Символ ничего 5 page

— Эй, куда? А эти с кем пили?

Несколько человек поспешно вернулись за бесчувственными товарищами.

Разбросанных повсюду групп было полно, но уже началось нервное шевеление: пение смолкло, пьяных матросов будили пинками и тряской. Что есть мочи голосила пьяная шлюха; она получила по морде, а когда это не помогло, заработала еще раз, уже кулаком — и теперь хватило, даже чересчур, поскольку кому-то пришлось ее тащить или нести. Точно так же врезали нескольким морякам, которые не узнали бы и родную мать, а потому не узнали и «мамочку», которая как раз направлялась к одной из групп побольше.

Сломя голову, падая и тут же вставая, моряцкая братия помчалась на середину поляны, поддерживая или волоча тех, кто не мог идти сам. Риди остановилась, повернулась и пошла к другой группе, а затем к третьей. Потом она уже просто стояла на месте, поскольку все живое поспешно перемещалось в сторону растущей толпы на поляне. Вскоре беспорядочная, но относительно сплоченная банда застыла в неуверенном ожидании.

Шумел лес. Щебетали птицы.

Таща за собой два бича, капитанша не спеша подошла к вежливым и тихим, лишь изредка икающим и боязливо шмыгающим носом «сынкам». За ней шагали уставшие, счастливые и довольные парни из Гарды.

— На пляж, — сказала капитанша. — Забрать тех, кто не может идти сам. Если останется хоть один, за ним вернутся все.

Тех, кто не мог ходить, была примерно одна пятая. Команда не слишком ловко, но весьма усердно двинулась в сторону деревьев, за которыми маячила вода. Вскоре людской муравейник выбрался из чащи на песок. От солнца болели глаза — все же в лесу было больше тени. Лесные моряки уже успели забыть, как выглядит море, и таращились на горизонт.

Вероятно, оно казалось им больше, чем на самом деле.

Волоча за собой бичи, княжна вышла на край леса. Неллс-Якорь вывел Гарду.

— В воду. Я сказала: в воду! Кто не слышал?

Одни полезли сразу, другие начали переглядываться… Все же имелись некие пределы того, что можно сделать с человеком. Вот так, просто — вода? В воду?

Левая рука болела уже не настолько, чтобы ею нельзя было пользоваться. Двумя бичами одновременно Риди хлестала песок, матросов, досталось даже борту вытащенной на берег лодки. Выбросив один из бичей, она повернулась и, достав из ножен на поясе Неллса меч, двинулась в сторону лизавших пляж волн. Матросы толкались в воде, пытаясь избежать бича. Еще мерцала искорка надежды, что капитанша не захочет испортить свое прекрасное платье и не войдет в море следом за командой.

— Есть у вас лук или арбалет? — спросила она Неллса. — Что-нибудь, что стреляет?

Гвардейцы переглянулись. Кто-то там, на поляне, хотел поиграть в охотника…

— Знаю! — сказал верзила с покрытой коростой физиономией и некрасивым носом, от которого когда-то отрубили кончик. — Я знаю, капитан! Сейчас принесу!

Он побежал и вскоре принес арбалет. Капитанша чмокнула кончики пальцев и приложила к его щеке, не отводя взгляда от команды.

Банда в море не понимала, что происходит. Трезвеющие в холодной воде пьяницы с нарастающим беспокойством смотрели на обрадованного поцелуем прекрасной капитанши верзилу, который сумел без рукоятки натянуть тетиву, хотя едва при этом не надорвался. Взяв тяжелое оружие и слегка неуклюже держа его на уровне живота, она громко сказала:

— На корабль. Быстро.

Плеснула выпущенная в море стрела; пронзительно вскрикнул моряк, которого, правда, лишь обрызгало водой, но он уже решил, что мертв. Многие, услышав вопль, точно так же подумали, что уже есть один труп. Некоторые хорошие и даже только сносные пловцы сразу же бросились в волны, ибо корабль стоял на якоре не слишком далеко, и на нем не было капитанши — зато имелось множество всяческих закоулков, убежищ и укрытий. Другие, однако, разразились рыданиями — ведь не каждый умел плавать! Не обращая внимания на умоляющие вопли, капитанша ждала, пока очередной из ее гвардейцев справится с тетивой арбалета. Дело продвигалось туго.

