Сестра не знает, где находится идиот-гений

(Специально для «Дейли пресс»)

Я перечитал заметку несколько раз, а потом долго смотрел на фотографию. Как описать их?

Я не помню лица Розы. Несмотря на довольно высокое качество снимка, она все еще видится мне сквозь вуаль детства. Да, я знаю ее и в то же время совсем не знаю. Я не узнал бы ее на улице, зато теперь вспомнил все до мелочей – да!

Преувеличенно тонкие черты лица. Острый нос, острый подбородок. Я почти слышу ее голос, похожий на крик чайки. Волосы стянуты в тугой узел. Ока пронзает меня взглядом черных глаз. Мне хочется, чтобы она обняла меня и сказала, что я хороший мальчик, и в то же время боюсь не увернуться от пощечины. От одного ее вида меня бросает в дрожь.

Норма. Миловидна, черты лица не так заострены, но все равно очень похожа на мать. Волосы до плеч смягчают образ. Они сидят на диване в гостиной.

Фотография Розы всколыхнула пугающие воспоминания. Она была для меня двумя разными людьми, и я никогда не знал, кем из них она станет в следующую секунду. Норма прекрасно знала признаки надвигающегося шторма и всегда ухитрялась в нужный момент оказаться вне пределов досягаемости, но меня буря всегда застигала врасплох. Я шел к ней за утешением, а она срывала на мне злобу.

В следующий раз она была воплощенная теплота и нежность, она гладила мои волосы, прижимала к себе и произносила слова, высеченные над вратами моего детства:

Он совсем как другие дети!

Он хороший мальчик!

Фотография растворяется у меня перед глазами, я смотрю сквозь нее и вижу себя и отца склонившимися над детской кроваткой. Он держит меня за руку и говорит: «Вот она. Осторожнее, ведь она совсем еще крошка». Она вырастет и будет играть с тобой.

Тут и мама. Она лежит рядом, на огромной кровати, изможденная и бледная, руки безжизненно брошены на одеяло: «Следи за ним, Матт…».

Это было еще до того, как она изменила свое отношение ко мне, и теперь мне понятно, почему это произошло – мама не знала, будет похожа на меня Норма или нет. Потом, когда она уверилась, что ее молитвы не пропали даром и Норма развивается нормально, голос ее зазвучал по-другому. Не только голос, но и взгляд, прикосновение – изменилось все. Словно ее магнитные полюса поменялись местами и тот, что притягивал, начал отталкивать. В нашем саду расцвела Норма, и я превратился в сорняк, имеющий право расти только там, где его не видно, – в темных углах.

Я вглядываюсь в ее лицо, и в душе растет ненависть. Если бы только она не слушала врачей, учителей и всех прочих, торопившихся убедить ее, что я идиот от рождения! Она не отвернулась бы от меня, не стала давать мне любви меньше когда мне требовалось ее как можно больше. А теперь? Зачем она нужна мне теперь? Что она может рассказать о себе? Но все равно, мне интересно.

Поговорить с ней и узнать, каким я был в детстве? Или забыть ее? Стоит ли прошлое того, чтобы знать его? Почему для меня важнее всего на свете сказать ей: «Посмотри на меня, мама. Я – другой. Я нормальный. Я – больше чем обычный человек. Я – гений!»

Мне хочется забыть её, но воспоминания сочатся из прошлого, черня и пачкая настоящее… Еще одна сцена, но я намного старше.

Ссора.

Чарли лежит в постели, одеяло натянуто до подбородка. В комнате темно, если не считать узкой полоски света из-за приоткрытой двери, пронзающей тьму и соединяющей два мира. Он слушает, не понимая слов, но зная, откуда взялся металлический скрежет в голосах родителей. Они говорят о нем. С каждым днем этот тон все больше и больше ассоциируется у него с брезгливой гримасой.

Чарли уже засыпал, когда тихий разговор, доносившийся до него по лучу света, внезапно превратился в ссору. Голос матери резок и визглив, это голос женщины, привыкшей добиваться своего при помощи истерик.

– Его необходимо отослать! Я больше не хочу видеть его рядом с Нормой! Позвони доктору Портману и скажи, что мы решили отдать его в Уоррен.

Голос отца тверд:

– Но ты же знаешь, что Чарли не сделает ей ничего плохого. В таком возрасте ей все равно.

– Откуда ты знаешь? Может, ребенку вредно расти в одном доме с… с таким, как он!

– Доктор Портман сказал…

– Портман сказал! Портман сказал! Плевать мне на Портмана! Представь, каково ей будет иметь такого брата! Все эти годы я надеялась, что он вырастет и станет человеком. Я ошиблась. Ему самому будет лучше без нас!

– Появилась Норма, и ты решила, что Чарли тебе больше не нужен…

– Думаешь, мне легко? Все твердили мне, что его нужно убрать. Те, кто говорил это, оказались правы. Уберем его. Может быть, там, рядом с такими же… как он, у него начнется другая жизнь. Я больше не знаю, что правильно, а что нет, но я не намерена приносить ему в жертву свою дочь.

И хотя Чарли не понимает, что происходит, ему страшно. Он лежит с открытыми глазами, стараясь пробить окружающую его тьму.

Я вижу его. Он боится как-то не по-настоящему, он просто отпрянул назад, как птица или белка при резком движении кормящей их руки. Мне хочется утешить притаившегося под одеялом Чарли, сказать ему, что он не сделал ничего плохого, что не в его силах заставить маму снова полюбить его. Тогда Чарли не понимал, что происходит, но теперь… как мне больно! Если бы можно было вернуться в прошлое, я заставил бы ее понять, как мне больно…

Я не тороплюсь к ней. У меня еще есть время решить этот вопрос для себя.

К счастью, я успел снять со счета в банке все свои сбережения, как только вернулся в Нью-Йорк. На восемьсот восемьдесят шесть долларов долго не протянешь, но на них можно купить немного времени и определиться. Поселился в отеле «Кэмден» на Сорок первой улице, через квартал от Таймс-сквер, Нью-Йорк! Чего я только не наслышался о нем! Гнездо разврата… бурлящий котел… Багдад-на-Гудзоне. Город цвета и света. Трудно представить, что почти всю жизнь я провел рядом с Таймс-сквер и побывал там всего один раз. С Алисой.

Едва удерживаюсь, чтобы не позвонить ей. Несколько раз уже начинал набирать номер. Держись от нее подальше.

Слишком много спутанных мыслей просится на бумагу. Я твержу себе, что пока записываю отчеты на магнитофон, ни одно откровение не пропадет для потомства. А они… Пускай побудут в темноте еще немного – я прожил во тьме больше тридцати лет.

Устал. Я не спал в самолете, и теперь глаза сами закрываются. Завтра начну с этого же места.

Июня.

Сегодня позвонил Алисе, но повесил трубку прежде, чем она ответила. Нашел меблированную квартиру. Девяносто пять долларов в месяц это больше, чем я планировал, зато она расположена на углу Девяносто третьей и Десятой авеню и за десять минут я могу добраться до библиотеки. Нельзя отставать от жизни. Квартира на четвертом этаже, четыре комнаты и пианино. Хозяйка сказала, что на днях его увезут, но я постараюсь научиться играть на нем.

Элджернон – приятный компаньон. Он ест за маленьким столиком и очень любит печенье. А вчера, когда мы смотрели футбол по телевизору, он даже глотнул пива. Кажется, он болеет за «Янки».

Собираюсь освободить вторую спальню и целиком отдать ее Элджернону. Я построю там трехмерный лабиринт из отходов пластика, их можно достать чуть ли не даром. Лабиринт будет посложнее прежних – Элджернону тоже нужно поддерживать форму. Надо только найти другую мотивацию, не пищевую. Должны же существовать и другие награды, способные побудить его к действию.

Одиночество позволяет мне спокойно думать, читать и копаться в воспоминаниях – заново открывать мое прошлое, узнать наконец кто я такой. Если все пойдет вкривь и вкось, пусть хотя бы прошлое останется со мной.

Июня.

