Солнце погружается в море

Когда Раффаэле почувствовал, что смерть его уже близка, он позвал своего племянника. Донато пришел, и они оба долго молчали. Раффаэле никак не мог решиться начать разговор. Он смотрел на Донато, который благодушно попивал вино, которое он предложил ему. Пожалуй, надо было бы отказаться от этой затеи, но, несмотря на опасение, что он прочтет в глазах племянника отвращение или даже гнев, он в конце концов заговорил:

– Донато, ты знаешь, почему я твой дядя?

– Да, zio, – ответил Донато.

– Тебе рассказали о том, как мы решили стать братьями и сестрой в тот день, когда я помог твоим дядям Мими и Пеппе похоронить Немую?

– Да, zio, – повторил Донато.

– И как я отказался от своей прежней фамилии, которая не была мне дорога, чтобы носить фамилию Скорта?

– Да, zio. Мне рассказали об этом.

Несколько секунд Раффаэле молчал. Да, время пришло. Он больше не боялся. И теперь он торопился облегчить свою душу.

– Я хочу признаться в одном преступлении.

– Преступлении?

– Много лет назад я убил одного служителя Церкви. Дона Карло Боццони. Кюре Монтепуччио. Он был плохой человек, но, убив его, я погубил себя.

– Почему ты сделал это? – спросил Донато, ошеломленный признанием человека, которого он всегда считал самым добрым из своих дядей.

– Не знаю, – тихо сказал Раффаэле. – Это случилось неожиданно. Во мне жил гнев, огромный гнев, он ждал своего часа. Он целиком завладел мною.

– Гнев из‑за чего?

– Я трус, Донато. Не смотри на меня так. Поверь мне, я трус. Я не осмелился попросить то, чего страстно желал. Вот почему во мне поселился гнев. Вот почему он обрушился на этого дурака‑кюре, который ничего не стоил.

– Но почему – трус? О чем ты говоришь?

– О твоей матери.

– Моей матери?

– Я так и не осмелился попросить ее стать моей женой.

Донато застыл, потрясенный.

– Почему ты рассказываешь мне это, zio? – спросил он.

– Потому что я скоро умру, и все уйдет со мной. Я хочу, чтобы хотя бы один человек знал, что таилось в моей душе всю мою жизнь.

Раффаэле замолчал. Донато не знал, что сказать ему. Сначала он спрашивал себя, должен ли он утешить дядю или, наоборот, выразить свое неодобрение. И не находил ответа. Ему нечего было сказать. Но дядя и не ждал ответа. Он говорил это для того, чтобы высказаться, а не для того, чтобы узнать чье‑то мнение. А Донато чувствовал, что этот разговор изменит его больше, чем он мог предвидеть. С несколько растерянным видом он поднялся. Раффаэле долго смотрел на него, и Донато показалось, что дядя хочет чуть ли не извиниться перед ним за то, что выбрал его своим доверенным лицом. Или словно он хотел бы унести все эти давно минувшие истории с собой в могилу… Они тепло обнялись и расстались.

Через несколько дней Раффаэле умер, умер среди своих сетей, на своей trabucco, под шум моря, что плескалось под ним. С легким сердцем. В день похорон его гроб несли сын Микеле и три племянника – Витторио, Элия и Донато. Была там и Кармела. С непроницаемым лицом. Она не плакала. Твердо держалась на ногах. Когда гроб поставили, она поднесла руку к губам, а потом как бы перенесла поцелуй на его крышку – и мертвый Раффаэле улыбнулся.

* * *

Когда проносили гроб, всем в деревне показалось, что это конец какой‑то эпохи. Хоронили не Раффаэле, хоронили всех Скорта Маскалдзоне. Хоронили старый мир. Тот, который знал и малярию, и две войны. Эмиграцию и нищету. Хоронили воспоминания о былом. Люди – ничто. Они не оставляют после себя никакого следа. Раффаэле покидал Монтепуччио, и все мужчины на пути процессии снимали шляпы и склоняли головы, сознавая, что и они, в свою очередь, не задержатся в этом мире и исчезнут, но оливы из‑за этого не заплачут.