— Пустые бочки, доски, что хотите! — крикнула она. — Возьмите в лагере! Я тут немного постою, потом возвращаюсь на «Труп». Кто не успеет туда раньше меня, тот останется!

Обрызгивая друг друга водой, несколько десятков диковинных земноводных созданий выбрались на пляж, после чего прямыми или кружными путями помчались к брошенному лагерю, еще недавно безопасному и уютному. У сражавшихся за пустые ящики и бочки пьяниц почти одновременно проснулся инстинкт самосохранения, подсказывавший, что самая лучшая тактика — действовать совместно. От бочек отбивали днища — но что делать с ящиком, который не удавалось поднять? Их брали по двое, а самые большие — по четверо. Столы из досок на бочках — это же были прекрасные готовые плоты! А служивший для сидения кусок ствола длиной в шесть шагов?!. Полсотни парней бежали обратно через лес, небольшими группками выскакивали на пляж и как можно скорее бросались в волны, поскольку Риди все так же стояла с поднятым арбалетом.

— Последнего растяпу пристрелю! — заорала она. — Стою тут и стою, как…

Полоса воды между «Гнилым трупом» и берегом кишела торчащими над поверхностью головами, разбрызгивающими воду ногами, взмахивающими руками. Арбалетные стрелы сыпались в воду градом, то и дело вскрикивал очередной убитый. Вокруг плавала какая-то рухлядь. Кто-то потерял свое дно от бочки и звал на помощь товарищей, крича столь отчаянно, будто в него тоже попала стрела.

Риди, конечно, не стреляла из арбалета, тем более что у нее была только одна стрела, к тому же без наконечника. Она отдала громоздкую машину гвардейцу.

На мелководье у самого берега валялось несколько брошенных пьяниц, упившихся до такой степени, что даже холодная вода не привела их в чувство.

— Пойду пройдусь по пляжу, а вы берите лодку и плывите за ними, может, придется кого-то спасать… Только сперва вытащите на песок этих. Пусть кто-нибудь проверит кусты вокруг лагеря, не остался ли кто. Ничего не пакуйте. Пусть Тихий пришлет сюда всех трезвых, чтобы собрали все необходимое.

Покачав головой, она добавила:

— Вы свое дело уже семь раз сделали. Я этого не забуду… и прошу прощения.

Верзилы разинули рты.

Княжна медленно пошла по берегу моря.

Неожиданно один из детин крикнул:

— Капитан!

Она оглянулась. Парень из Гарды поднял руку, вокруг которой был обмотан темно-зеленый платок, перевязанный невероятно грязной тряпкой.

— За что ты просишь у нас прощения?

Она повернулась и пошла чуть быстрее.

С собой в Роллайну Ридарета не взяла никого из моряков; ее сопровождал только Сайл. В путь они отправились утром, с набитыми вьюками и тяжелым кошельком. Риди достала из сундука свою кольчугу, выбрав для путешествия не столько дорожную, сколько военную одежду. Кольчужная рубашка была довольно свободной и не доставляла особых хлопот, хотя на выдающемся животе выглядела несколько странно.

На борту «Гнилого трупа» Везунчик Мевев Тихий заново наводил порядок в команде. Одной ночи хватило не всем; несколько матросов очень плохо перенесли внезапную смену образа жизни. Двоих пришлось связать. Потом выловили и связали третьего, который выскочил за борт, подвергшись в носовом кубрике нападению огромного ворона.

Остальные болели.