Познакомился с Фэй Лилман, соседкой по лестничной клетке. Вернувшись домой с полными сумками овощей, я обнаружил, что забыл ключ, а дверь захлопнута. Потом я вспомнил, что пожарная лестница соединяет мою гостиную и квартиру точно напротив.

…По радио гремела музыка, и я постучал, сперва осторожно, потом погромче.

– Входите! Дверь не заперта!

Я толкнул дверь и замер: стоя перед мольбертом, что-то рисовала стройная блондинка в розовом лифчике и трусиках.

– Прошу прощения! – выдохнул я, закрывая дверь. Очутившись снова на площадке, я закричал:

– Я ваш сосед! Не могу открыть дверь и хотел по пожарной лестнице пробраться к себе!

Дверь квартиры распахнулась, и она появилась передо мной – все еще в белье, с кистью в каждой руке.

– Ты что, не слышал, как я сказала «заходите»? – Она жестом пригласила меня зайти и ногой отодвинула картонную коробку с мусором, стоявшую в прихожей.

Я подумал, что она или не сознает, или просто забыла, что раздета, и не знал, куда девать глаза. Я смотрел на стены, на потолок – куда угодно, только не на нее.

Такого беспорядка, как у нее в квартире, я еще никогда и нигде не видел. В комнате стояла дюжина маленьких складных столиков, и на всех валялись тюбики с краской – одни выжаты досуха и сплющены, словно сброшенная змеиная кожа, другие еще истекали цветными лентами. Повсюду раскиданы кисти, банки, тряпки, куски картона, обрывки холста. В ноздри бил смешанный запах краски, олифы и скипидара. Три мягких кресла и ядовито-зеленая софа были завалены кучами разнообразнейшей одежды, а на полу валялись туфли и чулки, словно у хозяйки была привычка раздеваться на ходу и швырять вещи куда попало. Все покрывал тонкий слой пыли.

– Так, значит, вы – мистер Гордон, – произнесла она, в упор разглядывая меня. – Мне страсть как хотелось хоть одним глазком посмотреть на вас. Садитесь. – Она схватила ворох одежды с одного из кресел и перекинула его на софу. – Решили наконец навестить соседей… Что будете пить?

– А вы, значит, художница… – пробормотал я, чтобы хоть что-нибудь сказать. Меня нервировала мысль о том моменте, когда она наконец поймет, что не одета, и с визгом кинется в спальню. Мои глаза тщательно избегали ее.

– Пиво? Эль? Больше ничего нет, разве кроме соуса шерри. Вы ведь не хотите соуса?

– К сожалению, я спешу, – произнес я, беря себя в руки и фиксируя взглядом родинку на левой стороне ее подбородка. – У меня захлопнулась дверь, и я хотел из вашего окна добраться по пожарной лестнице до своей квартиры.

– В любое время, – уверила она меня. – От этих паршивых патентованных замков одни неприятности. В первую неделю я три раза захлопывала себя, один раз полчаса простояла на площадке совсем голая. Выскочила забрать молоко, а проклятая дверь захлопнулась. Тогда я выдрала замок с корнем, а нового до сих пор не поставила.

Должно быть, у меня был глупый вид, потому что она вдруг рассмеялась.

– Эти замки, они только и делают, что защелкиваются, а защиты от них никакой. В этом проклятом доме за год было пятнадцать краж, и все из запертых квартир. Ко мне еще никто не вламывался, хотя дверь всегда открыта. Да и брать у меня нечего.

Она снова предложила мне пива, и я согласился. Пока она ходила за ним на кухню, я еще раз огляделся и заметил, что одна стена комнаты совсем очищена – мебель отодвинута, штукатурка содрана до голых кирпичей – и превращена в некое подобие картинной галереи. Она была увешана картинами до потолка и еще множество их стояло в несколько рядов на полу. Тут было несколько автопортретов, на которых художница изобразила себя обнаженной. Картина на мольберте, над которой она трудилась в момент моего появления, являла собой нагой поясной автопортрет. Волосы на нем были длинные, до плеч (не сегодняшняя короткая стрижка). Несколько прядей завились вперед и уютно устроились между грудей… Я услышал ее шаги, быстро отвернулся от мольберта, споткнулся о кипу книг на полу и притворился, что рассматриваю осенний пейзаж на стене.

Я с облегчением заметил, что она накинула на себя драный домашний халат, и хотя дырки на нем были в самых неподходящих местах, я смог наконец позволить себе посмотреть прямо на нее. Нельзя сказать, что красавица… Голубые глаза и упрямый вздернутый нос придавали ей некоторое сходство с кошкой, что вполне гармонировало с ее уверенными, спортивными движениями. Она была стройна, хорошо сложена, лет тридцати пяти. Поставив банки с пивом на пол, она уселась рядом с ними и пригласила меня сделать те же самое.

– Мне кажется, что на полу удобнее, чем в кресле. А вам?

Я сказал, что у меня еще не было случая задуматься над этим. Она улыбнулась и заметила, что у меня честное лицо. Она была расположена поговорить о себе:

– Избегаю Гринич-Вилледжа. Там вместо того, чтобы писать, пришлось бы целыми днями торчать в барах и кафе. Здесь лучше, подальше от бездарей и дилетантов. Здесь я могу делать, что хочу, и никто не приходит ругать меня. Вы ведь тоже не злопыхатель?

Я пожал плечами, стараясь не обращать внимания на перепачканные пылью брюки.

– А мне кажется, что все мы все время критикуем кого-то. Вот вы, например, ругаете бездарей и дилетантов, правда?

Еще через несколько минут я сказал, что мне пора. Она оттащила от окна кучу книг, и я полез по газетам и мешкам с пивными бутылками.

– Скоро, – вздохнула она, – я их все сдам…

С подоконника я вылез на пожарную лестницу и, открыв свое окно, вернулся за овощами. Однако прежде чем я успел сказать «спасибо» и «до свидания», она полезла на лестницу вслед за мной.

– Позвольте взглянуть на вашу квартиру. Эти старухи сестры Вагнер, которые жили в ней до вас, даже не здоровались со мной.

Она уселась на мой подоконник.

– Заходите, – сказал я, раскладывая овощи на столе. – У меня нет пива, зато есть кофе.

Но она глядела мимо меня широко раскрытыми от удивления глазами.

– Бог мой! Никогда не видела такой чистоты! Кто бы мог подумать, что одинокий мужчина способен на такое!

– Ну, таким я был не всегда, – уверил ее я. – Когда я въехал сюда, квартира была чистой, и у меня появилось искушение оставить все в таком же виде. Теперь меня раздражает любой беспорядок.

Она слезла с подоконника и приступила к осмотру.

– Эй, – сказала она вдруг, – ты любишь танцевать? Знаешь… Она вытянула руки и, напевая какую-то латиноамериканскую мелодию, сделала несколько замысловатых па. – Скажи, что умеешь, и я взовьюсь к потолку!

– Только фокстрот, да и то не очень…

– Я помешана на танцах, но никто из моих знакомых, из тех, что мне нравятся, не умеет. Когда совсем тоска одолевает, я наряжаюсь и хожу в зал «Звездная пыль». Парни там жутковатые, но танцевать мастера.

Она вздохнула и еще раз внимательно огляделась вокруг.

– Знаешь, что мне не нравится в твоей идеальной квартире? Как художнику… Линии, вот что бесит меня! Они все прямые – пол, стены, потолок, углы – как в гробу. Единственный выход – немного выпить. Тогда линии начинают изгибаться и извиваться и мир кажется мне лучше, чем он есть на самом деле. Мне не по себе, когда все вокруг прямое и ровное. Ух! Живи я здесь, мне постоянно пришлось бы ходить под хмельком.

Внезапно она повернулась и посмотрела мне прямо в глаза.

– Одолжи пятерку до двадцатого. Получу алименты – отдам. Мне всегда хватает денег, но на прошлой неделе возникли кое-какие проблемы…

Я не успел ответить. Она взвизгнула и бросилась к стоящему в углу пианино.

– Я слышала, как ты тренькаешь на нем и подумала – вот парень что надо! Уже тогда мне захотелось познакомиться с тобой. Я так давно не играла… Она стала подбирать какую-то мелодию, а я отправился на кухню варить кофе.

