Перед арестом

29 августа 1948 года начальник Главного управления охраны МГБ генерал‑лейтенант Н. С. Власик получил письмо от сотрудницы кабинета электрокардиографии Кремлевской больницы Л. Ф. Тимашук:

«28/VIII‑c/г я была вызвана нач. ЛСУК профессором Егоровым к тов. Жданову A.A. для снятия ЭКГ.

В этот же день вместе с профессором Егоровым, академиком Виноградовым и профессором Василенко я вылетела из Москвы на самолете к месту назначения. Около 12 часов дня сделала A.A. ЭКГ, по данным которой мною диагностирован «инфаркт миокарда в области левого желудочка и межжелудочковой перегородки», о чем тут же поставила в известность консультанта.

Пр. Егоров и д‑р Майоров заявили мне, что это ошибочный диагноз и они с ним не согласны, никакого инфаркта у A.A. нет, а имеется «функциональное расстройство на почве склероза и гипертонической болезни» и предложили мне переписать заключение, не указывая на «инфаркт миокарда», а написать «осторожно» так, как это сделала д‑р Карпай на предыдущих ЭКГ.

29/VIII у А. А. повторился (после вставания с постели) сердечный припадок, и я вторично была вызвана из Москвы, но по распоряжению акад. Виноградова и пр. Егорова ЭКГ 29/VIII в день сердечного приступа не была сделана, а назначена на 30/VIII, а мне вторично было в категорической форме предложено переделать заключение, не указывая на инфаркт миокарда, о чем я поставила в известность т. Белова А. М.

Считаю, что консультанты и лечащий врач Майоров недооценивают безусловно тяжелое состояние A.A., разрешая ему подниматься с постели, гулять по парку, посещать кино, что и вызвало вторичный приступ и в дальнейшем может привести к роковому исходу.

Несмотря на то, что я по настоянию своего начальника переделала ЭКГ, не указав в ней «инфаркт миокарда», остаюсь при своем мнении и настаиваю на соблюдении строжайшего постельного режима для A.A.

29/VIII‑48 г.

Зав. кабинетом.

Передано майору Белову A.M. 29/VIII‑48 г. в собственные руки».

Буквально через несколько часов это заявление было в Москве. А 30 августа 1948 года его передали лично Сталину. В препроводительной записке за подписью Абакумова было указано: «Совершенно секретно. Товарищу СТАЛИНУ И. В.

При этом представляю Вам заявление заведующего кабинетом электрокардиографии Кремлевской больницы – врача ТИМАШУК Л. Ф. в отношении состояния здоровья товарища Жданова A.A.

Как видно из заявления ТИМАШУК, последняя настаивает на своем заключении, что у товарища Жданова – инфаркт миокарда в области передней стенки левого желудочка и межжелудочковой перегородки, в то время как начальник САнупра Кремля Егоров и академик Виноградов предложили ей переделать заключение, не указывая на инфарк миокарда.

Приложение: заявление т. Тимашук и электрокардиография товарища Жданова…»

Как известно, A.A. Жданов был в это время в опале, и, видимо, поэтому Сталин большого значения заявлению не придал. Как пишет В. Кеворков, «прочтя внимательно письмо, он заметно помрачнел и вернул его Абакумову со словами, удивившими министра.

– Возможности современной медицины ограничены, а с ними и возможности врачей. Доктора тоже люди, и по поводу одной и той же болезни у них могут быть различные мнения. Что же касается этой женщины, – Сталин посмотрел на подпись, стоявшую под письмом, – то сами врачи утверждают, что кардиограмма – это как Библия, которую толковать может каждый по‑своему. И при том каждый будет прав. Так что давайте оставим это дело. Какой бы результат от проведенного нами расследования ни получился, вернуть человека мы все равно не сможем. Так что придайте письмо праху и не будем поминать всуе имя умершего.

Сталин как‑то безнадежно махнул рукой.

Вернувшись в свой кабинет, Абакумов сел за стол и написал размашистым почерком резолюцию на специально прикрепленном к письму квадратном листке бумаги: «Товарищу Сталину доложено. Сдать в архив».