Тихий ходил по кораблю, наблюдая за погрузкой барахла, которое все еще свозили с берега — а его было множество. Моряки забрали на сушу самые разнообразные вещи, которые неизвестно зачем могли там понадобиться. Кроме того, в трюм вернулось несколько бочонков водки, разные инструменты, собрали даже куски досок и клепки от разбитых бочек, которые еще могли на что-нибудь сгодиться — хотя бы на топливо под котлом. Пополнили запас пресной воды, которой на корабле никогда не бывало слишком много.

Вроде бы ничего особенного, но к вечеру Мевев валился с ног. Еще раз заглянув туда-сюда, он позвал Неллса и сказал:

— Ты живой? Хорошо, а то я иду напиться.

— Ясное дело, — уныло ответил дартанец. — В таком случае я только завтра. А теперь — понятно… Якорь.

Мевев заперся в каюте и начал пить.

Он пил и думал.

Но выпил он немного, а думал еще меньше. Вскоре пришел вахтенный и сказал, что приближается шлюпка с «Колыбели», и в ней, кажется, сидит Китар. Мевев смотрел и смотрел на нее, словно размышляя, не выпалить ли в гостя из орудий по правому борту.

Но для этого он слишком мало выпил.

Китар пришел договориться о дальнейших совместных действиях. А вернее, объявить о конце совместных действий.

Они сели за стол.

— Она велела тебе ждать здесь?

— Угу, — сказал Мевев.

— Ну тогда жди.

— А ты куда?

— На Агары. В Ахелии наверняка что-то есть.

«Что-то» означало более или менее проверенные сведения, которые продавали разные ловкие личности. Некоторым можно было доверять. Они жили тем, что добывали, а потом продавали пиратским капитанам разнообразную информацию — о грузах, важных пассажирах… Болтаться по морю с надеждой на счастливый случай можно было зимой, пусть даже весной. Сейчас, однако, близилась осень. Еще не столь скоро, но… Информация есть информация.

— Заодно пополню запасы, дам ребятам немного развлечься. — Китар был довольно разговорчив.

— Угу, — ответил Мевев, разговорчивостью не отличавшийся.

— Прежде всего отвезу на Агары кое-какие известия об их князе Раладане, поскольку сейчас у них там… безвластие. Он сказал мне, что говорить, если я появлюсь в Ахелии до него. Хотя, похоже, он думал…

Китар не договорил.

— Что ты вернешься к нему вместе с Риди?

— Да, — сказал Китар.

Он потянулся к лежавшему на столе свертку, который принес с собой.

— Отдай ей, когда вернется. Она хотела, чтобы это лежало у меня, но…

Мевев развернул тряпку и взял в руки красивые женские туфли на очень высоких котурнах. Он немного подумал, оглядывая стены в поисках места, где бы их повесить… а потом встал, держа туфли за длинные ремешки, развернулся и врезал капитану «Колыбели» по морде, да так, что хрустнул кулак.

Китар опрокинулся назад вместе со стулом. Однако мгновение спустя он уже стоял на ногах, после чего врезал в ответ Тихому, который не успел уклониться, а после удара присел на койку.

— Сейчас я тебя прибью, братец, но сперва скажи, в чем дело, — невнятно сказал Китар, у которого едва держалась челюсть. — Ты первый начал, так что говори.

Сидя на койке, Тихий слабо пошевелил руками, что напомнило ему о ремешках, которые он все еще держал в левой руке. Подняв туфли, он швырнул их в угол.

— Убирайся с этого корабля, — сказал он столь же невнятно, как и Китар.

— Что ты имеешь против меня? Из-за того, что у меня с твоей капитаншей ничего не вышло?

Тихий сложил руки на коленях и глубоко вздохнул.