– Можешь приходить и упражняться в любое время. – Не знаю, с чего это я стал так вольно обращаться со своим жилищем, но было в Фэй нечто, требующее полного отказа от самого себя. – Я еще не дошел до того, чтобы оставлять открытой входную дверь, но окно не закрывается, и, если меня нет дома, залезай в него. Тебе нужны сахар и сливки?

Не услышав ответа, я зашел в комнату. Фэй куда-то пропала, и когда я направился к окну, то услышав ее голос из комнаты Элджернона:

– Это еще что такое?

Она стояла перед сооруженным мной лабиринтом.

– Современная скульптура! Ящики, гробы и прямые линии!

– Это специальный лабиринт, – объяснил я. – Обучающее устройство для Элджернона.

Но она продолжала возбужденно бегать вокруг него.

– Его надо показать в Музей современного искусства!

– Это не скульптура! – не сдавался я, открывая дверцу клетки и выпуская Элджернона в лабиринт.

– Боже мой! – прошептала она. – Скульптура с одушевленным элементом! Чарли! Это величайшее произведение со времен разбитых автомобилей и приваренных друг к другу консервных банок!

Я открыл было рот, но она заявила, что одушевленный элемент введет это творение в Историю, и только заметив пляшущие в ее глазах огоньки, я понял, что она дразнит меня.

– Это можно классифицировать как самообновляющееся искусство. Своего рода созидательный подвиг. Достань еще одну мышь, и когда у них появятся маленькие, одушевленный элемент начнет воспроизводить сам себя. Твоя работа обретет бессмертие, и все бросятся доставать копии, чтобы было о чем поговорить. Как мы назовем это чудо?

– Ладно… – сказал я. – Сдаюсь!

– Ну нет! – фыркнула она, похлопывая по пластиковому куполу, внутри которого Элджернон уже нашел путь к цели. – «Сдаюсь» – уже приелось. Как насчет «Жизнь – ящик с лабиринтом»?

– Ты рехнулась, – сказал я.

– Ну конечно! – Фэй присела в реверансе. – Я все ждала, когда ты заметишь это.

Выпив полчашки кофе, она испуганно вскрикнула и сказала, что ей пора бежать, потому что вот уже полчаса, как она должна встретиться с кем-то на какой-то выставке.

– Тебе нужны деньги, – напомнил я. Она взяла мой бумажник, открыла его и вытащила пятидолларовую купюру.

– До следующей недели, когда получу чек. Тысяча благодарностей!

Фэй скомкала бумажку, послала Элджернону воздушный поцелуй и, прежде чем я успел что-либо сказать, выскочила в окно и скрылась из виду.

Она ужасно привлекательна. Полна жизни и воображения. Голос, глаза все располагает к себе. И живет от меня-то всего через окно.

Июня.

Наверно, не стоило торопить встречу с Маттом. А может, и вовсе не стоило ходить к нему. Не знаю… Все получается не так, как хотелось бы. Я знал, что Матт открыл парикмахерскую где-то в Бронксе, и найти его не составило труда. Я помнил, что он работал продавцом в нью-йоркской кампании по торговле парикмахерскими принадлежностями. Это вывело меня на метро «Барбер Шоп», в чьих книгах значилось заведение на Уэнтворт-стрит, именуемое «Салон Гордона». Матт часто говорил о собственном деле. Как он ненавидел работу продавца! Какие битвы разгорались вокруг этого! Роза кричала, что продавец – все же уважаемая профессия и она не потерпит мужа-парикмахера. А Маргарет Финней, как будет она фыркать, выговаривая «жена парикмахера»! А Лу Мейнер, как она задерет нос!

Все эти годы, с ненавистью встречая каждый новый день, Матт мечтал о том времени, когда будет сам себе хозяином. Экономя деньги, он стриг меня сам. Уйдя от Розы, он бросил прежнюю работу, и я восхищаюсь им за это.

Мысль о предстоящей встрече с отцом взволновала меня. Воспоминания о нем согревали. Матт принимал меня таким, каким я был.

Споры… До Нормы: оставь его в покое и не заставляй равняться с другими ребятами! После Нормы: он имеет право на собственную жизнь, даже если не похож на остальных!

Он всегда защищал меня. Интересно, какое у него будет лицо, когда… С ним, с ним я смогу поделиться всем!

Уэнтворт-стрит в Бронксе явно переживала не лучшие времена. На большинстве контор и магазинов висела табличка «Сдается», остальные были просто закрыты. Но почти в самой середине улицы светилась вывеска парикмахерской.

Внутри было пусто, если не считать самого мастера, расположившегося с кучей журналов в ближайшем к окну кресле. Он посмотрел на меня, и я узнал Матта – крепкого и краснощекого, сильно постаревшего, с лысиной, обрамленной венчиком седых волос… Но все равно, это был Матт и никто иной. Заметно, что я не ухожу, он отбросил в сторону журнал.

– Ваша очередь, мистер!

Я помедлил, и он не понял меня.

– В этот час заведение обычно закрыто, мистер, вы правы. Просто не явился один постоянный клиент. Я было уже хотел совсем закрываться, вам повезло, что я на минутку присел отдохнуть. Лучшие прически в Бронксе!

Я позволил втащить себя внутрь, и он заметался, вытаскивая из ящиков ножницы, расчески, свежую простыню.

– Вы заметили, что все стерилизовано? Этого нельзя сказать об остальных парикмахерских по соседству… Постричь и побрить?

Я поудобнее устроился в кресле. Удивительно, я сразу узнал его, а он меня – нет. Пришлось напомнить себе, что мы не виделись почти пятнадцать лет, а в последние месяцы я изменился еще больше. Он накрыл меня полосатой простыней, внимательно посмотрел на меня в зеркало и нахмурился, как будто что-то вспоминая.

– Полная обработка, – сказал я, кивая на одобренный профсоюзом прейскурант, – шампунь, стрижка, бритье, загар…

Он поднял брови.

– Сегодня у меня встреча с человеком, которого я давно не видел, заверил я его, – и мне хочется быть в лучшем виде.

…Он снова стриг меня – пугающее ощущение. Потом он начал править бритву на ремне, и глухой свист стали по коже заставил меня вжаться в кресло. Под мягким нажимом его руки я откинул голову и почувствовал как лезвие скребет горло. Я закрыл глаза в ожидании… как будто снова очутился на операционном столе.

Мышцы на шее напряглись, безо всякого предупреждения дернулись, и лезвие порезало меня как раз над адамовым яблоком.

– Ой! – воскликнул он. – Боже мой! Успокойтесь, прошу вас, мне так жаль, но вы не предупредили…

Он быстро смочил полотенце в раковине. Я увидел в зеркале ярко-красный пузырь и тонкую струйку крови, ползущую от него вниз. Рассыпаясь в извинениях, Матт занялся раной, торопясь перехватить струйку, пока она не добралась до простыни.

Наблюдая за его ловкими и быстрыми движениями, я почувствовал себя виноватым. Мне захотелось сказать ему, кто я, и чтобы он положил мне руку на плечо и мы поговорили о добрых старых временах. Но я ничего не сказал, а он промокнул кровь и присыпал порез квасцами… Потом он молча добрил меня, включил кварцевую лампу и положил мне на глаза смоченные лосьоном кусочки ваты. И в ярко-красной тьме я увидел, что случилось в тот вечер, когда он увел меня из дома в последний раз…

Чарли спит, но просыпается от воплей матери. Обычно ссоры не мешают ему спать – они стали частью повседневной жизни. Но сегодня в этой истерике что-то особенно страшит. Он прислушивается…

– Я больше не могу! Он должен уйти! Подумай о дочери! Она каждый день приходит из школы в слезах, потому что ее дразнят! Мы не вправе лишать ее нормальной жизни!

– Чего ты хочешь? Выгнать Чарли на улицу?

– Убрать его отсюда. Отослать в Уоррен.

– Давай поговорим об этом утром.

– Нет! Ты ничего не делаешь, только говоришь, говоришь… Сегодня! Сейчас!

– Не глупи, Роза. Уже поздно… Твои вопли слышит вся улица!