В своем интервью профессору кафедры судебной медицины Московской медицинской академии им. Сеченова А. Маслову сын Лидии Тимашук, бывший военный летчик Юрий Александрович Кураев, рассказал следующее: «Моя мама Лидия Федосьевна Тимашук все время работала в Кремлевской больнице. По специальности была гинеколог, но переквалифицировалась и стала терапевтом, училась с уклоном в ЭКГ у профессора Фогельсона. Окончила 1‑й Московский медицинский институт…

По долгу службы она, как я понимаю, не должна была рассказывать о работе. Но когда ее убрали из 1 – й поликлиники, когда ей пришлось перейти с понижением в должности и с понижением в окладе, конечно, она об этом говорила. У мамы не было другой поддержки, кроме семьи, и поэтому мы многое знаем.

Да, мама писала, но мы не знали об этом. Она писала непосредственно в Валдае, обращалась в ЦК и передавала это письмо охраннику Жданова, поскольку ей не к кому было больше обратиться.

На Валдай ее пригласили на консилиум в составе профессоров. Ей позвонили ночью и вызвали как опытного специалиста – моя мама делала ЭКГ всем членам Политбюро: и Калинину, и Жданову, знала ЭКГ всех больных наизусть. Семью Жданова она все время наблюдала, так что она знала все ЭКГ Жданова. Она была убеждена, что у него инфаркт. В составе консилиума были Майоров, лечащий врач Жданова, Виноградов, Василенко, Егоров и моя мама.

После консилиума семья Ждановых пригласила всех медработников не на банкет, а просто в столовую пообедать, мама там не присутствовала, но она рассказывала, что стол был с выпивкой. Вернулась она в полной растерянности и, конечно, сразу начала рассказывать, что с ней произошло. А произошло вот что: Жданову стало плохо, и мама по своей специальности стала его обследовать – оказалось, что у Жданова – инфаркт. Когда она стала докладывать об этом, другие консультанты ее предложение сразу же отвергли и сказали, что никакого инфаркта у Жданова нет, а есть сердечная недостаточность. Мать на них смотрит и думает: то ли она сходит с ума, то ли они – сумасшедшие… Причем она сдавала в институте экзамен Виноградову, это ее учитель…

Она говорит: как же так, они утверждают, что ничего подобного нет… Ей ничего не оставалось делать, как действовать самой. Но действовать как? Обратиться к самому больному? К семье обратиться неэтично…

И она решила обратиться к охраннику, майору Белову, написала письмо, письмо сугубо медицинское. Письмо было адресовано, я помню, в ЦК. У мамы не было возможности посоветоваться, она была расстроена. Гражданский подвиг она совершила: не побоялась своего непосредственного начальника, Егорова, а это величина была. Ее просто обстоятельства вынудили это делать. Если бы она была в Москве, я думаю, она побежала бы лично, не знаю куда, но побежала бы спасать человека. Начала хлопотать, но Валдай далеко от Москвы».

Доктор исторических наук, профессор Я. Этингер в своей статье «Врачи и их убийцы» пишет: «31 августа Жданов умер. В Лечсанупр Кремля были срочно вызваны профессора Виноградов, Зеленин, Этингер, Гельштейн и еще несколько московских терапевтов, в том числе профессор В. Е. Незлин. В. Е. Незлину было предложено проанализировать ЭКГ, вспоминал его брат, тоже тогда арестованный, профессор‑пульмонолог С. Е. Незлин, но имя больного сообщено не было. После тщательного осмотра ЭКГ он указал, что она соответствует симптоматике хронической коронарной недостаточности. После этого ему был задан вопрос, имеются ли на этой ЭКГ признаки острой сердечной патологии. После повторного изучения ЭКГ В. Е. Незлин подчеркнул, что нет никаких изменений, указывающих на наличие у больного инфаркта миокарда. Вечером того же дня В. И. Незлину позвонила С. Е. Карпай и сообщила, что ЭКГ принадлежала Жданову, который в этот день скончался в санатории ЦК КПСС близ Валдая.

На первый взгляд это был чисто медицинский конфликт. Прочесть электрокардиограмму можно по‑разному, ничего необычного в этом нет. Испытанный метод разрешения врачебного спора – консилиум. Но Тимашук почему‑то решила искать арбитра в органах госбезопасности. В 1948 году ее письму не был дан ход».