— Я тебе сейчас еще раз врежу… только подойди, — пообещал он, вставая. — Сукин ты сын, здесь уже выдержать было невозможно… Утром: «А Китар сказал». Днем: «Когда Китар на мне женится…» Вечером: «Когда я стану женой Китара…» Проваливай! Никогда вас нет, когда надо! Раладан еще один нашелся!.. — Казалось, будто Мевев готовился к этому словоизлиянию всю свою молчаливую жизнь. — Как ее скрутит в какой-нибудь деревне, так приходится нож отбирать, чтобы башку себе не отрезала… Падает Полоса — палку в зубы, чтобы язык не откусила!.. Добрый папаша ее любит, другой жениться собрался… Чего ты ей голову морочил? Ну чего? Ты же знал, что с ней и какая она! Твоя жена? Там на якоре стоит корабль, «Колыбель» называется, возвращайся на нее! Ты бы бросил ее ради Риди? Ибо она ради тебя… все! Сразу все. Такая девушка для такого размазни! Ты бы ради нее хоть что-нибудь бросил?

Вытянув палец куда-то в сторону, Тихий ждал ответа. Но не дождался.

— Она для любого хороша, только издалека. Как начинает грызться с этой своей «сукой» — так Неллс! Как кто-то из нее дурочку делает — так Тихий! Кто такой Неллс? Кто такой Тихий? Капитан то, капитан это, ты красивая, не плачь, капитан… Иди уж, а то и в самом деле тебя прибью! Я ее спрашиваю: «Чего бы ты хотела?», а она: «Будто не знаешь, что ничего никогда не сбывается?» Раз в жизни она о чем-то помечтала… и знаешь что? Ничего у нее не сбудется. Проваливай на свою деревянную шлюху! И чтобы утром я тебя не видел. Иначе разнесу твою женушку из пушек.

Утром «Колыбели» не было.

Мольдорн напоминал живой труп, упыря из деревенских баек: человека, душа которого после смерти лишь частично распалась, и та ее часть, что осталась в теле, не могла вернуться к Полосам Шерни. Некоторые суеверные народы верили в таких упырей, хотя в действительности ничего подобного существовать не могло. Готах считал, что жуткие истории о полутрупах возникали из-за ужасных ошибок — иногда хоронили живых, выглядевших как мертвые.

Именно таким стал Мольдорн — похожим на человека, который выбрался из могилы, куда его положили в состоянии оцепенения, подобного смерти. Под пергаментной и желтоватой, почти прозрачной кожей виднелись синеватые жилы; лицо было покрыто шрамами, на голове не осталось ни единого волоса. Он двигался неуклюже и с трудом. Лишь проницательный ум великого математика не пострадал.

Готах узнал о судьбе несчастного Йольмена. Старику не привелось дожить в покое свои дни. Втянутый в историю, с которой охотнее всего предпочел бы не иметь ничего общего, он был почти изрублен на куски полузверями с пиратского корабля. И Готаху пришлось взять вину за эту страшную смерть на себя. Почтенный добряк Йольмен оставил тихий рабочий кабинет лишь по просьбе младшего товарища, которого крайне уважал и которому — хоть это и далось нелегко — решил помочь в меру своих скромных догорающих сил.

А каково было Мольдорну? Математик впервые имел возможность рассказать кому-то о том, что пережил и чувствовал. Он побывал в Эн Анеле, оттуда поехал в дом Готаха, где разговаривал с Кесой, но в присутствии посланницы на откровенность не решился. Теперь он впервые выплеснул из себя немного боли, показал кусочек тяжело раненной совести. Лишь немного боли и всего лишь кусочек совести, поскольку на большее ему не хватало сил. Но слушавший его историк и без того с трудом мог прийти в себя после того, что увидел.

«Трудолюбивый смешной старик, который и мухи никогда не обидел. Он знал, что я думаю о его талантах, но не сердился, хотя и завидовал мне… Он крикнул: „Мольдорн!“, наверное, думая, что покрытый своим панцирем Мольдорн вырвет у Шерни неизвестно что… Я каждую ночь просыпаюсь, слыша это его: „Мольдорн!“»