– Плевать! Чтоб сегодня же его тут не было! Я больше не могу смотреть на него!

– Опомнись, Роза! Что ты говоришь!

– Слушай меня последний раз, убери его отсюда!

– Положи нож!!!

– Я не хочу портить Норме жизнь!

– Ты сошла с ума! Положи нож!

– Ему лучше умереть… Он никогда не станет человеком… Ему лучше…

– Ради бога, возьми себя в руки!!!

– Уведи его. Сейчас.

– Черт с тобой. Я отведу его к Герману, а завтра узнаю, как определить его в Уоррен.

Тишина. Потом голос Матта:

– Я знаю, чего тебе все это стоит, Роза, и не виню тебя. Но держи себя в руках. Я уведу его к Герману. Ты довольна?

– Именно об этом я и прошу. Твоя дочь имеет право на жизнь.

Матт заходит в комнату Чарли и одевает сына. Мальчик не понимает, что происходит, но ему страшно. Когда они проходят мимо Розы, та отворачивается. Она хочет убедить себя в том, что он уже ушел из ее жизни, перестал существовать. Чарли видит на столе длинный нож, которым она режет мясо, и смутно чувствует, что мама хотела сделать с ним что-то плохое. Она хотела что-то забрать от него и отдать Норме. Когда он оглядывается, Роза берет тряпку и начинает мыть раковину…

В конце концов со стрижкой, бритьем, кварцевой лампой и прочим было покончено, и я вяло сидел в кресле, чувствуя себя легким, скользким и чистым. Матт ловко сдернул с меня простыню и поднял второе зеркало, чтобы я смог рассмотреть свой затылок. Я увидел себя в заднем зеркале, глядящим в переднее, и на какое-то время оно оказалось под таким углом, что создало иллюзию глубины – бесконечного коридора меня самого, смотрящего на самого себя… на себя… на себя…

Который? Кто из них – я?

А что, если не говорить ему? Что хорошего принесет ему эта новость? Просто уйти, не сказав ни слова. Но ведь мне хотелось, чтобы он знал, что я жив, что я – кто-то, чтобы завтра он мог хвастать перед клиентами родством со мной. Это сделало бы мое существование реальным. Если он признает во мне сына, значит, я – личность.

– Вы прекрасно постригли меня, так может, теперь вспомните, кто я такой? – сказал я, вставая с кресла и стараясь поймать в его взгляде хотя бы намек…

Матт нахмурился:

– Как прикажете вас понимать? Это шутка?

Я уверил его, что это не розыгрыш, и если он посмотрит повнимательнее, то наверняка узнает меня. Он пожал плечами и принялся убирать со столика ножницы и расчески.

– У меня нет времени разгадывать головоломки, пора закрываться. С вас три пятьдесят.

Неужели он забыл меня? Неужели мечты останутся пустой фантазией? Он протянул руку за деньгами, а я не мог заставить себя сдвинуться с места.

Он должен вспомнить, должен узнать.

Но нет, конечно же нет… И когда я почувствовал горечь во рту и пот на ладонях, то понял, что через минуту мне станет плохо. В мои расчеты не входило, чтобы это случилось на его глазах.

– Эй, мистер, что с вами?

– Все в порядке… Подождите… – я наткнулся на хромированное кресло и, хватая ртом воздух, согнулся пополам. Господи, только не сейчас…

Господи, не дай опозориться перед ним…

– Воды… пожалуйста… – нет, не пить, а только чтобы он отвернулся от меня…

Когда Матт принес стакан воды, мне уже стало лучше.

– Вот, выпейте, отдохните минуточку. Все будет хорошо.

Пока я пил, он не сводил с меня глаз, и я буквально чувствовал, как полузабытые воспоминания ворочаются у него в голове.

– Мы и в самом деле уже встречались?

– Нет… спасибо, я пойду.

Как сказать ему? Что сказать?

Эй, посмотри-ка на меня, это же я, Чарли, которого ты списал из своих бухгалтерских книг. Не то чтобы я виню тебя за это, но вот он я, меня сделали лучше, чем раньше. Проверь сам. Поспрашивай. Я говорю на двадцати живых и мертвых языках, я – гениальный математик, я сочиняю фортепианный концерт, который навеки оставит мое имя в памяти человечества.

Как сказать ему?

До чего же глупо выгляжу я, наверно, со стороны, сидя в занюханной парикмахерской и надеясь, что отец погладит меня по голове и скажет: «Хороший мальчик»… Как сияли его глаза, когда я научился завязывать шнурки и застегивать рубашку… За этим я сюда и пришел, но понял, что не получу ничего.

– Позвать доктора?

Нет, я не его сын. То был Чарли. Разум и знания сделали меня другим, и Матт обидится, как и те, в пекарне, ведь я перегнал его.

– Все прошло. Извините, что причинил вам столько неприятностей. Наверно, съел что-то… Вам пора закрываться.

Я направился к двери, но в спину мне вонзился резкий голос:

– Минуточку!

Я обернулся, он с подозрением смотрел на меня.

– Вы кое-что забыли.

– Не понимаю…

Рука его была вытянута вперед, большой палец терся об указательный.

– Три пятьдесят.

Я извинился, но он явно не поверил, что я просто-напросто забыл заплатить. Я дал ему пятерку, отказался от сдачи и не оглядываясь вышел на улицу.

Июня.

Я добавил временные ловушки ко все усложняющемуся лабиринту, но Элджернон прекрасно справляется и с ними. Оказывается, совсем не надо заманивать его едой, успешно решенная проблема сама по себе становится ему наградой.

Поведение его (Барт упоминал об этом на симпозиуме) стало непредсказуемым. Иногда он начинает злиться и бросаться на стенки лабиринта, а иногда сворачивается клубком и отказывается работать. Раздражение? Или что-то глубже?

5.30. Эта чокнутая Фэй сегодня утром влезла в окно и принесла с собой белую мышь женского пола, чтобы, как она выразилась, скрасить Элджернону одинокие летние ночи. Она отмела в сторону все мои возражения и решительно заявила, что Элджернону это ничего кроме пользы не принесет. Прежде всего я удостоверился, что Минни обладает крепким здоровьем и твердыми моральными принципами, и только тогда согласился окончательно. Мне было очень интересно посмотреть, что произойдет, когда Элджернон познакомится с ней, но как только мы запустили ее в клетку, Фэй схватила меня за руку и вытащила из комнаты.

– Где твое чувство приличия?! – с негодованием спросила она, включила радио и с угрожающим видом приблизилась ко мне. – Сейчас я буду учить тебя танцевать.

Ну разве можно на нее сердиться?

Как бы то ни было, я счастлив, что Элджернон больше не одинок.

Июня.

Поздно ночью – смех на площадке и стук в мою дверь. Фэй и какой-то мужчина.

– Привет, Чарли, – захихикала при виде меня Фэй. – Лерой, это Чарли, мой сосед. Прекрасный художник. Он делает скульптуры с одушевленным элементом.

Не дав Фэй врезаться в стену, Лерой поймал ее, потом с беспокойством посмотрел на меня и что-то пробормотал в знак приветствия.

– Встретила Лероя в «Звездной пыли», – объяснила Фэй. – Он здорово танцует. – Она направилась в свою квартиру, но остановилась на полпути и снова хихикнула. – А почему бы нам не пригласить Чарли выпить?

Лерою такая идея пришлась не по душе, но я ухитрился извиниться и закрыть дверь. Потом до меня донесся их смех. Я попробовал отвлечься чтением, но перед глазами все время стояла картина: большая белая кровать, прохладные белые простыни и они, в объятиях друг друга.

Мне захотелось позвонить Алисе, но я сдержался. Зачем мучить себя? Я не мог вспомнить даже ее лица. Фэй, одетую или раздетую, с пронзительными голубыми глазами и короной светлых волос, я мог представь себе в любую секунду. Алиса же окуталась в моем воображении каким-то туманом. Примерно через час я услышал из квартиры Фэй громкие голоса, потом ее вопль и звуки, как будто швыряли что-то тяжелое. С намерением узнать, не нуждается ли она в помощи, я начал выбираться из постели, но в этот момент хлопнула дверь и до меня донеслась ругань сбегающего по лестнице Лероя. Прошло еще несколько минут, и в мое окно постучали. Я открыл. Фэй в черном шелковом кимоно скользнула внутрь и уселась на подоконнике.

