Мечта о русофонии

Две тысячи седьмой год набирает обороты. Но что я слышу? Кое‑кто у нас порой безграмотно называет его «двухтыщеседьмым годом». Немедленно прекратите! Извольте правильно именовать хронологический период, который согласно президентскому указу объявлен Годом русского языка.

Как звучит наше слово в мировом масштабе? Вопрос и политический, и культурный, и жизненно важный для тех 288 миллионов жителей планеты, что считают русский язык родным. Смогут ли дети наших бывших сограждан в ближнем зарубежье учиться в русскоязычных школах? Будет ли язык Толстого и Достоевского по‑прежнему осваиваться студентами западных университетов? Не уроним ли мы сами престиж русской речи, обращаясь с нею небрежно и невежественно?

Повышенным чувством лингвистического патриотизма всегда обладали французы. Всех носителей своего языка – в Европе, в Африке, в Канаде – они называют «франкофонами», а социально‑культурное бытие своей речи обозначают понятием «франкофонии». Даже специальное министерство по этой части у них имеется.

А чем мы хуже? Так подумал я однажды и изобрел термин «русофония». Да! В доказательство могу предъявить известный парижский русскоязычный журнал «Синтаксис», где в 1991 году напечатано эссе, которое так и называлось – «Русофония». Сочинил его в Цюрихе, где преподавал русскую литературу. Тогда наши богачи еще не оккупировали Швейцарию, и никто не мог предвидеть, что всего через десяток лет продавцам дорогих ювелирных магазинов на Банхофштрассе придется выучить выражение «Добро пожаловать», чтобы приветствовать самых расточительных покупателей в мире. За дверями университета русская речь в ту пору не слышалась, и, разлученный с нею, я начал лелеять мечту о русофонии. Приехав читать лекцию в Сорбонну, показал свое эссе создателям «Синтаксиса» – Марии Розановой и Андрею Синявскому. Помню, Синявский, увидев само название, оживился и заулыбался: уж он‑то был отъявленный «русофон»: читал лекции студентам только по‑русски и, живя в Фонтене‑о‑Роз, делал вид, что по‑французски не разумеет.

Идея русофонии вызвала отклик у авторитетных лингвистов. В предисловии к коллективному труду «Русский язык конца XX столетия (1985–1995)» его ответственный редактор Е. А. Земская берет сторону не тех, кто ужасается нынешнему состоянию языка, а тех, кто «спокойно оценивают современный язык и призывают внимательно разобраться в том, что в нем нового, что необычного». Ведущий исследователь разговорной речи вместе с коллегами поддерживает идеею русофонии как «веселой науки», не претендующей на императивность: «Мы не нормализаторы».

С момента изобретения термина прошло пятнадцать лет – и что я вижу? В Париже учреждена новая литературная премия «Русофония», которая «будет присуждаться за перевод на французский язык написанного на русском языке литературно‑художественного произведения». То есть речь о культурном звучании русской словесности по‑французски. Что ж, и против такой трактовки термина ничего не имею. Взаимодействие языков и культур всегда на благо.

А кто в Москве печется о широком звучании русского слова? В президентском указе «органам исполнительной власти субъектов Российской Федерации рекомендовано осуществить соответствующие мероприятия в рамках проводимого Года русского языка». Может быть, создадут нечто вроде «министерства русофонии»? Но не будем ждать одних милостей сверху. Считаю, что «четвертая власть» в вопросах языковой политики может быть не менее эффективна и мобильна, чем власть исполнительная.

Если каждый журналист годик побудет настоящим «русофоном», подлинным защитником языковой культуры, если он добровольно откажется от штампов в писании и сквернословия в устной речи, – как свободно вздохнет «великий и могучий».

Вспомним грустные лингвистические анекдоты советского времени. После того, как советские туристы побывали в отеле, у следующих постояльцев из Союза спрашивают: «Вам кофе в постель – или ну его на фиг?» А предлагая бесплатное угощение, официантка поясняет: «Халява, сэр!» То есть мы сами экспортировали отнюдь не лучшие образцы родной речи. Огорчительно, например, что в Польше молодое поколение не знает русского языка. По‑английски приходится общаться с населением славянской страны. Абсурд! Но, чтобы повернуть к нам сердца поляков, нужно дать им нечто подобное сердечному слову Окуджавы, нервному порыву Высоцкого. Обоих наших великих бардов там не забыли до сих пор. А если мы будем блистать перлами вроде «конкретно, блин!», то нечего и рассчитывать на взаимную близость.

На недавнем международном симпозиуме «Русская словесность в мировом масштабе» много говорилось о величии нашей классики, а вот по адресу современных мастеров слова пришлось услышать неприятные отзывы. Итальянский славист Стефано Алоэ весьма саркастически оценил речевую культуру писателей, приезжавших на неделю русского языка. Так, говорит, некрасиво выступили они у нас в Вероне, что заядлые поклонники России решили не ездить туда на Рождество. Ну, если литераторы делают своей стране такую антирекламу, то чего же ждать от простых смертных…

Ладно, закончим все же на жизнерадостной ноте. Один русский поэт недавно осуществил во Франции своего рода революцию и добился подлинного торжества русофонии. Правда, поэт не слишком молодой: за сто двадцать годков перевалил. И в то же время язык его остался вечно юным. Речь о Велимире Хлебникове. В Лионском университете прошлой осенью состоялась научная конференция хлебниковедов. Обычно тамошние русисты делают свои доклады по‑французски – таков неумолимый закон «франкофонии», ему подчиняются все граждане, в том числе и русские эмигранты. Но Хлебников – особая статья. Он ухитрялся обходиться без греко‑латинских корней, без иноязычной лексики, весь свой мир строил на славянской основе. Смотрят ученые: ну, нельзя о Велимире собеседовать иначе, как на родном языке поэта. И три дня звучало на берегах Роны русское слово. Ценный прецедент.