Больше Готах ничего не узнал, во всяком случае напрямую — поскольку лишь из разных намеков, отдельных слов, незавершенных замечаний построил близкую к истине картину произошедшего. Возможно, Мольдорн справился бы с нападающими — если бы ему пришлось защищать только себя. Понимая природу Шерни, но имея лишь отрывочные знания о ее созидательных силах (Готах вполне справедливо называл его умения «фокусами»), по-своему могущественный, хотя и не являвшийся воином Мольдорн как-нибудь отбился бы от банды подосланных убийц — но вместо этого он сперва пытался заслонить и спасти беззащитного товарища. Воины… Да, настоящие воины, обладавшие немалым опытом и инстинктом убийц, наверняка могли в мгновение ока оценить, что следует делать — сражаться или бежать, идти вперед или отступать, поддерживать товарищей или думать только о себе… Мольдорн этого оценить не мог. Он ничего не предотвратил, никому не помог и проиграл, ибо делал не то, что следовало.

Убивать людей в настоящем сражении — нелегкое искусство. Для этого не хватало одной лишь убежденности в справедливости защищаемых доводов.

Мольдорн мог делать лишь то, на что был способен. Он открывал сундуки, которые предоставляла в его распоряжение Шернь, и многое в них находил, но в большинстве своем то были вещи бесполезные, неизвестно для чего служившие, другие же действительно можно было использовать, но не всегда с одним и тем же результатом. Мольдорн чем-то напоминал скалолаза, способности которого могли бы пригодиться во время бегства с вершины объятой пожаром башни, но оказывались бесполезны в залитом водой трюме тонущего корабля, где скалолаз обнаруживал, что, увы, не умеет плавать. Фокусы… Именно их обучился показывать могущественный Мольдорн-посланник. Появлявшиеся ниоткуда булыжники наверняка могли в открытом море уничтожить военный флот, но мало на что сгодились в заполненной убийцами комнате. Полученные же в сражении раны удалось без особого труда заживить и вылечить — кроме тех, которые причинило голубое пламя горящей «каменной шкуры»… Это был не обычный огонь, и точно так же не были обычными вызванные им ожоги. Слуга чародея, пытавшийся украсть тайны господина, пал жертвой собственного невежества и неумной самоуверенности.

А потом посланнику ничего не оставалось, кроме как брести дальше. Сражаясь уже не за могущество, не за силу, но просто за жизнь, он начал открывать новые сундуки, все быстрее и невнимательнее… Он разбрасывал вокруг себя то, что находил, искал все более лихорадочно. Терять ему было больше нечего.

Он победил и вместе с тем проиграл. Он нашел способ, позволявший отдалить угрозу немедленной смерти, а заодно получил желанное могущество, поскольку умел теперь в сто раз больше, чем тогда, когда сражался с убийцами в Таланте, но в ходе хаотических поисков его затронуло нечто, чего он даже не мог назвать. И от этого уже не было лекарства. Не в силах поставить какой-либо диагноз, Мольдорн почти с каждым днем распадался изнутри, дряхлел, умирал. Ему оставались дни, в лучшем случае недели.

Он мог испустить дух, даже не зная, что за проклятие, собственно, на себя навлек.

Смотревший на несчастного товарища Готах вовсе не испытывал удовлетворения, на которое имел полное право — ведь он боялся копаться в силах Шерни, не осмелился искать. Вполне мудро, разумно и предусмотрительно.

Послушный и старательный слуга чародея, не крадущий секретов своего господина.

Тщетно, все тщетно… Преисполненный горечи Готах — хотя и несколько преждевременно и несправедливо — все суровее осуждал могущественную королеву Дартана и ее верных слуг. Прямолинейный и почти бездушный, но зато мужественный и решительный пират с Агар пользовался при дворе прекрасной ваны куда большей благосклонностью, чем хоть и отталкивающий с виду, но зато обладавший великими познаниями математик Шерни. Умный человек, который, возможно, и заблуждался, бывал неосмотрителен и горяч, излишне упрям и мстителен… Но все, что он делал, служило некоей идее, высокой цели. И за службу этой идее он сейчас расплачивался жизнью. Но что с того, если он был уродливым, неинтересным, лишним… Это не ему первая Жемчужина, избалованная потаскуха (Готах терпеть не мог Анессу, хотя ценил некоторые достоинства ее ума и несомненные заслуги для трона) приносила приглашение к столу королевы. Она приглашала гостя-пленника, разбойника и убийцу, который хоть и был способен на благородные порывы, но мог столь же искренне сказать: «Твои солдаты? Ваше благородие, я явился туда лишь затем, чтобы спасти тебя. Насчет твоих солдат никто меня ни о чем не просил. Я их не знал, и они ни для чего не были мне нужны». И ничего больше о судьбе отважных воинов, которые после схватки с более сильным врагом попали в плен.