– Привет, – прошептала она. – У тебя сигареты не найдется?

Сигареты у меня были. Спрыгнув с подоконника, Фэй устроилась на софе и вздохнула.

– Обычно я в состоянии позаботиться о себе, но существует тип людей, которых можно образумить только так.

– Конечно, – сказал я. – Ты привела его к себе, чтобы образумить.

Она поняла намек.

– Не одобряешь?

– А кто я такой, чтобы одобрять или не одобрять? Если ты подцепила в танцевальном зале парня, то должна ожидать соответствующего развития событий. Он считает, что имеет на это право.

Она отрицательно покачала головой.

– Я хожу туда танцевать и не понимаю, почему, если я позволила кому-то проводить себя, должна лезть с ним в постель. Думаешь, я была с ним в постели? – Помолчав и не дождавшись ответа на свой вопрос, она добавила: – Если бы на его месте был ты, я бы не отказалась.

– Как прикажешь тебя понимать?

– Так и понимай. Попроси меня, и я не откажусь.

Спокойнее, Чарли, спокойнее…

– Тысяча благодарностей. Постараюсь не забыть. Сварить тебе кофе?

– Никак не возьму в толк, что ты за человек. Я либо нравлюсь мужчине, либо нет, и это сразу видно. А ты, кажется, боишься меня… Ты случайно не гомосексуалист?

– Этого только не хватало!

– Я хотела только сказать, что не надо скрывать от меня таких вещей. Тогда мы просто останемся хорошими друзьями.

– Нет-нет. Когда ты заявилась ко мне с этим парнем, мне захотелось оказаться на его месте.

Она обняла меня, явно ожидая ответных действий. Я знал, что от меня требовалось. А почему бы и нет? Может быть, на этот раз все обойдется? Главное, инициатива исходит от нее. И еще – похожей на нее женщины я не встречал, и не исключено, что на данном уровне эмоционального развития она как раз то, что мне нужно.

Я тоже обнял ее.

– Вот это другое дело, – проворковала она, – а то мне уже показалось, что тебе все равно.

Я поцеловал ее в шею и прошептал:

– Нет, мне не все равно.

И в этот момент я увидел нас глазами третьего, стоящего у двери человека. Я увидел обнявшихся мужчину и женщину, и это не произвело на меня ровным счетом никакого впечатления. Паники не было, это верно. Но не было и волнения, желания.

– Здесь останемся или ко мне пойдем?

– Подожди минутку.

– В чем дело?

– Может, лучше не надо? Мне сегодня что-то не по себе.

– Если хочешь, чтобы я что-нибудь сделала… Скажи…

– Нет, – твердо ответил я. – Просто сегодня я плохо себя чувствую.

Присутствие Фэй тяготило меня, но слова прощания застряли в горле. Она долго смотрела на меня, а потом сказала:

– Послушай, ты не будешь против, если я здесь переночую?

– Зачем?

Она пожала плечами:

– Ты мне нравишься. Не знаю. Лерой может вернуться. Миллион причин. Но если не хочешь…

Она снова застала меня врасплох, и я сдался.

– У тебя есть джин? – спросила Фэй.

– Нет, я же почти не пью.

– У меня есть. Подожди, сейчас принесу.

Я не успел отказаться. В мгновение ока она выскочила в окно и тут же вернулась с полной на две трети бутылкой и лимоном. Взяв на кухне два стакана, Фэй плеснула в них джина и сказала:

– Держи. Хуже не будет. Искривим линии. Тебе плохо именно от этого – все кругом прямое, ровное, и ты сидишь, как в ящике… как Элджернон в той скульптуре.

Сначала я не собирался пить, но мне было так тоскливо, что я решил махнуть на все рукой. Да, хуже не будет, может, даже глоток джина притупит чувство, будто я смотрю на себя глазами человека, не понимающего элементарных вещей.

Она заставила-таки меня напиться.

Помню первый стакан, помню, как влез в постель и Фэй с бутылкой в руке скользнула рядом. Потом все пропало – до полудня следующего дня, когда я проснулся с ужасным похмельем. На скомканной подушке лицом к стене все еще спала Фэй. На столике, рядом с забитой окурками пепельницей, стояла пустая бутылка, но последнее, что я запомнил перед тем, как опустился занавес, это, как я смотрю сам на себя, выпивающего второй стакан.

Фэй потянулась и повернулась – голая. Я сделал попытку отодвинуться, упал с кровати, схватил одеяло и обернулся им.

– Привет. – Она зевнула. – Знаешь, чего мне хочется?

– Чего?

– Написать тебя обнаженным. Как Давид Микеланджело. Ты прекрасен. Самочувствие?

– Нормально, только голова трещит. Я… перебрал вчера?

Она рассмеялась и приподнялась, опершись на локоть.

– Да-а, ты здорово набрался. И, парень, каким же ты стал жутким, нет, я не про гомосексуализм, каким-то совсем чудным.

– Ради всего святого, что я натворил?

– Совсем не то, что мне хотелось. Никакого секса. Но ты был феноменален. Целое представление! Просто жуть берет! На сцене тебе цены б не было. Ты стал глупым и сконфуженным. Знаешь, как будто взрослый начинает изображать ребенка. Ты рассказал, как хотел пойти в школу и научиться читать и писать, чтобы стать умным, как остальные, и еще много чего. Ты стал совсем другим… и все твердил, что не будешь играть со мной, потому что тогда мама отберет орешки и посадит тебя в клетку.

– Орешки?

– Точно! – Фэй еще немного посмеялась и почесала в затылке. – Ты говорил, что не отдашь мне орешки. Жуть в полосочку! Но как ты говорил! Как те идиоты, что стоят на углах и доводят себя до белого каления, всего лишь глядя на женщину. Совсем другой… Сначала мне казалось, что ты просто дурачишься, а теперь думаю, не слишком ли ты впечатлителен или что-нибудь в этом роде… Это все оттого, что у тебя так чисто и ты вечно обо всем беспокоишься.

Я не очень огорчился, хотя этого можно было ожидать. Алкоголь каким-то образом сломал барьеры, прятавшие прежнего Чарли Гордона в глубинах моего подсознания. Как я и подозревал, он ушел не навсегда. Ничто в нас не исчезает без следа. Операция прикрыла Чарли тонким слоем культуры и образования, но он остался. Он смотрит и ждет.

Чего он ждет?

Фэй ухватилась за одеяло, в которое я завернулся, и втащила меня в постель. Я не успел остановить ее – она обняла меня и поцеловала.

– Чарли, мне было так страшно, я думала, ты рехнулся. Я слышала про импотентов, как они вдруг слетают с катушек и превращаются в маньяков.

– Как же ты решилась остаться?

– Ты стал маленьким перепуганным ребенком. Я была уверена, что самой мне ничего не угрожает, но ты мог покалечить себя! Так что я решила побыть здесь. Правда, на всякий случай…

Из промежутка между кроватью и стеной она вытащила тяжеленную книгу.

– Так и не воспользовались ею?

Она покачала головой.

– Наверно, ты очень любил орешки, когда был маленьким.

Она встала и начала одеваться, а я лежал и смотрел на нее. В движениях Фэй начисто отсутствовала стеснительность. Мне хотелось протянуть руку и дотронуться до нее, но я понимал, что все тщетно. Чарли со мной. Он бдит.

А Чарли всегда боялся, что у него отберут орешки.

Июня.

Сегодня со мной случился приступ антиинтеллектуализма. Я не осмелился напиться – ночь с Фэй предупредила меня об опасности. Вместо этого я отправился на Таймс-сквер и устроил обход кинотеатров, выбирая те, в которых шли вестерны и фильмы ужасов. Как раньше. В середине фильма меня захлестывало чувство вины, я вставал и шел в другой кинотеатр. Я искал в мерцающем выдуманном мире экрана то, что ушло от меня вместе с прежней жизнью.

В какой-то момент меня озарило, и я догадался, что не фильмы нужны мне, а люди. Мне просто захотелось побыть в заполненной человеческими телами темноте.