Откровения дяди произвели переворот в сознании Донато. Теперь он смотрел на окружающую его жизнь с усталостью во взгляде. Все казалось ему фальшивым. Отныне история его семьи представлялась ему жалкой вереницей неудовлетворенных жизней. Эти мужчины и женщины прожили жизнь не так, как они хотели. Его дядя не осмелился признаться в своей любви. Какие еще несбывшиеся желания скрывала их история? Донато овладевала глубокая грусть. Общение с людьми стало для него невыносимым. Оставалась только контрабанда. И он отдался ей душой и телом. Теперь он буквально жил в своей лодке. Да, он мог быть только контрабандистом. Его нисколько не интересовали сигареты, вместо них вполне могли бы быть драгоценности, алкоголь или просто мешки, набитые никому не нужной бумагой, главное, что привлекало его, – это его ночные путешествия, окружавшее его молчание и блуждание по морю.

Когда наступал вечер, он уплывал, и ночные бдения начинались. Он плыл до Монтефуско, небольшого острова неподалеку от итальянского берега, там сосредоточивалась вся нелегальная торговля. Именно туда албанцы свозили свой краденый товар, там происходил обмен. На обратном пути его лодка оседала под тяжестью коробок с сигаретами. В ночи он играл в прятки с катерами таможенников, и ему это нравилось, он знал, что проворнее их и никто никогда его не сцапает.

Иногда ему приходилось доплывать до Албании. Но тогда он брал судно побольше. Правда, в глубине души эти дальние поездки он не любил. Нет, не любил. А любил он взять рыбачью лодку и в темноте плавать из одной бухты в другую, прижимаясь к берегу, словно кошка, которая крадется вдоль стен.

Он скользил на волнах. В тишине. Растянувшись в своей лодке и ориентируясь только по звездам. В такие минуты он был никем. Он забывал себя. Никто его не знал. Никто с ним не разговаривал. Он был точкой, затерявшейся на водном просторе. На маленькой деревянной лодке, качающейся на волнах. Он был ничто и позволял миру проникать в него. Он научился понимать язык моря, приказы ветра, шепот волн.

Здесь не было ничего, кроме контрабанды. Ему нужно было целое небо, полное влажных звезд, чтобы излить свою меланхолию. Он ничего не просил. Пусть только дадут ему возможность просто скользить по волнам, оставив позади все мучения мира.

Что‑то было не так, как всегда. Донато причалил свою лодку в маленькой бухте острова Монтефуско. Был час ночи. Под смоковницей, где Раминуччио обычно ждал его с коробками сигарет, никого не было.

Но в ночи прозвучал голос Раминуччио, он словно кричал шепотом:

– Донато, иди сюда!

Что‑то было не так, как обычно. Он тихо поднялся на склон и среди строительного мусора и смоковниц увидел небольшую пещеру. У входа с фонарем в руке стоял Раминуччио. За его спиной виднелись две молча сидящие на камне фигуры.

Донато недоуменно взглянул на компаньона, тот поспешил объяснить:

– Не беспокойся, все в порядке. У меня сегодня нет сигарет, но есть кое‑что получше для тебя. Сейчас увидишь. Для тебя ничего не меняется. Ты отвезешь их в обычное место. За ними придет Маттео, это договорено. Согласен?

Донато кивнул в знак согласия. Тогда Раминуччио сунул ему в руку плотную пачку купюр и с улыбкой сказал:

– Увидишь, это оплачивается лучше, чем сигареты.

Донато ничего не понял, но по тяжести пачки почувствовал, что она в три или четыре раза превосходит обычную.

Пассажиры сели в лодку. Донато не поздоровался с ними. Он начал грести, выплывая из бухты. В его лодке сидела женщина лет двадцати пяти и ее сын, мальчик лет восьми или десяти. Вначале занятому своим делом Донато было не до разглядывания своих пассажиров, но вот они выбрались из бухты, берег острова скрылся из виду, они вышли в открытое море. Теперь Донато включил мотор и мог обратить внимание на сидящих в лодке. Мальчик, положив голову на колени матери, созерцал звезды. Женщина сидела выпрямившись. Держалась она хорошо. Но по ее одежде и сильным мозолистым рукам можно было заключить, что она бедна, хотя лицо ее выражало строгое достоинство. От присутствия женщины в его лодке Донато несколько оробел.

