Дункан и ее танцы

(14 января 1913 г. в Малом театре)

«Бог сотворил человека для труда», – сказала Библия.

– И для танца, – вкрадчиво заметила Греция. И, подняв руки в воздух и обнажив бедра ног, спросила:

– Для чего же они так устроены, с этими утолщениями, с этими сбегающими линиями и с другими взбегающими линиями?..

– Вот, смотрите...

И понеслась в вихре легкой пляски, с развевающимися позади концами тканей, с другими концами, обвивающимися у бедер... Руки то поднимались, то опускались. Голова наклонялась, поворачивалась, откидывалась немного назад. И все время на губах блуждала счастливая улыбка.

«Улыбки не создал Бог», – заметила строгая Библия.

– Улыбку я добавила от себя, – ответила Греция. – Она выросла «из всего». И просто – она есть оттого, что я счастлива...

«Человек был счастлив до падения, – ответила угрюмо Библия. – После падения...»

– Я вспомнила то, что было до падения. И улыбнулась. Вспоминать не запретил Бог.

«Бог не запретил вспоминать рая», – согласилась Библия. И умолкла.

Греция же все развивала танец. Она подчинила все танцу, и мало-помалу вывела все позы человеческие, все положения человеческого тела – из танца. Из танца, – и из воспоминания невинного состояния человека до грехопадения.

И боги и люди сказали: «Хорошо».

* * *

Вполне удивительно, что возрождение греческого танца произошло только теперь, – что это первой пришло на ум Дункан. Каким образом этого не произошло в особенности в эпоху Возрождения, в XV веке, – особенно удивительно. Может быть, оттого, что тогда еще не были найдены «мелочи искусства» – вазы, камеи, монеты, по которым танец античный восстанавливается вполне, до малейшего сгиба тела, до малейшей вариации в положении кисти руки. В XV и ближайших веках были найдены одни статуи, но в них танца вовсе нет, античной жизни вообще – вовсе нет. А потом пришла молитвенная Реформация, а еще потом – Революция; наступили такие хлопоты, что было вообще «не до того». Но раньше ли, позже ли античный танец вообще должен был восстановиться.

Кто знает вообще «мелочи античного искусства», – знает, что можно час рассматривать какую-нибудь монету, и именно рассматривать смысл ее; а конкретно – рассматривать и восторгаться и замирать над положением на нем человеческого тела. Можно объяснить себе эту грацию только из невинности человека, так как грациознее невинности ничего нет. Вот это: «нога сознает себя невинной», «живот был без греха», «перси не испытывали блудливости», «шея рабски не сгибалась», и через голову «не проползала каинская мысль» – это и сотворило, это и совершило удивительнейшие телоположения античного мира, сидячие, лежачие, полулежачие, – в походке, в беге, в танце... В длинном зале Эрмитажа, при входе в него, на стенах нарисованы бесчисленные из этих поз: нельзя оторваться от их благородства.

Но благородство – это невинность. Благородство есть наружность того, чего внутреннюю сторону мы называем невинностью.

* * *

Когда-нибудь Дункан, бродя по залам Британского музея, да и где бы то ни было по залам античного искусства, задалась естественным вопросом: «Почему эти моменты, раскиданные на вазах, камеях, монетах, не слить в одно, при каковом слиянии естественно они перейдут в движение, и это движение будет танцем?!» Так произошли танцы Дункан. Два часа имея ее перед собою в непрерывном движении, по-видимому совершенно свободном и подчиненном лишь воображению, я ни на секунду не видел ни одного положения кисти руки, всей руки, корпуса, бедра, всего тела в сгибании, в распрямлении, – наконец тела, лежащего на полу и как бы брошенного на пол (поза отчаяния), которого хорошо не знал бы по монетам, не помнил бы из монет. Таким образом, я могу свидетельствовать на основании некоторого изучения, что Дункан не дает ничего от себя; а, с другой стороны, что положенный ею в основу танцев археологический материал – огромен.