В темноте стенки между людьми тонки, и если прислушаться, можно услышать. Не просто быть в толпе – я никогда не испытывал такого чувства в набитом лифте или вагоне подземки… Жаркими летними вечерами, когда люди выходят погулять или посидеть в театре, слышишь какое-то своеобразное шуршание… и когда случайно прикасаешься к кому-нибудь, чувствуешь связь между кроной, стволом и глубокими корнями. В такие моменты у меня появляется ненасытное желание стать частью этого мира, оно гонит меня в темные углы и аллеи, на поиски.

Устав от ходьбы, я обычно возвращаюсь к себе и ложусь спать, но сегодня зашел в ресторан. Там появился новый мойщик посуды, парень лет шестнадцати. Что-то в нем показалось знакомым – движения, взгляд… И вот, убирая столик рядом с моим, он уронил с подноса тарелки.

Тарелки с грохотом рухнули на пол, и белые фарфоровые осколки разлетелись во все стороны. Потрясенный и испуганный, он стоял, держа в руках пустой поднос. Свист и вопли посетителей (крики «Так вот куда летят прибыли» или «да он тут совсем недавно!», неизбежно сопутствующие битью посуды в ресторанах) окончательно сконфузили его.

Владелец ресторана вышел посмотреть, что за шум, и парень поднял руки, словно защищаясь от удара.

– Ну ты, дубина, – заорал хозяин, – чего стоишь? Возьми веник и подмети! Веник… веник, кретин! Он на кухне. Подмети все осколки.

Парень тут же понял, что наказания не последует, страх исчез с его лица, а когда он вернулся с веником, то уже улыбался и что-то напевал. Но самые скандальные посетители не унимались, желая выжать из этого случая побольше удовольствия. За его счет.

– Эй, сынок, вон там чудесный кусочек…

– Проделай-ка это еще разок…

– Он совсем не глуп. Разбить тарелки куда проще, чем мыть их!

Его пустые глаза обежали веселящуюся толпу, улыбки начали отражаться и на его лице, и наконец он тоже засмеялся шутке, соли которой не понимал.

От этого тупого, идиотского смеха, от широко раскрытых блестящих глаз ребенка, не понимающего, что происходит, но горящего желанием услужить, мне стало не по себе. Люди смеются над ним потому, что он – слабоумный.

А ведь сначала мне тоже было весело.

Меня взяло зло, и на себя, и на всех, кто сидел рядом. Мне захотелось схватить свои тарелки и швырнуть их прямо в ухмыляющиеся рожи. Я вскочил и крикнул:

– Замолчите! Оставьте его в покое! Разве вы не видите, что он ничего не понимает! Это не его вина… Сжальтесь над ним, ради бога! Он же человек!

Полная тишина. Я проклинал себя за то, что потерял контроль и устроил сцену, и пока расплачивался по счету и шел к выходу, старался не смотреть на несчастного. Меня жег стыд за нас обоих.

Удивительно, как люди высоких моральных принципов и столь же высокой чувствительности, никогда не позволяющие себе воспользоваться преимуществом над человеком, рожденным без рук, ног или глаз, как они легко и бездумно потешаются над человеком, рожденным без разума. Ярость моя происходит из того, что я вспомнил, как сам был клоуном.

А ведь я почти забыл.

Совсем недавно люди смеялись надо мной … А теперь сам присоединился к их веселому хору. И от этого больнее всего.

Я часто перечитываю мои ранние отчеты и прекрасно вижу их безграмотность, детскую наивность. Это несчастный разум глядит из темной комнаты сквозь замочную скважину в сияющий мир, счастливо и неуверенно улыбаясь. Даже в своей тупости я понимал, что стою ниже окружающих. У них было что-то такое, чего не было дано мне. Слепой умственно, я верил, что это – способность читать и писать и что я сравняюсь с ними, научившись тому же.

Даже слабоумный хочет быть похожим на других.

Младенец не знает, как накормить себя и что съесть, но он понимает, что такое голод.

День не прошел даром. Хватит беспокоиться о себе – моем прошлом и моем будущем. Пора отдавать. Пора применить мои знания и способности на пользу другим. Кто может сделать это лучше меня? Кто жил в двух мирах?

Завтра же свяжусь с советом директоров фонда Уэлберга и попрошу выделить мне самостоятельную область работы. Только бы они согласились! У меня есть кое-какие идейки…

С уже существующей техникой, если ее немного подработать, можно многого добиться. Если из меня удалось сделать гения, то что тогда говорить о пяти миллионах слабоумных в одних только Соединенных Штатах? О бесчисленных миллионах во всем мире? О тех, кто еще не родился, но уже обречен? А каких выдающихся результатов можно будет достичь, применив эту технику к нормальным людям? К гениям???

Сколько дверей предстоит открыть! Люди должны понять, насколько важна такая работа. Уверен – фонд не откажет мне.

Но я устал от одиночества. Нужно рассказать обо всем Алисе.

Июня.

Позвонил Алисе. Я нервничал и, должно быть, говорил не совсем внятно, но как же приятно было вновь услышать ее голос! Казалось, она тоже рада. Она согласилась повидаться со мной, и через мгновения я уже сидел в такси, проклиная уличные пробки.

Я не успел постучать – Алиса распахнула дверь и кинулась мне в объятия. – Чарли, мы все так беспокоились за тебя! Мне снились ужасные сны, будто ты лежишь мертвый или бродишь, потеряв память, по трущобам. Почему ты не давал знать о себе? Что тебе помешало?

– Не ругай меня. Мне надо было побыть одному и найти ответы на множество вопросов.

– Пойдем на кухню, я сварю кофе. Что ты делал все это время?

– Днем – думал, читал и писал. По ночам – странствовал в поисках самого себя и открыл, что Чарли подглядывает за мной. – Она вздрогнула.

– Не говори так. Никто не следит за тобой, у тебя просто фантазия разыгралась.

– Я чувствую, что я – это не я. Я занял принадлежащее Чарли место и вышвырнул его оттуда, как меня самого выкинули из пекарни. Я хочу сказать, что Чарли Гордон существует в прошлом, а прошлое реально. Нельзя построить новый дом на месте старого, не разрушив его, но Чарли уничтожить нельзя. Сначала я искал его. Я виделся с его – моим – отцом. Все, чего я хотел, доказать, что Чарли существовал в прошлом как личность и что именно этим оправдано мое собственное существование. Слова Немура, будто он создал меня, оскорбительны… Но я обнаружил, что Чарли существует и сейчас, во мне и вокруг меня. Это он вставал между нами. Оказалось именно мой разум создал барьер – эту помпезную дурацкую гордость, чувство, что у нас с тобой нет ничего общего, потому что я превзошел тебя. Ты вложила эту идею в мою голову. Но это не так. Это Чарли, маленький мальчик, он боится женщин, потому что мать била его. Неужели ты не понимаешь? Месяцы интеллектуального роста ничего не смогли сделать с эмоциональной схемой маленького Чарли. Каждый раз, когда я прикасался к тебе или представлял, как мы любим друг друга, происходило короткое замыкание.

Я был возбужден, и голос мой бил и бил по Алисе, пока ее не охватила дрожь.

– Чарли, – прошептала она. – Что я могу сделать? Как помочь тебе?

– Знаешь, мне кажется, что за последние недели я все-таки изменился. Сначала я бродил в темноте. Попытка самому решить проблему провалилась, но чем глубже погружался я в пучины снов и воспоминаний, тем яснее сознавал, что эмоциональные проблемы не могут быть решены так же, как интеллектуальные. Окончательно я понял это вчера вечером. Я твердил себе, что странствую во мраке, словно потерянная душа, а потом понял, что и вправду потерялся. Каким-то образом я оказался отрезанным от всех и всего. И то, что я искал на темных улицах – то есть в самом неподходящем месте – был способ сделаться частью людской массы, сохранив при этом интеллектуальную свободу. Мне нужно вырасти. Это – все…

Я говорил и говорил, выплескивая из себя сомнения и страхи. Алиса была моей аудиторией – я загипнотизировал ее. Я впал в лихорадочное состояние, и мне казалось, будто я весь горю. Но теперь передо мной был человек, к которому я не равнодушен. В этом-то и заключалась вся разница.