Но ведь именно так рассуждали люди, подобные князю Раладану. «Я их не знал, они не были мне нужны». И точка. Его нельзя было назвать бессердечным человеком — но он оставался холоден и безразличен ко всему, что не касалось его самого.

Несколько иначе, но столь же холодно он высказался по поводу судьбы убитых на втором острове княжества рыбаков — известия об этом достигли Роллайны вместе с другими, добытыми белой воровкой королевы. «Они находились под моей опекой, и я признаю свою вину, ваше благородие. К сожалению, я не умею править и делаю это лишь по необходимости. На том острове должно находиться пятьдесят солдат из пехоты, никто бы тогда не покусился на селения, в которых нет никакой добычи».

Посланник забыл, что еще недавно предостерегал жену от оценки подобных поступков. Если можно было совершить подлость, то ее совершили — что в том необычного? Вина возлагалась не на убийцу, а на неумелого стража жертвы. Готах увидел вблизи страшный мир сильных, которым позволялось что угодно — если только их не сдерживали еще более сильные. Слабые не имели никаких прав и могли в лучшем случае чем-то пригодиться сильным, оказаться им полезными.

И что с того? Во время приятного ужина в узком кругу, когда за столом вместе с ее королевским высочеством сидели всего восемь человек, Мольдорна не было вообще, зато князь Раладан занимал место по правую руку от улыбающейся королевы, которая совершенно открыто — хотелось сказать: бесстыдно — выказывала ему свою благосклонность и расположение, лично развлекая гостя беседой, ибо в самом деле скорее развлекала она, чем развлекали ее. Может, ему и не хватало знаний, которыми обладал математик Шерни, зато более чем хватаю кораблей; возможно, у него было черствое сердце — зато весьма неплохой порт… На фоне группки лебезящих придворных (по старому обычаю каждый вечер один или несколько высокопоставленных домочадцев удостаивались чести разделить стол с монархом) больно было смотреть на князя-супруга, по традиции одиноко занимавшего место в противоположном конце стола. Это не означаю, что рядом с князем никто не сидел, вовсе нет… Он был одинок, так как все взгляды, все слова были устремлены в другую сторону. Один лишь Готах попытался завязать разговор, вызвав едва скрываемое удивление придворных, прекрасно знавших, куда ветер дует и на что уж точно не стоит тратить времени. Князь Авенор, однако, давно уже научился мириться со своей судьбой. Никакого желания разговаривать у него не было, и он отделался от посланника вежливым ответом. Ужин вскоре подошел к концу, но это был лишь знак того, что можно встать из-за стола и удалиться. Естественно, никто не стал этого делать — кроме князя Авенора, который вежливо поблагодарил и шутливо отговорился от участия в вечерней беседе. Готах готов был поклясться, что у супруга королевы ежедневно находилась какая-то новая, более или менее шуточная отговорка. Все, кроме королевы, поднялись, князь вышел. И сразу же стало оживленнее — ворчливый, угрюмый собеседник не нравился никому.

Разговор не касался политики, тем более каких-то вопросов, связанных с Шернью, тремя сестрами, Ференом и Рубином; круг для этого был несоответствующий. Посланник мучился, слушая глупые замечания казначея, плоские, хотя и довольно забавные шутки ловчего, болтовню первой Жемчужины, у которой сразу же испарялся весь разум, когда она лично — не от имени королевы — говорила с каким-либо мужчиной, и, наконец, расспросы ее королевского высочества, которая, похоже, хотела выяснить, сколь далеко простирается терпение агарского князя. Готах начал невольно симпатизировать неизменно спокойному и деловитому князю, который казался намного более достойным именоваться правителем, чем кто-либо другой за этим столом, хотя, пожалуй, единственный из всех не притворялся, будто таковым является. Ибо посланник притворялся придворным, придворные — дураками (без особых усилий), первая Жемчужина — медовыми сотами, королева же — милой девушкой.