Профессор Я. Г. Этингер в поле зрения госбезопасности попал еще в 1944 году, регулярно посещая ЕАК, где читал поступавшие туда иностранные еврейские издания и выступал в поддержку проекта создания еврейской республики в Крыму. В результате осенью 1949 года его отстранили от руководства кафедрой во 2‑м ММИ и уволили.

В «разработку» органов он попал после того, как на допросе (22 апреля 1949 г.) на него показал арестованный ответственный секретарь ЕАК Фефер.

Последний рассказал о том, что «Этингер весьма недоволен тем, что Советский Союз не оказывает помощи государству Израиль, и обвинял советское правительство в том, что оно ведет якобы враждебную политику в отношении евреев».

После такого заявления оперативники из контрразведки МГБ установили в квартире профессора подслушивающие устройства и записали одну из бесед с приемным сыном Яковом, студентом МГУ, а затем и разговор между Этингером и профессором Збарским.

B.C. Абакумов доложил Сталину об этих «антисоветских» диалогах.

Как пишет Г. В. Костырченко, «вопрос об аресте Этингера руководство МГБ ставило перед Кремлем неоднократно: сначала в ноябре 1949‑го, потом в апреле 1950‑го. Однако Сталин удовлетворил просьбу Абакумова только незадолго до 18 ноября 1950 г., когда Этингера, собственно, и взяли под стражу. Препровожденному на Лубянку профессору предъявили обвинения в «клеветнических измышлениях» в адрес Щербакова и Маленкова, которых он, по «оперативным данным», считал главными вдохновителями и организаторами политики государственного антисемитизма в стране. Месяцем ранее взяли под стражу пасынка профессора Я. Г. Этингера (Ситермана), от которого потребовали дать показания против приемного отца. А 16 июля 1951 г. в тюрьму МГБ доставили жену Я. Г. Этингера Р. К. Викторову, которую заставили подтвердить, что ее муж и сын регулярно слушали антисоветские радиопередачи Биби‑си и «Голос Америки»».

В самом начале следствия Этингера обвиняли в буржуазном национализме и только. Профессор категорически отрицал это и настаивал на абсолютной правомерности своих разговоров о притеснении евреев в СССР. Дело Этингера вел старший следователь по особо важным делам следственной части МГБ подполковник Рюмин.

При первой встрече он сказал арестованному:

– Вы арестованы за распространение враждебности к Советской власти. Вы признаете себя виновным в этом?

– Нет. Я не признаю этого, поскольку не занимался ничем подобным, – ответил ему Этингер.

5 января 1951 г. упрямого профессора перевели в Лефортовскую тюрьму и посадили в холодную камеру. Ему запретили давать книги, пользоваться ларьком и совершать прогулки.

Позднее, находясь под следствием, Виктор Семенович рассказывал следователю: «Говорите правду, не кривите душой, – предложил я Этингеру. На поставленные мною вопросы он сразу же ответил, что его арестовали напрасно, что евреев у нас притесняют. Когда я стал нажимать на него, Этингер сказал, что он честный человек, лечил ответственных людей. Назвал фамилию Селивановского – моего заместителя, а затем Щербакова.

Тогда я заявил ему, что ему придется рассказать, как он залечил Щербакова. Тут он стал обстоятельно доказывать, что Щербаков был очень больным, обреченным человеком.

В процессе допроса я понял, что ничего, совершенно ничего, связанного с террором, здесь нет.

А дальше мне докладывали, что чего‑то нового, заслуживающего внимания, Этингер не дает».

Поэтому министр госбезопасности приказал следователю прекратить расследование, но Рюмин вместо этого продолжал допрашивать профессора, заставляя часами стоять на ногах без сна…

Рассказывает Яков Этингер: «Но вернемся в конец 1950‑го, когда был арестован мой отец. Его дело вел один из самых страшных сталинских палачей, старший следователь по особо важным делам подполковник М. Д. Рюмин. На первом же допросе 20 ноября 1950 года он обвинил Этингера во «вредительском лечении» начальника Главного политического управления Красной Армии Александра Сергеевича Щербакова. Добиваясь «признаний», Рюмин жестоко избивал и пытал отца.