– Сигарету? – спросил он, протягивая ей пачку. Женщина улыбнулась и рукой показала, что не надо. И Донато сразу подосадовал на себя. Сигарета. По‑видимому, она не курит. Он закурил сам, подумал, подумал немного и снова обратился к ней, ткнув себя пальцем в грудь:

– Донато. А ты?

В ночи прозвучал голос женщины:

– Альба.

Он улыбнулся, несколько раз повторил ее имя, чтобы показать, что он понял и оно ему нравится, потом, не зная, что сказать еще, замолчал.

Все время пути он смотрел на красивое лицо ребенка и на то, как заботливо мать прикрывала его руками от холода. Но больше всего ему нравилось молчание этой женщины. Он и сам не знал почему, но его переполняла своего рода гордость. Он уверенно вез своих пассажиров к берегу Гаргано. Никакие таможенники никогда не обнаружат его. Он был самый неуловимый из контрабандистов. Ему вдруг захотелось остаться здесь, в этой лодке, с этой женщиной и ее сыном. И никогда не причаливать к берегу. В эту ночь он впервые испытал такое желание. Никогда не возвращаться. Остаться здесь. На волнах, и пусть ночь длится вечно. Бесконечная ночь на всю жизнь. Ночь под звездами, с забрызганным пеной волн телом. Жить в ночи, везти эту женщину и ее сына от одного тайного берега к другому.

Небо посветлело. И вскоре показался итальянский берег. Было четыре часа утра. Донато неохотно причалил. Помог женщине сойти на берег, перенес мальчика, потом, в последний раз взглянув на нее, счастливо улыбнулся и сказал ей:

– Ciao.

Но этим он хотел сказать гораздо больше. Хотел пожелать ей удачи. Сказать, как приятна была ему эта поездка. Сказать, что она красивая и что ему нравилось ее молчание. Что ее сын славный мальчик. Хотел сказать ей, что ему было бы приятно встретиться с ней еще, что он готов перевозить ее столько, сколько ей потребуется. Но смог произнести только это слово ciao и посмотреть на нее счастливым взглядом, полным надежды. Он был уверен, она поняла, что кроется за этим простым словом, но она только кивнула ему в знак прощания и села в машину, которая уже ожидала ее. Маттео выключил двигатель и подошел к Донато поздороваться, оставив своих пассажиров в машине.

– Все нормально прошло? – спросил он.

– Да, – пробормотал Донато.

Он взглянул на Маттео, и ему показалось, что он может задать ему вопросы, которые не сообразил задать Раминуччио.

– Кто эти люди? – спросил он.

– Албанские нелегалы.

– Куда они направляются?

– Сначала сюда, потом их на грузовике переправят в Рим. Оттуда они поедут во все концы. В Германию. Во Францию. В Англию.

– И она тоже? – спросил Донато, ему никак не удавалось связать эту женщину, такую молодую, и тайную сеть, о которой сказал Маттео.

– А это выгоднее, чем сигареты, не правда ли? – подмигнул ему Маттео, не ответив на его вопрос. – Они готовы отдать за перевоз последнее. По сути, можно запрашивать сколько хочешь.

Он засмеялся, хлопнул Донато по плечу, попрощался, сел в машину и, скрипя шинами, скрылся из глаз.

Донато остался на берегу один. Медленно, с сознанием своего господства, поднималось солнце. В море появились розовые отблески. Донато достал из кармана пачку купюр и пересчитал их. Два миллиона лир. Два миллиона лир смятыми купюрами. Если к этому добавить долю Раминуччио, долю Маттео и долю организатора этой переправы, то молодая женщина должна была выложить по меньшей мере восемь тысяч лир. Донато стало стыдно. И вдруг он расхохотался. Хищным смехом Рокко Маскалдзоне. Он смеялся как безумный, потому что только в эту минуту осознал, что он отобрал у этой женщины ее последние деньги. Он смеялся и думал: «Я чудовище. Я отобрал два миллиона у нее и ее сына. Два миллиона. И еще улыбался ей, спрашивал, как ее зовут, думал, она ценит, что я везу ее. Я самый жалкий из людей. Ограбить женщину, отобрать у нее последнее и осмелиться после этого еще завести с ней разговор. Я – истинный внук Рокко. Без веры. Без стыда. Я стою не больше других. Я даже хуже. Намного хуже. И вот я разбогател. В моем кармане чужой пот, и я пойду праздновать это в кафе и угощать всех присутствующих. Ее сын смотрел на меня широко раскрытыми глазами, и я уже представлял себе, как рассказываю ему о звездах и шумах моря. Позор мне и всему клану выродков, который носит мое имя вора».