Груз оказался ей не по силам. Дрожь перешла в рыдания. Мой взгляд упал на картину над кушеткой – перепуганная краснощекая дева. Что испытывает сейчас Алиса? Я знал, что она отдаст себя мне, я хотел ее, но куда девать Чарли?

Если бы на месте Алисы была Фэй, Чарли не стал бы вмешиваться. Он стоял бы у двери и смотрел. Но когда я оказываюсь рядом с Алисой, он впадает в панику. Что плохого сделала ему Алиса?

Она сидела на кушетке, смотрела на меня и ждала, что я буду делать. А что я смогу сделать? Обнять ее и…

Не успела сложиться мысль, как пришло предупреждение.

– Что с тобой, Чарли? Ты побледнел.

Я сел рядом с ней.

– Что-то голова кружится. Это скоро пройдет. – Но я прекрасно знал, что если захочу Алису, Чарли не допустит этого, и мне станет только хуже.

Тут у меня появилась одна идея… Поначалу она показалась мне отвратительной, но я знал, что это единственный способ выйти из паралича – перехитрить Чарли. Если по какой-то причине Чарли боится Алисы, но не боится Фэй, я выключу свет, притворюсь, что рядом со мной Фэй, и все будет в порядке.

Ужасно, мерзко. Но если этот трюк сработает, я порву цепи, которыми Чарли опутал мои эмоции. Потом-то я признаюсь себе, что любил Алису… Другого выхода я пока не видел.

– Со мной все в порядке. Давай посидим немного в темноте, – сказал я и выключил свет. Это будет нелегко. Мне придется представить Фэй, убедить себя до такой степени, что женщина, сидящая рядом со мной, превратится в Фэй. И даже если Чарли отделится от меня, чтобы понаблюдать со стороны, ничего у него не выйдет – в комнате темно.

Я подождал – симптомов паники не было. Совершенно. Я чувствовал себя спокойным и уверенным. Положил руку ей на плечо.

– Чарли, я…

– Замолчи! – крикнул я, и она испуганно отодвинулась. – Пожалуйста, не говори ничего. Просто позволь мне обнять тебя в темноте. – Я обнял ее, прижал к себе, и в темноте под закрытыми веками представил Фэй – с длинными светлыми волосами и белой кожей. Фэй, какой я видел ее в последний раз. Я поцеловал волосы Фэй, шею Фэй, и, наконец, губы Фэй. Я почувствовал, как руки Фэй гладят мою спину, плечи. Сначала я ласкал ее медленно, потом, по мере того как мое нетерпение возрастало, все смелее и смелее.

В затылке закололо. В комнате кто-то был – он напряженно вглядывался в темноту, стараясь разглядеть, что мы делаем. Я лихорадочно повторял про себя: Фэй! Фэй! ФЭЙ! Это же ее лицо стоит перед моими глазами, и ничто не встанет между нами… Она прижалась ко мне, и тут я вскрикнул и оттолкнул ее.

– Чарли! – Я не видел лица Алисы, но шок, испытанный ею, отразился в крике.

– Нет, Алиса! Не могу! Ты не понимаешь!

Я спрыгнул с кушетки и включил свет. Я был почти уверен, что сейчас увижу его. Но, конечно, не увидел. Мы были одни. Все, что произошло, случилось в моей собственной голове. Алиса лежала, блузка ее была расстегнута, глаза широко раскрыты, лицо горело.

– Я люблю тебя! – вырвалось у меня. – Но я не могу! Я не могу объяснить тебе, но если бы не оттолкнул тебя, я ненавидел бы себя до конца жизни. Не спрашивай, а то и ты возненавидишь меня. Все дело в Чарли. По каким-то неизвестным причинам он никогда не разрешит тебе стать моей.

Алиса отвернулась и застегнула блузку.

– Сегодня все было по-другому. Ты не боялся. Ты хотел меня.

– Да, я хотел тебя, но сейчас я был не с тобой. Я собирался использовать тебя, но ничего не могу объяснить. Я и сам почти ничего не понимаю. Давай согласимся на том, что я еще не готов. И не надо притворяться, что все в порядке, это только заведет нас в следующий тупик.

– Чарли, не исчезай снова.

– Я больше не буду прятаться. У меня есть дела. Передай, что я зайду в лабораторию через несколько дней – как только возьму себя в руки.

Когда я выходил из ее квартиры, меня трясло как в лихорадке. На улице я постоял немного, не зная, куда идти. Идти было некуда.

В конце концов я добрел до станции подземки и доехал до Сорок девятой улицы. Народу вокруг было мало, но я заметил блондинку, чем-то напомнившую мне Фэй. По пути к автобусной остановке я завернул в магазин и купил бутылку джина. В ожидания автобуса я откупорил бутылку прямо в пакете, вспомнив, что так делают пьяницы, и отхлебнул солидный глоток. Алкоголь обжег желудок, но на вкус был ничего. Когда подошел автобус, я уже купался в золотистом сиянии. Но ни капли больше. Я совсем не хотел напиваться.

Я поднялся по вестнице и постучал в дверь квартиру Фэй. Молчание. Я открыл дверь и заглянул внутрь. Она еще не пришла, но все лампы горели. Ей плевать на все. Почему бы и мне не стать таким же?

Вернувшись к себе, я разделся, принял душ, надел халат и стал ждать, моля о том, чтобы она никого не привела с собой.

Примерно в половине третьего ночи я услышал ее шаги. Захватив бутылку, я выбрался наружу и очутился возле ее окна как раз в тот момент, когда она открыла входную дверь. Я не собирался подглядывать за ней и хотел уже постучать, даже поднял руку, чтобы заявить о своем присутствии, но тут она сбросила туфли, довольно улыбнулась и начала раздеваться. Я отхлебнул из бутылки. Нельзя, чтобы она думала, будто я подсматриваю за ней.

Я вернулся к себе и, не зажигая света, прошел через квартиру. Сначала я хотел пригласить ее к себе, но у меня все было слишком чисто и слишком много прямых линий подлежало искривлению. Здесь ничего не получится. Я вышел на площадку и постучал к ней – сперва тихо, потом громче.

– Открыто! – крикнула Фэй.

Она лежала на полу, раскинув руки и положив ноги на кушетку. Наклонив голову, она посмотрела на меня снизу вверх.

– Чарли, дорогой! Зачем ты стоишь на голове?

– Не обращай внимания, – сказал я, доставая бутылку из пакета. – Линии сегодня какие-то особенно прямые, и мне подумалось, что ты поможешь мне привести некоторые из них в надлежащее состояние.

– Джин – что может быть лучше этого? Если сосредоточиться на возникающем в желудке тепле, линии тут же начинают выгибаться.

– Вот именно!

– Чудесно! – Фэй вскочила на ноги. – Сегодня я танцевала с людьми, похожими на ящики. Пусть они тоже расплавятся.

Она протянула мне стакан, и я наполнил его. Пока она пила, я обнял ее и погладил по обнаженной спине.

– Эй, паренек! Это что еще такое?

– Я ждал, когда ты вернешься.

Она отступила на шаг.

– Минутку, Чарли. Однажды мы уже прошли через это, и ничего не получилось. Ты нравишься мне, и если бы я знала, что есть хоть какая-то надежда, затащила бы тебя в постель, не раздумывая ни секунды. Но… мне противно стараться впустую. Это нечестно, Чарли.

– Сегодня все будет по-другому. Клянусь. Я отплачу тебе за все прошлое. Ты не пожалеешь.

– Чарли, я никогда еще не слышала от тебя таких речей. И не гляди на меня так, словно хочешь проглотить целиком. – Она схватила блузку с одного из кресел и попыталась прикрыться ею. – Ты заставляешь меня чувствовать себя голой!

– Я хочу тебя. Сегодня я смогу все, я знаю… Не отталкивай меня, Фэй!

Я начал целовать ее шею и плечи. Мое волнение передавалось ей, она задышала чаще.

