Война – с тобой и без тебя

* * *

Плюшевые волки,

Зайцы, погремушки.

Детям дарят с елки

Детские игрушки.

И, состарясь, дети

До смерти без толку

Все на белом свете

Ищут эту елку.

Где жар‑птица в клетке,

Золотые слитки,

Где висит на ветке

Счастье их на нитке.

Только дед‑мороза

Нету на макушке,

Чтоб в ответ на слезы

Сверху снял игрушки.

Желтые иголки

На пол опадают…

Все я жду, что с елки

Мне тебя подарят.

Май 1941

* * *

Я много жил в гостиницах,

Слезал на дальних станциях,

Что впереди раскинется –

Все позади останется.

Я не скучал в провинции,

Довольный переменами,

Все мелкие провинности

Не называл изменами.

Искал хотя б прохожую,

Далекую, неверную,

Хоть на тебя похожую…

Такой и нет, наверное,

Такой, что вдруг приснится мне;

То серые, то синие

Глаза твои с ресницами

В ноябрьском первом инее.

Лицо твое усталое,

Несхожее с портретами,

С мороза губы талые,

От снега мной согретые,

И твой лениво брошенный

Взгляд, означавший искони:

Не я тобою прошенный,

Не я тобою исканный,

Я только так, обласканный

За то, что в ночь с порошею,

За то, что в холод сказкою

Согрел тебя хорошую.

И веришь ли, что странною

Мечтой себя тревожу я:

И ты не та, желанная,

А только так, похожая.

Май 1941

* * *

Когда со мной страданьем

Поделятся друзья,

Их лишним состраданьем

Не обижаю я.

Я их лечу разлукой

И переменой мест,

Лечу дорожной скукой

И сватовством невест.

Учу, как чай в жестянке

Заваривать в пути,

Как вдруг на полустанке

Красавицу найти,

Чтоб не скучать по году

О той, что всех милей,

Как разложить колоду

Из дам и королей,

И назло той, упрямой,

Наоборот, не в масть,

Найдя в колоде даму,

У короля украсть.

Но всю свою науку

Я б продал за совет,

Как самому мне руку

Не дать тебе в ответ,

Без губ твоих, без взгляда

Как выжить мне полдня,

Пока хоть раз пощады

Запросишь у меня.

* * *

Тринадцать лет. Кино в Рязани,

Тапер с жестокою душой,

И на заштопанном экране

Страданья женщины чужой;

Погоня в Западной пустыне,

Калифорнийская гроза,

И погибавшей героини

Невероятные глаза.

Но в детстве можно все на свете,

И за двугривенный в кино

Я мог, как могут только дети,

Из зала прыгнуть в полотно.

Убить врага из пистолета,

Догнать, спасти, прижать к груди.

И счастье было рядом где‑то,

Там за экраном, впереди.

Когда теперь я в темном зале

Увижу вдруг твои глаза,

В которых тайные печали

Не выдаст женская слеза,

Как я хочу придумать средство,

Чтоб счастье было впереди,

Чтоб хоть на час вернуться в детство,

Догнать, спасти, прижать к груди…

Май 1941

* * *

Пускай она поплачет,

Ей ничего не значит.

Лермонтов

Если родилась красивой,

Значит, будешь век счастливой.

Бедная моя, судьбою горькой,

Горем, смертью – никакою силой

Не поспоришь с глупой поговоркой,

Сколько б ни молила, ни просила!

Все, что сердцем взято будет,

Красоте твоей присудят.

Будешь нежной, верной, терпеливой,

В сердце все равно тебе откажут –

Скажут: нету сердца у счастливой,

У красивой нету сердца, – скажут.

Что любима ты, услышат –

Красоте опять припишут.

Выйдешь замуж – по расчету, значит:

Полюбить красивая не может.

Все добро на зло переиначат

И тебе на плечи переложат.

Если будешь гордой мужем –

Скажут: потому что нужен.

Как других, с ним разлучит могила –

Всем простят, тебя возьмут в немилость.

Позабудешь – скажут: не любила,

Не забудешь – скажут: притворилась.

Скажут: пусть она поплачет,

Ей ведь ничего не значит.