С этого дня Донато очень изменился. Какая‑то пелена легла на его глаза, и она сохранилась до самой его смерти, как сохраняется шрам на лице.

Донато теперь исчезал все чаще и чаще. И отлучки его были все более долгие. Он ушел в одиночество без объяснений и без колебаний. Иногда он виделся со своим кузеном Микеле, сыном Раффаэле, потому что часто ночевал в маленьком сарайчике на trabucco. У Микеле был сын. Эмилио Скорта. Этот мальчик слышал последние слова Донато. Когда Эмилио было восемь лет, Донато посадил его в свою лодку и, как некогда сам он со своим дядей Джузеппе, они отправились в море. Оно было тихое, солнце уже закатывалось в волны, окрашивая их гребешки дивным розовым светом. Мальчик всю дорогу молчал. Он очень любил своего дядю Донато, но расспрашивать его побаивался.

Наконец Донато повернулся к нему и тихо, очень тихо, серьезным тоном сказал:

– У женщин глаза больше, чем звезды.

Малыш согласно кивнул, хотя и не понял дядю. Но он навсегда запомнил эти слова. А Донато просто решил выполнить клятву всех Скорта. В свою очередь, передать свое знание одному из них. Он долго раздумывал. Спрашивал себя, что же он знает, что постиг в жизни. И единственное, что пришло ему на ум, – это ночь, когда он плыл с Альбой и ее сыном. Огромные черные глаза Альбы, в которых он с наслаждением тонул. Да, тогда звезды в сравнении с этими глазами женщины, которая гипнотизировала саму луну, показались ему маленькими.

Это были последние слова, которые он произнес на людях. Больше никто из Скорта его не видел. К их берегу он не причаливал. Он стал точкой, блуждающей между двумя берегами, лодкой, скользящей по волнам в ночи. Он стал перевозчиком и занимался только этим. Он без устали переправлял с албанского берега к берегам Апулии иностранцев, ищущих свою удачу: молодых людей, худых из‑за плохого питания, голодными глазами смотрящих на итальянский берег. Молодых людей, руки которых дрожали от желания работать. Они шли на приступ новой земли. Они будут продавать свои рабочие руки всем, кто захочет взять их, с согнутой спиной собирать томаты в огромных сельскохозяйственных поместьях Фоджи или, склонив голову под лампой, трудиться в подпольных мастерских Неаполя. Они будут работать, как скотина, отдавая до последней капли пот своего тела, подчиняясь гнету эксплуататоров, жестокой власти денег. Они заранее знали все это. Знали, что на их молодых телах навсегда отразятся эти годы тяжелого труда, слишком тяжелого для человека, но они спешили туда. И Донато видел, как все они, когда приближался итальянский берег, загорались жадным нетерпением.

Разный люд усаживался в его лодку. Это напоминало смену времен года. Он видел в своей лодке жителей несчастных стран. И ему казалось, что он ощущает пульс планеты. Он видел албанцев, иранцев, китайцев, нигерийцев. Все они побывали в его небольшой лодке. Он без конца перевозил их, мотаясь с одного берега на другой. И таможенники его ни разу не поймали. Он скользил по волнам словно корабль‑призрак, приказывая своим пассажирам молчать, если вдали слышался шум мотора.

Много женщин побывало в его лодке. Албанки, мечтающие найти место горничной в прибрежных гостиницах или сиделки при стариках в итальянских семьях. Нигерийки, предлагающие себя, стоя на обочине дороги между Фобрии и Бари и прикрываясь от солнца разноцветными зонтиками. Ирландки с изможденными лицами, для которых путешествие только начиналось, потому что их путь лежал дальше, намного дальше, во Францию или в Англию. Донато смотрел на них. Молча. Если среди них попадалась одинокая женщина, он всегда находил способ вернуть ей деньги, когда она сходила на берег. И каждый раз, когда женщина с недоумением вскидывала на него взгляд, тихим голосом благодаря его или даже целуя ему руку, он бормотал: «Ради Альбы», – и крестился. Альба стала его наваждением. Сначала он надумал спрашивать албанцев, которых перевозил, не знают ли они ее, но потом понял, что это впустую. И замолчал. Он совал в руки одиноких женщин пачки купюр, которые сами они отдали ему за несколько часов до того. Ради Альбы. «Ради Альбы», – говорил он, а сам думал: «Ради Альбы, у которой я отобрал все. Ради Альбы, которую я оставил в стране, где, возможно, она стала рабыней». Часто женщины ласково проводили кончиком пальца по его щеке. Как бы благословляя его и прося за него небо. Они делали это деликатно, словно ласкали ребенка, они чувствовали, что этот молчаливый мужчина, этот неразговорчивый перевозчик – просто ребенок, который разговаривает со звездами.