Она не была милой девушкой. Она была железной бабой с привлекательностью придорожного булыжника. Королева вела свою игру; за столом в присутствии придворных и будущего морского союзника она наверняка помнила, кем является.

— Не вставайте, развлекайтесь. Я скоро вернусь, — сказала она, бесцеремонно пренебрегая придворными обычаями, что с ней случалось довольно часто.

Внимательная невольница, прислуживавшая за ужином, тотчас же отодвинула освободившееся кресло, чтобы госпоже легче было выйти из-за стола.

— Я мать, — многозначительно добавила она. — Анесса, исполняешь обязанности хозяйки.

— Да, ваше высочество.

Королева вышла.

Время было не очень позднее, и движение в дворцовых коридорах еще не замерло. Домочадцы и прислуга, однако, привыкли к виду королевы, которая по дворцу ходила как у себя дома. Иногда ее сопровождала толпа, а иногда никто. Ее опережал лязг окованных серебром древков, ударявших о пол, когда очередные алебардщики вытягивались в струнку с возгласом:

— Вана!

— Вана!

Освобождавшие середину коридора люди разбегались к стенам и замирали в поклоне, ожидая, пока королева пройдет мимо. Иногда она кого-то замечала и даже приветствовала улыбкой или кивком. Дойдя до лестницы, она плавно поднялась по ней, загадочным образом справляясь с неудобными ступенями; широкая, укрепленная китовым усом юбка маскировала ритм шагов.

От внутренней стены… Следовало начинать от внутренней стены, а потом срезать дугу лестницы. Если двигаться наискосок, на каждой ступени можно было сделать два небольших, но ровных шага. Один из маленьких секретов, позволявших сохранять достойный вид.

Впрочем… Если бы Эзена сама не обнаружила «тайну лестницы», первая Жемчужина скорее приказала бы ее разрушить и построить заново, чем позволила бы своей госпоже в собственном доме карабкаться со ступени на ступень.

Две женщины в прекрасных платьях встретились на лестнице между третьим и четвертым этажами западного крыла.

— Вана!

Возглас прозвучал и смолк. Королева остановилась.

— Куда ты идешь?

— К его королевскому высочеству, — сказала Хайна. — Я кое-что брала у него и хочу… отдать.

Она подняла свиток, с которого свисала титульная ленточка.

Королева посмотрела на розовое платье с красными и черными вставками, к которым вполне подходила шелковая вуаль на лице Черной Жемчужины.

— Хо-хо… — насмешливо проговорила она. — А что вы читаете?

На белой титульной ленточке виднелась надпись золотыми буквами: «Эйнереайсоэна». У королевы слегка вытянулось лицо — о высоком армектанском она знала лишь то, что он существует. Поэмы, состоявшие из слов, ни одно из которых не принадлежало к разговорному языку, мог читать на ночь сын прославленного армектанского рода, может, еще Жемчужина из очень хорошего хозяйства… но наверняка не прачка, ставшая королевой.

— «Погребальный костер под звездами», ваше королевское высочество.

Эзена еще раз посмотрела на свою телохранительницу, на ее серьги и подведенные брови.

— Ты спишь с моим мужем? — спросила она со свойственной ей непосредственностью.

— Прошу прощения?

— Я спрашиваю, ты спишь…

— Прошу прощения?

Слова ее прозвучали столь холодно, что королева испугалась. У подножия этой роковой лестницы могла разбиться на куски многолетняя дружба.

Кто-кто, но князь Зайчик наверняка этого не стоил. На кого или на что она сейчас была похожа? На собаку садовника? Эзена в душе обругала себя за свой несдержанный язык.