Если напоказ ты не рыдала,

Даже не заметят, как страдала,

Как тебя недетские печали

На холодной площади встречали.

Как бы горе ни ломало,

Ей, красивой, горя мало.

Нет, я не сержусь, когда, не веря

Даже мне, ты вдруг глядишь пытливо.

Верить только горю да потерям

Выпало красивой и счастливой.

Если б наперед все знала,

В детстве бы дурнушкой стала.

Может, снова к счастью добредешь ты,

Может, снова будет смерть и горе,

Может, и меня переживешь ты,

Поговорки злой не переспоря:

Если родилась красивой,

Значит, будешь век счастливой…

Май 1941

* * *

Я очень тоскую,

Я б выискать рад

Другую такую,

Чем ехать назад.

Но где же мне руки

Такие же взять,

Чтоб так же в разлуке

Без них тосковать?

Где с тою же злостью

Найти мне глаза,

Чтоб редкою гостьей

Была в них слеза?

Чтоб так же смеялся

И пел ее рот,

Чтоб век я боялся,

Что вновь не придет.

Где взять мне такую,

Чтоб все ей простить,

Чтоб жить с ней, рискуя

Недолго прожить?

Чтоб с каждым рассветом,

Вставая без сна,

Таким же отпетым

Бывать, как она.

Чтоб, встретясь с ней взглядом

В бессонной тиши,

Любить в ней две рядом

Живущих души.

Не знать, что стрясется

С утра до темна,

Какой обернется

Душою она.

Я, с нею измучась,

Не зная, как жить,

Хотел свою участь

С другой облегчить.

Но чтобы другою

Ее заменить,

Вновь точно такою

Должна она быть;

А злой и бесценной,

Проклятой, – такой

Нет в целой вселенной

Второй под рукой.

* * *

Я, верно, был упрямей всех.

Не слушал клеветы

И не считал по пальцам тех,

Кто звал тебя на «ты».

Я, верно, был честней других,

Моложе, может быть,

Я не хотел грехов твоих

Прощать или судить.

Я девочкой тебя не звал,

Не рвал с тобой цветы,

В твоих глазах я не искал

Девичьей чистоты.

Я не жалел, что ты во сне

Годами не ждала,

Что ты не девочкой ко мне,

А женщиной пришла.

Я знал, честней бесстыдных снов,

Лукавых слов честней

Нас приютивший на ночь кров,

Прямой язык страстей.

И если будет суждено

Тебя мне удержать,

Не потому, что не дано

Тебе других узнать.

Не потому, что я – пока,

А лучше – не нашлось,

Не потому, что ты робка,

И так уж повелось…

Нет, если будет суждено

Тебя мне удержать,

Тебя не буду все равно

Я девочкою звать.

И встречусь я в твоих глазах

Не с голубой, пустой,

А с женской, в горе и страстях

Рожденной чистотой.

Не с чистотой закрытых глаз,

Неведеньем детей,

А с чистотою женских ласк,

Бессонницей ночей…

Будь хоть бедой в моей судьбе,

Но кто б нас ни судил,

Я сам пожизненно к тебе

Себя приговорил.

Июнь 1941

* * *

Ты говорила мне «люблю»,

Но это по ночам, сквозь зубы.

А утром горькое «терплю»

Едва удерживали губы.

Я верил по ночам губам,

Рукам лукавым и горячим,

Но я не верил по ночам

Твоим ночным словам незрячим.

Я знал тебя, ты не лгала,

Ты полюбить меня хотела,

Ты только ночью лгать могла,

Когда душою правит тело.

Но утром, в трезвый час, когда

Душа опять сильна, как прежде,

Ты хоть бы раз сказала «да»

Мне, ожидавшему в надежде.

И вдруг война, отъезд, перрон,

Где и обняться‑то нет места,

И дачный клязьминский вагон,

В котором ехать мне до Бреста.

Вдруг вечер без надежд на ночь,

На счастье, на тепло постели.

Как крик: ничем нельзя помочь! –

Вкус поцелуя на шинели.

Чтоб с теми, в темноте, в хмелю,

Не спутал с прежними словами,

Ты вдруг сказала мне «люблю»

Почти спокойными губами.