Иногда в допросах принимал участие министр госбезопасности Абакумов. В декабре 1950 года он пришел к выводу, что фактов преступного лечения со стороны Этингера не было, и в январе 1951‑го дал указание «прекратить работу с Я. Г. Этингером», ограничившись обвинением в «антисоветской деятельности» и «антисталинских настроениях». Тем не менее Рюмин продолжал добиваться «признаний» своими методами. А ведь отец был тяжело болен: как следует из материалов дела за время следствия у Этингера случилось 29 сердечных приступов. «Каждый последующий приступ грудной жабы, – говорилось в справке медчасти Лефортовской тюрьмы, – может привести к неблагоприятному исходу». 2 марта 1951 года, вернувшись после очередного допроса в камеру, отец, как говорится в метериалах дела, «подошел к столу, откусил кусочек хлеба, сделал несколько шагов по направлению к двери и в бессознательном состоянии упал». Смерть наступила от паралича сердца.

Смерть отца отнюдь не разжалобила палачей. 16 июля 1951 года арестовали и мою мать, Р. К. Викторову. На первом же допросе полковник Родованский заявил ей, что она знала о «вредительском лечении» Щербакова. Он не давал матери спать, помещал в карцер, надевал наручники, обливал ледяной водой, добиваясь признания в том, что она знала о «террористических действиях мужа». Однажды Родовановский вместе с еще одним следователем жестоко избил ее – больную женщину, которой было тогда 62 года. 1 марта 1952 года ее приговорили к 10‑летнему тюремному заключению. А я получил 10 лет спецлагеря. (Меня арестовали раньше отца и матери, в октябре 1950 года.) 12 мая 1951 года было принято решение о конфискации всего нашего имущества».

Итак, второго марта, после очередного допроса, Этингер вернулся в камеру и в 5.15 умер. Согласно медицинскому заключению, он умер «внезапно от паралича сердца в результате тромбоза коронарной артерии, атеросклероза и грудной ангины».

При этом медики предупреждали следственную часть о слабом физическом состоянии Этингера, который мог умереть из‑за дальнейших допросов.

Более того, полковник Лихачев указывал Рюмину на окончание протокола допроса профессора. Не выполнил Рюмин и приказа Абакумова составить общие протоколы официальных допросов Этингера.

Теперь, когда он умер, на заседании партбюро Рюмина отчитывали и объявили ему выговор. Также по Рюмину проводилось внутреннее расследование. И кто знает, к каким результатам оно могло привести.

Однако Рюмин оказался хитрее, чем кто‑либо мог предположить об этом. До смерти Этингера он «успел выжать из своего подследственного и «признание» в том, что тот заведомо неправильно «вредительским» лечением способствовал в 1954 г. смерти секретаря ЦК Щербакова». В этом он оказался весьма последовательным. Г. В. Костырченко по этому поводу пишет: «Эта версия выглядела настолько вздорной и надуманной, что Абакумов с самого начала решительно отверг ее предчувствуя, какие непредсказуемые последствия она способна вызвать, если о ней будет доложено болезненно подозрительному Сталину. Будучи человеком малообразованным и от природы прямолинейным, шеф госбезопасности опасался подобного авантюризма, предпочитая иметь дело с предельно упрощенными, хотя и грубо сколоченными сценариями. Зная, что Сталин определил буржуазный национализм как злейшего врага Советского государства, Абакумов считал, что в качестве руководителя «вооруженного отряда партии» он должен прежде всего безжалостно бороться с действительными и мнимыми приверженцами этой идеологии, будь то, к примеру, вооруженные отряды украинских националистов или еврейская интеллектуальная элита – хранительница культуры и традиций своего народа.

Но из‑за своей психологической примитивности он не уловил того нюанса, что Сталин, да и частично аппарат ЦК давно уже зараженные антисемитизмом, объявили тайную войну не только носителям национальной идеи, но и связанной с ними узами общего происхождения ассимилированной части еврейства». Следовательно, гораздо дальновиднее своего министра оказался подчиненный – подполковник.

По «делу ЕАК» от следователей МГБ требовалось доказать шпионаж и диверсии ее активистов. Политбюро готовилось к очередной пропаганде. Однако время шло, и дело не удавалось завершить. Оно буквально разваливалось. Тогда неугомонный Рюмин пытается расширить дело с помощью арестов все новых людей, косвенно участвующих в работе ЕАК. И, надо сказать, ему удается затягивать следствие.