Кончилось тем, что Донато исчез совсем. Вначале Элия не обеспокоился. Друзья‑рыбаки видели Донато. Слышали, как он поет, возвращаясь ночью после своих тайных вояжей, он любил петь по ночам. Все это свидетельствовало о том, что Донато где‑то поблизости, плавает в море. Просто задерживается. Но прошли недели, потом месяцы, и Элии стало ясно: его брат исчез.

Это исчезновение породило в его сердце живую рану. Многие ночи он молился за своего брата, просил, чтобы он не погиб во время бури. Эта мысль была для него невыносима. В его воображении рисовались картины последних мгновений в пучине волн. Он словно слышал крики отчаяния. Он даже плакал, представляя себе эту ужасную смерть в одиночестве, смерть моряка, который может только молиться перед лицом бездонного моря.

Донато не погиб во время бури. В последний день своей жизни он тихо скользил по воде. Волны слегка ласкали борта его лодки. Солнце светило ярко, отражаясь на поверхности моря, жгло ему лицо. «Странно, что можно сгореть на воде, – думал он. – Я чувствую соль. Повсюду вокруг меня соль. На моих веках. На губах. В горле. Скоро я стану маленьким белым телом, скрюченным на дне моей лодки. Соль сожрет мои соки, мои ткани, но она меня сохранит, как сохраняют рыбу торговцы на своих прилавках. Укусы соли предвещают близкую смерть. Но это смерть медленная, и у меня еще остается время. Пусть оно даст волнам принести меня к моим берегам».

Он смотрел на берег вдали, думая, что еще мог бы легко вернуться туда. Конечно, это потребовало бы усилий, потому что за многие дни без еды он ослаб, но какие‑то силы еще были. Хотя, скорее, нет. Скорее, при всем его желании берег окажется недосягаемой полоской земли вдали, и тогда все усилия станут не волей приблизиться к нему, а ужасным кошмаром. Так люди тонут в луже: дело не в глубине, а в том, чтобы найти в себе силы поднять голову над водой… Да, скорее всего он уже ничего больше не сможет сделать. И сейчас он смотрел на хаотичный берег своей страны, который танцевал на горизонте, словно прощаясь с ним.

Он закричал, изо всех сил. Не для того, чтобы позвать на помощь, а чтобы только понять, слышат ли его еще. Он закричал. Ничто нигде не дрогнуло. Никто ему не ответил. Не вспыхнул нигде никакой огонек, не появилась никакая лодка. И голос брата не отозвался тоже. Даже издали. Даже приглушенно. «Я далеко, – подумал он. – Никто меня больше не слышит. Интересно, брату было бы приятно узнать, что его я звал, когда прощался с этим миром?»

Он почувствовал, что сил вернуться назад у него уже нет. Он только что переступил порог. Даже если бы вдруг его охватило сожаление, он не смог бы повернуть лодку. Он подумал, сколько времени пройдет до тех пор, когда он потеряет сознание. Часа два? Или больше? А потом, чтобы перейти от беспамятства к смерти? Ночью все происходит быстрее. Но солнце еще не закатилось, оно защитит его. Он все же сумел развернуть лодку, чтобы оно светило ему в лицо. Берег оказался у него за спиной. Он его больше не видел. Было, наверное, часов пять или шесть. Солнце уже заходило. Оно опускалось в море, чтобы уснуть там. Оно рисовало на волнах длинные розовые и оранжевые полосы, в них сверкали спинки рыб. Это была дорожка, ведущая в глубь моря. Нос лодки смотрел прямо вдоль этой солнечной дорожки. Теперь ему оставалось только двигаться вперед. До конца. Солнце жгло ему голову, но до последней минуты он продолжал говорить.