Такой я раньше не видал

Тебя, до этих слов разлуки:

Люблю, люблю… ночной вокзал,

Холодные от горя руки.

* * *

Жди меня, и я вернусь.

Только очень жди,

Жди, когда наводят грусть

Желтые дожди,

Жди, когда снега метут,

Жди, когда жара,

Жди, когда других не ждут,

Позабыв вчера.

Жди, когда из дальних мест

Писем не придет,

Жди, когда уж надоест

Всем, кто вместе ждет.

Жди меня, и я вернусь,

Не желай добра

Всем, кто знает наизусть,

Что забыть пора.

Пусть поверят сын и мать

В то, что нет меня,

Пусть друзья устанут ждать,

Сядут у огня,

Выпьют горькое вино

На помин души…

Жди. И с ними заодно

Выпить не спеши.

Жди меня, и я вернусь,

Всем смертям назло.

Кто не ждал меня, тот пусть

Скажет: – Повезло.

Не понять, не ждавшим им,

Как среди огня

Ожиданием своим

Ты спасла меня.

Как я выжил, будем знать

Только мы с тобой, –

Просто ты умела ждать,

Как никто другой.

* * *

Я не помню, сутки или десять

Мы не спим, теряя счет ночам.

Вы в похожей на Мадрид Одессе

Пожелайте счастья москвичам.

Днем, по капле нацедив во фляжки,

Сотый раз переходя в штыки,

Разодрав кровавые тельняшки,

Молча умирают моряки.

Ночью бьют орудья корпусные…

Снова мимо. Значит, в добрый час.

Значит, вы и в эту ночь в России –

Что вам стоит – вспомнили о нас.

Может, врут приметы, кто их знает!

Но в Одессе люди говорят:

Тех, кого в России вспоминают,

Пуля трижды бережет подряд.

Третий раз нам всем еще не вышел,

Мы под крышей примостились спать.

Не тревожьтесь – ниже или выше,

Здесь ведь все равно не угадать.

Мы сегодня выпили, как дома,

Коньяку московский мой запас;

Здесь ребята с вами незнакомы,

Но с охотой выпили за вас.

Выпили за свадьбы золотые,

Может, еще будут чудеса…

Выпили за ваши голубые,

Дай мне бог увидеть их, глаза.

Помню, что они у вас другие,

Но ведь у солдат во все века,

Что глаза у женщин – голубые,

Принято считать издалека.

Мы вас просим, я и остальные, –

Лучше, чем напрасная слеза, –

Выпейте вы тоже за стальные

Наши, смерть видавшие, глаза.

Может быть, они у нас другие,

Но ведь у невест во все века,

Что глаза у всех солдат – стальные,

Принято считать издалека.

Мы не все вернемся, так и знайте,

Но ребята просят – в черный час

Заодно со мной их вспоминайте,

Даром, что ли, пьют они за вас!

* * *

Над черным носом нашей субмарины

Взошла Венера – странная звезда.

От женских ласк отвыкшие мужчины,

Как женщину, мы ждем ее сюда.

Она, как ты, восходит все позднее,

И, нарушая ход небесных тел,

Другие звезды всходят рядом с нею,

Гораздо ближе, чем бы я хотел.

Они горят трусливо и бесстыже.

Я никогда не буду в их числе,

Пускай они к тебе на небе ближе,

Чем я, тобой забытый на земле.

Я не прощусь с опасностью земною,

Чтоб в мирном небе мерзнуть, как они,

Стань лучше ты падучею звездою,

Ко мне на землю руки протяни.

На небе любят женщину от скуки

И отпускают с миром, не скорбя…

Ты упадешь ко мне в земные руки,

Я не звезда. Я удержу тебя.

* * *

Если бог нас своим могуществом

После смерти отправит в рай,

Что мне делать с земным имуществом,

Если скажет он: выбирай?

Мне не надо в раю тоскующей,

Чтоб покорно за мною шла,

Я бы взял с собой в рай такую же,

Что на грешной земле жила, –

Злую, ветреную, колючую,

Хоть ненадолго, да мою!

Ту, что нас на земле помучила

И не даст нам скучать в раю.

