Эпидемиологический прецедент

Однажды наш уролог загремел из‑за беляшей в инфекционную больницу. Его угостил верный товарищ, хирург Кумаринсон, с которым они изображали специальных мусульмано‑иудейских врачей и промышляли обрезанием.

Тумаринсон купил беляши и подарил урологу.

У того разразился понос длиною в жизнь. Выйдя из больницы, он не переставал восхищаться персональным ночным горшком, который ему выдали – с личным номером и даже, по‑моему, с фамилией.

Но до того все недоумевали, куда вдруг подевался уролог.

Я рассказал сестрам, и они захохотали:

– В носках своих, что ли, Кумаринсон ему беляши принес?

Трость

Попадаются люди, которые с болезнью ничего для себя не теряют и не приобретают.

Им вроде и посочувствуешь, а потом пожимаешь плечами. И вроде бы они не такие уж равнодушные, и не самые тупые, и беспокоятся в меру – а все как‑то оно не так, без огня.

Лежала у меня одна. Тетка такая, рыхлая, лет пятидесяти. У нее болела и слабела нога. Ну, не очень сильно болела и не шибко слабела. Из всех бумаг у нее была только маловразумительная грамота из 3‑й больницы, прославившейся своим творческим подходом к действительности. Там, судя по скупым фразам, с теткой не особенно церемонились: разрезали спину на предмет неизлечимого радикулита, отпилили зачем‑то маленький, ни на что не влияющий кусок хребта и зашили снова, без объяснений.

А сама тетка не очень‑то внятно рассказывала про свои беды. Заболела она то ли пять лет назад, то ли пятнадцать. После операции стало не то лучше, не то хуже.

Вот так она лежала‑лежала, без сдвигов и перспектив. Общалась с соседками по палате в обычной для себя, ровной тональности – как в булочной, в собесе, в сберкассе. Потом раздобыла себе палочку, лечебную трость, и бодро ковыляла с ней: мол, да, с палочкой, но мы и с палочкой, как утка, дойдем и сядем на свой душ Шарко.

Увидев трость, я забеспокоился. Диагноза как не было, так и нет. Тут‑то я и вспомнил, что у нас как раз на такие случаи есть профессор, позвал его.

Тот сел напротив тетки, потер руки, выслушал мой озабоченный отчет и приступил к допросу. Пока она отвечала, лицо его делалось все более недовольным.

Тетка покорно, без лишних эмоций, вела бесконечное повествование обо всем на свете.

Профессор нетерпеливо заерзал и стал ее грубо осматривать. Я наблюдал и дивился резкости его движений. Не сказав ни слова, он вышел из палаты, мы пошли в кабинет. Я спросил, нет ли у тетки рассеянного склероза – поганая такая болезнь, безнадежная.

– Что? – презрительно протянул профессор. – Неее‑ееет…. Посмотрите, как у нее все медленно развивается… даже после этих дураков‑хирургов хуже не стало… и все как бы ей ничего, все ладно… слабеет нога – ну, слабеет… полежала в больнице, выписалась…

Профессор помолчал, думая о чем‑то своем.

– Палка подвернулась кстати – она и подхватила, пошла! – сказал он с неожиданной ненавистью.

Махнул рукой, поставил наследственную болезнь Шарко‑Мари – диагноз из тех, что только профессор имеет право ставить, и с омерзением на лице ушел. Не оглядываясь и не прощаясь.

Я так и не знаю, что это было. Не с теткой, черт с ней, с теткой – с профессором.