«Я плыву вперед. Меня сопровождает длинная стайка осьминогов. Рыбы окружают мою лодку и несут ее на своих чешуйчатых спинах. Я удаляюсь. Солнце указывает мне дорогу. Мне надо только следовать за его теплом и не отрывать от него взгляда. Оно уже не так слепит меня. Оно меня признало. Я один из его сыновей. Оно ждет меня. Мы вместе погружаемся в волны. Его большая косматая голова заставляет море дрожать. Огромные клубы пара дадут знать тем, кого я покидаю, что Донато умер. Я – солнце… Осьминоги сопровождают меня… Я – солнце… Я погружаюсь в море…»

Я знаю, как окончу свои дни, дон Сальваторе. Все, что произойдет со мной в мои последние годы, я предвидела. Я потеряю разум. Не возражайте. Я все объясню вам. Это уже началось. Да, я потеряю разум. Буду путать лица и имена. Все будет в тумане. Я знаю, что моя память станет белым полотном, и я не буду больше ничего различать. Превращусь в маленькое высохшее тело без воспоминаний. В старую женщину без прошлого. Некогда я уже видела подобное. Когда мы были детьми, одна из наших соседок впала в старческое слабоумие. Она уже не помнила имен своих сыновей. Не узнавала их, когда они подходили к ней. Ее тревожило все окружающее. Она полностью забыла всю свою жизнь. Ее находили на улицах, где она бродила как бездомная собака. Она утратила контакт со всем окружающим ее миром и жила со своими призраками. Вот это ждет и меня. Я забуду все, что вокруг меня, и останусь со своими мыслями о моих братьях. Все воспоминания исчезнут из моей памяти. Это хорошо. Такой конец мне подходит. Я забуду собственную жизнь. Я пойду к смерти без страха и колебаний. Мне не о чем будет печалиться. Это приятно. Забвение облегчит мне тяжесть ухода. Я забуду, что у меня двое сыновей и что одного из них у меня отняли. Забуду, что Донато умер и море оставило его у себя. Я забуду все. С легкостью. Я словно стану ребенком. Да. Это моя жизнь. Я тихо растворюсь. Я буду умирать понемногу каждый день. Я покину Кармелу Скорта без раздумий. В день своей смерти я даже не вспомню о том, что жила на свете. Я не буду тосковать из‑за того, что покидаю всех своих близких, они станут чужими мне.

Остается только ждать. Болезнь сидит во мне. Она быстро все закончит.

Мне никогда не придется поговорить со своей внучкой. Я умру раньше, чем она подрастет, или, если я еще проживу до тех пор, не смогу вспомнить, что хотела рассказать ей. А хотела бы многое. Все смешается в моей памяти. Я уже ничего не буду помнить. Начну что‑то бормотать ей. Напугаю ее. Раффаэле был прав, надо, чтобы все было сказано. Я рассказала вам все. А вы расскажете ей, дон Сальваторе. Когда я умру или когда стану просто бессловесной куклой, вы расскажете ей все вместо меня. Анна. Я не знаю, какой женщиной она станет, но мне хотелось бы, чтобы в ней осталось что‑нибудь от меня.

Вы расскажете ей, дон Сальваторе, что это не вздор – утверждать, будто ее бабушка была дочерью старого поляка по фамилии Корни. Вы расскажете ей, как мы решили быть Скорта и держались друг друга, сплоченные этим именем, согревая друг друга своим теплом.

Ветер уносит мои слова. Я не знаю – куда. Он рассеивает их по холмам. Но постарайтесь хотя бы некоторые из них донести до Анны.

Я уже так стара, дон Сальваторе. Теперь я буду молчать. Спасибо, что вы пошли со мной. Возвращайтесь, вы ведь хотите этого? Я устала. Возвращайтесь. Не тревожьтесь за меня. Я еще побуду здесь, подумаю обо всем. Спасибо, дон Сальваторе. Я прощаюсь с вами. Кто скажет, узнаю ли я вас при следующей встрече? Ночь теплая. Погода дивная. Я остаюсь здесь. Мне было бы приятно, если бы ветер решился унести меня.