— Это не мое дело, извини, — сказала она. — Я не имела в виду ничего дурного, обычное бабское любопытство. Можешь не говорить.

Это действительно было не ее дело. Если бы Эзена ей запретила или велела о чем-то сообщать — тогда да. Но она позволяла своим невольницам (особенно благоразумной Хайне, ибо бесстыдной Анессе — куда меньше) подобного рода личные тайны. Мужа же она никогда не просила, чтобы он не пользовался теми или иными принадлежащими ей вещами. Трудно было ревновать к невольнице — то есть именно к вещи.

Однако она все-таки немного ревновала.

Некоторые вещи обладали душой.

— Иди, — разрешила она. — Подожди. Когда ты едешь на встречу с княжной Ридаретой?

— Послезавтра утром.

— Не слишком поздно?

— И так получается на день раньше, чем нужно. Но если ты прикажешь…

— Нет. Ты лучше меня знаешь. Слушай…

Она поколебалась.

— Слушай, если тебе захочется поговорить… Пооткровенничать или… Речь не идет о… каких-то твоих делах, которые касаются только тебя. Просто помни обо мне, Хайна. Что я есть. Что кроме Анессы у тебя есть еще одна подруга.

— Знаю, Эзена. Сейчас я не приду, поскольку исполняю твои распоряжения, которые мне не нравятся и с которыми я не согласна. Я снова начала бы об этом говорить, пытаться убедить, а ты бы только зря злилась, — полушутливо-полусерьезно ответила Жемчужина. — Но как только все закончится, я обязательно приду.

— Хорошо. Я тоже люблю поговорить, а с Анессой могу не обо всем. Она иногда ничего не понимает.

Черная Жемчужина улыбнулась.

Улыбки ее не могла скрыть даже вуаль.

Эзене стало ясно, что еще немного подобных разговоров ни о чем, и она станет посмешищем. Сколько можно держать на лестнице женщину, которая идет к ее мужу отдать одолженный свиток со стихами?

Вместо того чтобы послать служанку.

Протянув руку, она расправила слегка подогнувшийся уголок отложного воротника Хайны.

— Ну, иди.

Невольница уступила своей госпоже дорогу и поклонилась. Королева пошла дальше. Алебардщик крикнул своему товарищу:

— Вана!

Передаваемая друг другу солдатами дворцовой стражи, королева дошла до детских комнат, с легкой завистью думая о том, что в этом большом доме каждый, даже невольница, имеет право на свои слабости, может, даже увлечения… Каждый, только не она сама. Только для нее в соседней спальне никогда не должно быть никого.

Маленький князь не спал. Ответив улыбкой на поклон кормилицы и няньки, Эзена разрешила им сесть, после чего склонилась над колыбелью. Его королевское высочество князь Левин сидел сам, сосредоточенно ударяя о постель мягкой цветной игрушкой, — сильный мальчик, достойный своей крупной и статной матери. Когда она взяла его под мышки и подняла, он сразу же бросил игрушку.

— Кто-то тут становится все тяжелее, — сказала она столь сурово, что могла бы на любого нагнать страху.

Однако в свои несколько месяцев малыш был уже достаточно большим, чтобы воспитать в себе по крайней мере две из самых выдающихся человеческих черт, а именно подхалимство и подлость. Отец любил его безоговорочно, и потому его можно было постоянно шантажировать плачем и измываться над ним самыми изощренными из доступных младенцу способами. Благосклонности же матери требовалось добиваться, и потому он уважал и любил ее вдвойне. Князь Левин из кожи вон лез, чтобы ей понравиться: агукал, улыбался, сжимал кулачки на иссиня-черных волосах и тянул что есть силы, после чего слюнявил матери шею, будучи вне себя от счастья. Он не боялся ничего, что она говорила; взамен он очень быстро обнаружил, что вопли и протесты неизбежно повлекут самое страшное наказание — возвращение с ее рук в манеж или колыбель.