В рай, наверно, таких отчаянных

Мало кто приведет с собой,

Будут праведники нечаянно

Там подглядывать за тобой.

Взял бы в рай с собой расстояния,

Чтобы мучиться от разлук,

Чтобы помнить при расставании

Боль сведенных на шее рук.

Взял бы в рай с собой все опасности,

Чтоб вернее меня ждала,

Чтобы глаз своих синей ясности

Дома трусу не отдала.

Взял бы в рай с собой друга верного,

Чтобы было с кем пировать,

И врага, чтоб в минуту скверную

По‑земному с ним враждовать.

Ни любви, ни тоски, ни жалости,

Даже курского соловья,

Никакой, самой малой малости

На земле бы не бросил я.

Даже смерть, если б было мыслимо,

Я б на землю не отпустил,

Все, что к нам на земле причислено,

В рай с собою бы захватил.

И за эти земные корысти,

Удивленно меня кляня,

Я уверен, что бог бы вскорости

Вновь на землю столкнул меня.

* * *

Не сердитесь – к лучшему,

Что, себя не мучая,

Вам пишу от случая

До другого случая.

Письма пишут разные:

Слезные, болезные,

Иногда прекрасные,

Чаще – бесполезные.

В письмах все не скажется

И не все услышится,

В письмах все нам кажется,

Что не так напишется.

Коль вернусь – так суженых

Некогда отчитывать,

А убьют – так хуже нет

Письма перечитывать.

Чтобы вам не бедствовать,

Не возить их тачкою,

Будут путешествовать

С вами тонкой пачкою.

А замужней станете,

Обо мне заплачете –

Их легко достанете

И легко припрячете.

От него, ревнивого,

Затворившись в комнате,

Вы меня, ленивого,

Добрым словом вспомните.

Скажете, что к лучшему,

Память вам не мучая,

Он писал от случая

До другого случая.

* * *

В домотканом, деревянном городке,

Где гармоникой по улицам мостки,

Где мы с летчиком, сойдясь накоротке,

Пили спирт от непогоды и тоски;

Где, как черный хвост кошачий, не к добру,

Прямо в небо дым из печи над трубой,

Где всю ночь скрипучий флюгер на ветру

С петушиным криком крутит домовой;

Где с утра ветра, а к вечеру дожди,

Где и солнца‑то не видно из‑за туч,

Где, куда ты ни поедешь, так и жди –

На распутье встретишь камень бел‑горюч, –

В этом городе пять дней я тосковал.

Как с тобой, хотел – не мог расстаться с ним,

В этом городе тебя я вспоминал

Очень редко добрым словом, чаще – злым,

Этот город весь как твой большой портрет,

С суеверьем, с несчастливой ворожбой,

С переменчивой погодою чуть свет,

По ночам, как ты, с короной золотой.

Как тебя, его не видеть бы совсем,

А увидев, прочь уехать бы скорей,

Он, как ты, вчера не дорог был ничем,

Как тебя, сегодня нет его милей.

Этот город мне помог тебя понять,

С переменчивою северной душой,

С редкой прихотью неласково сиять

Зимним солнцем над моею головой.

Заметает деревянные дома,

Спят солдаты, снег валит через порог…

Где ты плачешь, где поешь, моя зима?

Кто опять тебе забыть меня помог?

* * *

Я помню двух девочек, город ночной…

В ту зиму вы поздно спектакли кончали.

Две девочки ждали в подъезде со мной,

Чтоб вы, проходя, им два слова сказали.

Да, я провожал вас. И все‑таки к ним,

Пожалуй, щедрей, чем ко мне, вы бывали.

Двух слов они ждали. А я б и одним

Был счастлив, когда б мне его вы сказали.

Я помню двух девочек; странно сейчас

Вдруг вспомнить две снежных фигурки у входа.

Подъезд театральный надолго погас.

Вам там не играть в зиму этого года.

Я очень далеко. Но, может, они

Вас в дальнем пути без меня провожают

И с кем‑то другим в эти зимние дни,

Совсем как со мной, у подъезда скучают.

