, горячие слезы текли непрерывным потоком по подмерзшим щекам. Никто ничего не узнал, никто не напугался, никто не одумался. Я ничего не смогла изменить. Впервые я почувствовала себя совершенно беспомощной. Наутро я проснулась, но мой страшный сон продолжался.

Я вижу славную картину: отец за ручку дочь ведет,

Большой, уверенный мужчина, она гордится им, цветет…

А ты твердил мне: «Ты как хиппи!» Ты говорил: «Серьезней будь!»

А я по жизни в тертых джинсах с гитарой на плече иду.

Ты говорил мне: «Сила женщин не в красоте, в любви к труду!»

Но не любил красивых меньше… А мне все время «дул в дуду».

Я так мечтала быть достойной, любимой дочкой. Ерунда!

Ведь я любви твоей не стою

Сегодня, так же как тогда….

Я вижу славную картину: отец за ручку дочь ведет,

Большой, уверенный мужчина,

Он не оставит, не уйдет.