* * *

К этому она прибавила только натуру, должно быть имеющую что-то общее с греками. Уже то, что все тело «до такой степени ей понравилось» и что она положила долгие, без сомнения, годы на воспроизведение всего в собственном теле, конечно, – перед зеркалом, но (несомненно!) – и по вдохновению, по внутреннему чувству, по внутреннему порыву, – это говорит за глубокое и страстное влюбление танцовщицы в античный мир. Несомненно! Надо было прыснуть веселостью из себя, – веселостью, чистотою и невинностью, – чтобы нет-нет и без всякого зеркала, вовсе не утилитарно и не «для карьеры», понестись в этом танце нимфы. «Будем немножко нимфами», «будем украдкой нимфами» – вот святое движение души современной грешной танцовщицы, которое вдруг выкинуло на сцену европейских театров греческий танец.

* * *

Что же она дает?

Знающий человек (ее личный знакомый) сообщил мне:

– Ей уже 43 года.

– Это все равно, – ответил я.

– У нее ступня ноги не хороша.

– Все равно.

– Ноги не пропорциональны туловищу: туловище – длиннее, чем нужно для целой фигуры, а ноги короче, чем требует этот общий рост.

– Ах, неужели вы думаете, что в Греции все были с пропорциональными ногами и что танцовали только до тех лет возраста, когда барышни нравятся в Петербурге? Все это петербургские суждения и мужские суждения, тогда как Дункан показывает Грецию, и она показывает ее вовсе не Петербургу, а только позволяет видеть между прочим и Петербургу. Неужели может быть возраст у человека, когда он глядит на бегущую по полю Диану, неужели Диана для смотрящего – женщина, а не богиня; и кто же у богинь спрашивает, «сколько им лет»? Вечно тот же возраст, вечные 17 лет. Ведь у Дункан не выросла борода, а возраст ее и теперь 17 лет, потому что она бежит по полю с резвостью 17-ти лет, с грацией 17-ти лет, со всеми движениями и улыбкою 17-летнего блаженства и возраста. «Блаженство» – вот суть богов; греки так и звали их – «блаженные боги», «οι μακαρες θεοί». А Дункан именно блаженно танцует, и лицо ее полно оступенелого восторга, точно она замерла во внутреннем видении светлых богов того мира. Все сделала ее любовь к этому миру; все сделала сила ее воображения, заставляющая ее совершенно забывать в часы танца о сущем нашем мире. Эта мощь воображения и сделала все. Танцы ее, все ее позы – в точности античны, об этом мне говорят мои изучения подлинников и свежая память их. А в этих позах, жестах, движениях – и лежит все. Личная ее красота или некрасивость не имеют никакого значения при этом. Она действительно открыла до сих пор не открытую область древнего искусства; мы знали его в неподвижном, как неподвижны все храмы и статуи, неподвижен и рисунок на каждой порознь вазе и камее. Она, соединив секунды в час, воспроизвела, воссоздала движение античного мира в прекраснейшем виде его – в движущемся древнем человеке. Это достойно быть увенчанным академиями. Но это – ученая и археологически-эстетическая сторона. Дункан дала кой-что больше. В самой себе она почувствовала этот брызг весеннего дождя, первые чистые капли его в мае месяце, ощутив которые человек говорит:

– Выбежим в поле! Долой душные квартиры! В поле! В лес! В природу!..

И все молодеет. Весь Петербург молодеет в мае. Весь Петербург помолодел сегодня, отказываясь расходиться и крича:

– Еще!

– Еще!

И она еще выходила. Еще улыбалась. Еще танцовала. И она была счастлива с нами, а мы были счастливы с нею. И если вспомнить, что это было в январе, – во всяческом январе, и физическом и духовном, во время Турецко-Болгарской войны и когда еще не собралась Дума, а телеграммы запоздали, – то как ее не поблагодарить за этот обрывок Олимпа в Малом театре.

1913 г.