– Чарли, если ты обманешь меня снова, я не знаю, что сделаю. Я ведь тоже человек!

Я взял ее за руку и усадил на кушетку, на кучу одежды и белья.

– Не здесь, – сказала она, пытаясь встать, – Пойдем в спальню.

– Нет, здесь! – настаивал я, вырывая из ее рук блузку.

Фэй посмотрела на меня, встала и сняла последнее, что еще оставалось на ней.

– Я погашу свет.

– Не надо, я хочу видеть тебя.

Она поцеловала меня и крепко обняла.

– Только не обмани меня еще раз, Чарли. Лучше не надо.

Я был уверен, что на этот раз никто не помешает нам. Я знал, что делать и как. На какой-то миг я все же почувствовал, что он смотрит – из темноты за окном, где я сам был несколько минут назад. Мгновенное переключение восприятия, и вот я уже там, вместо него, и смотрю на мужчину и женщину в объятиях друг друга.

Отчаянное усилие воли, и я снова с Фэй, а за окном – жадные глаза. Что ж, несчастный ублюдок, подумал я про себя, гляди. Плевать.

Он смотрел, и глаза его стали совсем круглыми.

Июня.

До возвращения в лабораторию мне нужно закончить несколько собственных проектов, начатых после симпозиума. Позвонил Лангедорфу в институт новых методов обучения и поговорил с ним об использовании парного ядерного фотоэффекта в биофизике. Сначала он подумал, что звонит сумасшедший, но когда я указал ему на некоторые изъяны в его последней статье, он продержал меня у телефона почти час и, прощаясь, пригласил обсудить свои идеи с его группой. Может быть, я так и сделаю, когда покончу с лабораторией. Если у меня будет время. Это – главная проблема. Я не знаю, сколько у меня времени. Месяц? Год? Вся жизнь? Это зависит от того, что я узнаю о побочных психофизических эффектах эксперимента.

Теперь у меня есть Фэй и я перестал бродить по улицам. Я дал ей ключ от своей квартиры. Она посмеивается над моим замком, я – над свалкой в ее квартире. Она предупредила, чтобы я не пытался переделать ее. Муж развелся с ней пять лет назад как раз потому, что она не утруждала себя подбирать вещи с пола и заботой о доме.

Так же она относится и ко всему, что считает неважным. Ей просто все равно. Однажды я обнаружил в углу за креслом пачку штрафных квитанций за стоянку в неположенном месте. Штук сорок или пятьдесят. Я спросил, зачем она коллекционирует их.

– А, эти, – она рассмеялась. – Как только получу чек от бывшего мужа, надо будет заплатить. Представь себе, я держу их за креслом специально: когда я вижу их, меня начинает мучить совесть. Но можно ли винить бедную девушку? Куда не поедешь, везде понавешаны знаки «Стоянка запрещена!». Стоянка запрещена! Я просто не могу заставить себя смотреть по сторонам каждый раз, когда хочу вылезти из машины.

Так что я пообещал, что не буду переделывать ее. С ней интересно. Великолепное чувство юмора. Но прежде всего – ее свобода и независимость. Единственное, от чего можно устать – от бесконечных танцев. На прошлой неделе мы каждый день плясали до трех ночи. У меня почти не остается сил.

Это чувство – не любовь, но я обнаружил, что начал по вечерам нетерпеливо ждать, когда же послышатся на лестнице ее шаги. Чарли больше не подсматривает за нами.

Июля.

Посвятил Фэй свой Первый концерт для фортепиано с оркестром. Она потрясена тем, что ей может быть что-то посвящено, но концерт Фэй не понравился. Что ж, нельзя иметь все сразу в одной женщине. Весомый аргумент в пользу полигамии.

Важно то, что сердце у нее доброе. Сегодня я узнал, почему Фэй осталась без денег в самом начале месяца. За неделю до моего появления она познакомилась в «Звездной пыли» с какой-то девицей, и та сказала, что у нее в городе совсем нет знакомых, что она сломлена и ей негде переночевать. Фэй пригласила ее к себе. Через два дня девица нашла в ящике стола двести тридцать два доллара и исчезла вместе с деньгами. Фэй не заявила в полицию, она не знала даже полного имени своей «подруги».

– Зачем мне идти в полицию? – вопрошала она. – Наверно, этой стерве действительно нужны были деньги, если она решилась на кражу. Не стану же я ломать ей жизнь из-за пары сотен. Не то чтобы они мне самой не нужны, но шкура ее мне тоже ни к чему. Понимаешь?

– Конечно.

Я никогда не встречал более открытого и доверчивого человеческого существа. Она – именно то, что нужно мне в данный момент. Я изголодался по простому человеческому общению.

Июля.

Времени для работы остается совсем ничего – крошечный промежуток между утренними похмельями и вечерними кривляньями в клубе.

Только с помощью аспирина и какой-то адской смеси, которую Фэй самолично изобрела, мне удалось закончить лингвистический анализ глаголов языка урду и послать статью в «Международный лингвистический бюллетень».

Представляю, как толпы языковедов бросятся с магнитофонами в Индию – статья подрывает всю их методологию.

Не могу не восхищаться структурными лингвистами – выдумали для себя науку, которая зиждется на ухудшении письменных коммуникаций. Вот еще пример того, как люди посвящают свою жизнь все более полному изучению все более малого и заполняют тома и библиотеки лингвистическим анализом хрюкания. Пожалуйста, на здоровье, однако нельзя же это использовать как повод для подрыва стабильности языка.

Сегодня позвонила Алиса, хотела узнать, когда я вернусь. Я ответил, что мне нужно закончить несколько дел и что я надеюсь получить от фонда Уэлберга разрешение на самостоятельную работу. Все же она права – нельзя тратить время так бездумно.

Единственное желание Фэй – танцевать. Вчера вечером мы начали пить и плясать в клубе «Белая лошадь», потом перебрались в «Пещеру», а оттуда – в «Розовые шлепанцы»… После этого все окуталось туманом, но танцевали мы так, что я с ног валился от усталости. Кажется, я лучше стал переносить алкоголь, потому что Чарли появился, когда я уже здорово набрался. Помню только, что он успел сплясать довольно пошлую чечетку на сцене в «Аллаказаме». Ему долго аплодировали, потом администратор вышвырнул нас оттуда, а Фэй сказала, будто все уверены, что я – великий комик и что сцена, где я изображаю слабоумного, просто восхитительна. Остального не помню, но мышцы спины жутко болят. Наверно, растяжение. Я думал, что от танцев, но Фэй уверяет, что я упал с проклятой кушетки.

Поведение Элджернона снова становится хаотичным. У меня такое впечатление, что Минни боится его.

Июля.

Сегодня случилось нечто совершенно ужасное. Элджернон укусил Фэй. Я просил, чтобы она не играла с ним, но ей всегда нравилось кормить мышку. Обычно, когда Фэй входила в комнату, он бежал ей навстречу, но сегодня все было иначе. Свернувшись в белый пушистый комок, Элджернон лежал у дальней стенки. Фэй просунула внутрь руку, и он забился в угол. Ей захотелось выманить его, открыв дверь в лабиринт, и не успел я предупредить ее, как она совершила ошибку, попытавшись взять Элджернона в руки. Он цапнул ее за палец, злобно посмотрел на нас и убежал в лабиринт.

Минни мы нашли в другом конце лабиринта, в комнатке для наград. Из ранки на ее груди капала кровь, но она была еще жива. Когда я захотел взять ее в руки, к нам ворвался Элджернон и прямо-таки бросился на меня ухватился зубами за рукав и висел, пока я не стряхнул его.

После этого он успокоился. Я наблюдал за ним целый час. Хотя он и продолжал решать новые проблемы без видимых наград, в действиях его появилась не свойственная ему раньше торопливость. Вместо прежних осторожных, но решительных движений по коридорам лабиринта – суетливые, неконтролируемые броски. Раз за разом он поворачивает за угол слишком быстро и врезается в барьер.

Я не тороплюсь с выводами. Они будут зависеть от многих факторов. Обязательно нужно взять Элджернона с собой в лабораторию. Получу ли я дотацию от фонда Уэлберга? Завтра утром позвоню Немуру.