Самые интимные слова

У выхода из станции метро мне вручили брошюру «Спросите „Родину“!». Страниц в ней всего шестнадцать, зато тираж – полмиллиона. Таких цифр, кажется, не бывало со времен «Политиздата» и отчетных докладов товарища Леонида Ильича Брежнева. Приношу домой, открываю и нахожу на четвертой странице следующее определение: «Национализм – это особенное, обостренное чувство любви к своему народу».

Что‑то, думаю, не так. Любовь к своему народу – чувство высокое и благородное, даже если оно обострено – как у Блока или Есенина. А слово «национализм» в русском языке имеет негативную окраску. Откроем словарь Ожегова: «1. Идеология и политика, исходящая из идей национального превосходства и противопоставления своей нации другим. 2. Проявление психологии национального превосходства, национального антагонизма, идеи национальной замкнутости». Как видите, ни малейшего намека на любовь. Имеется «национализм» и в «Словаре иностранных слов» Л. П. Крысина, поскольку слово‑то французского происхождения. И тут никаких амуров: «Идеология и политика, направленные на разжигание национальной вражды путем утверждения превосходства одной нации над другими».

В чем неоспоримое достоинство толковых словарей? В том, что они толкуют значения слов исходя только из духа языка. А язык по‑хорошему консервативен и не сгибается в угоду политической конъюнктуре или пожеланиям авторитетныхлиц. Были некогда попытки говорить о «хорошем» национализме, но русский язык их не принял, не развернулся в почтительном поклоне на сто восемьдесят градусов. Как ни уговаривайте, а черное белым называть он не станет. Можно с уверенностью сказать: слово «национализм» никогда не приобретет в русском языке положительной оценочной окраски.

Заглянем в толковые словари английского, французского и немецкого языков. И там «национализм» трактуется в целом негативно. Указывается, правда, второе значение этого слова: стремление колониальных народов к независимости и созданию собственных государств. В нашей стране это предпочитали называть «национально‑освободительным движением». Слово «нация», восходящее к латинскому глаголу «nascere» (рождать) – лексический интернационализм, имеющийся во многих языках. У него два значения. Во‑первых, это этническая общность людей. Во‑вторых, «нацией» именуют государство (например, Организация Объединенных Наций). В языках эти два значения уживаются, в социально‑политической реальности – не всегда, чему свидетельство – последние события во Франции.

Слово «национальный» в нашем языке по аналогии со всемирным словоупотреблением все чаще стало означать «государственный». Скажем, знаменитая питерская «Публичка» теперь именуется Российской национальной библиотекой. Слово «государственный» постепенно оттесняется как связанное с советским прошлым. Но всегда ли уместно определение «национальный» применительно к стране, которая все еще остается многонациональной? Это проблема, конечно, не только словесная. Выбор прилагательного – дело второе. Предстоит серьезно разбираться с существительными, с реальными сущностями.

Впрочем, мудрость, отстоявшаяся в родной речи, дает нам некоторые нравственные ориентиры. Русскому языку свойственна повышенная деликатность в вопросах народности и патриотизма. Само слово «патриот» наша литература воспринимала как слишком громкое. Пушкину оно казалось экзотичным и не совсем русским: «Чем ныне явится? Мельмотом, космополитом, патриотом… Иль маской щегольнет иной…» Заметьте: «патриот» для Пушкина – это не более чем маска. Над этим словом подшучивал и Грибоедов. Помните, как Фамусов говорит о московских девицах: «К военным людям так и льнут, а потому, что патриотки». Потом Лев Толстой в «Войне и мире» показал всю пустоту псевдопатриотической риторики и обозначил как истинную ценность «скрытую теплоту патриотизма», присущую простым русским людям.

«Люблю отчизну я, но странною любовью» – эта лермонтовская строка остается нашим духовным камертоном. Что значит «странная любовь»? Это чувство целомудренное, интимное, стесняющееся громких слов и деклараций. А песни типа «Россия, Россия, Россия – родина моя!» – это слишком легкая музыка, не наполненная ни глубокой мыслью, ни реальной гражданской ответственностью.

Традиционный образ мировой поэзии – Родина‑мать. А в отечественной лирике есть еще и смелое блоковское «Русь моя, жена моя». Истинное сыновнее чувство, подлинная супружеская любовь не выставляются напоказ.

Наши поэты умели говорить о своей привязанности к России как чувстве неожиданном и парадоксальном:

Знать, у всех у нас такая участь,

И, пожалуй, всякого спроси –

Радуясь, свирепствуя и мучась,

Хорошо живется на Руси?

Это Есенин. Обратите внимание на синтаксический сдвиг. Вроде бы нельзя так употреблять деепричастия. «Радуясь, свирепствуя и мучась» не сочетаются с безличным глаголом «живется». Шероховатость по модели «проезжая мимо станции, с меня слетела шляпа». Но эмоционально этот речевой изгиб работает. И что еще важно: «у всех у нас такая участь». У всех, а не специально назначенных патриотов.

Спросите Родину. Не «Родину» в кавычках, не скороспелую и быстро увядшую партию, а нашу многострадальную и для всех общую отчизну. Какая любовь ей самой нужна? И она ответит: только молчаливая и сдержанная, без громких признаний и демонстраций. Такова наша национальная традиция, от которой нет надобности отступать.