Я помню двух девочек. Может, живым

Я снова пройду вдоль заснеженных улиц

И, девочек встретив, поверю по ним,

Что в старый наш город вы тоже вернулись:

Боюсь, что мне незачем станет вас ждать,

Но будет все снежная, та же погода,

И девочки будут стоять и стоять,

Как вечные спутницы ваши, у входа…

* * *

На час запомнив имена, –

Здесь память долгой не бывает, –

Мужчины говорят: «Война…» –

И наспех женщин обнимают.

Спасибо той, что так легко,

Не требуя, чтоб звали милой,

Другую, ту, что далеко,

Им торопливо заменила.

Она возлюбленных чужих

Здесь пожалела, как умела,

В недобрый час согрела их

Теплом неласкового тела.

А им, которым в бой пора

И до любви дожить едва ли,

Все легче помнить, что вчера

Хоть чьи‑то руки обнимали.

Я не сужу их, так и знай.

На час, позволенный войною,

Необходим нехитрый рай

Для тех, кто послабей душою.

Пусть будет все не так, не то,

Но вспомнить в час последней муки

Пускай чужие, но зато

Вчерашние глаза и руки.

В другое время, может быть,

И я бы прожил час с чужою,

Но в эти дни не изменить

Тебе ни телом, ни душою.

Как раз от горя, от того,

Что вряд ли вновь тебя увижу,

В разлуке сердца своего

Я слабодушьем не унижу.

Случайной лаской не согрет,

До смерти не простясь с тобою,

Я милых губ печальный след

Навек оставлю за собою.

* * *

Мне хочется назвать тебя женой

За то, что так другие не назвали,

Что в старый дом мой, сломанный войной,

Ты снова гостьей явишься едва ли.

За то, что я желал тебе и зла,

За то, что редко ты меня жалела,

За то, что, просьб не ждя моих, пришла

Ко мне в ту ночь, когда сама хотела.

Мне хочется назвать тебя женой

Не для того, чтоб всем сказать об этом,

Не потому, что ты давно со мной,

По всем досужим сплетням и приметам.

Твоей я не тщеславлюсь красотой,

Ни громким именем, что ты носила,

С меня довольно нежной, тайной, той,

Что в дом ко мне неслышно приходила.

Сравнятся в славе смертью имена,

И красота, как станция, минует,

И, постарев, владелица одна

Себя к своим портретам приревнует.

Мне хочется назвать тебя женой

За то, что бесконечны дни разлуки,

Что слишком многим, кто сейчас со мной,

Должны глаза закрыть чужие руки.

За то, что ты правдивою была,

Любить мне не давала обещанья

И в первый раз, что любишь, – солгала

В последний час солдатского прощанья.

Кем стала ты? Моей или чужой?

Отсюда сердцем мне не дотянуться…

Прости, что я зову тебя женой

По праву тех, кто может не вернуться.

* * *

Я пил за тебя под Одессой в землянке,

В Констанце под черной румынской водой,

Под Вязьмой на синем ночном полустанке,

В Мурманске под белой Полярной звездой.

Едва ль ты узнаешь, моя недотрога,

Живые и мертвые их имена,

Всех добрых ребят, с кем меня на дорогах

Короткою дружбой сводила война.

Подводник, с которым я плавал на лодке,

Разведчик, с которым я к финнам ходил,

Со мной вспоминали за рюмкою водки

О той, что товарищ их нежно любил.

Загадывать на год война нам мешала,

И даже за ту, что, как жизнь, мне мила,

Сегодня я пил, чтоб сегодня скучала,

А завтра мы выпьем, чтоб завтра ждала.

И кто‑нибудь, вспомнив чужую, другую,

Вздохнув, мою рюмку посмотрит на свет

И снова нальет мне: – Тоскуешь? – Тоскую. –

Красивая, верно? – Жаль, карточки нет.

Должно быть, сто раз я их видел, не меньше,

Мужская привычка – в тоскливые дни

Показывать смятые карточки женщин,

Как будто и правда нас помнят они.

Чтоб всех их любить, они стоят едва ли,

Но что с ними делать, раз трудно забыть!

Хорошие люди о них вспоминали,

И, значит, дай бог им до встречи дожить.

Стараясь разлуку прожить без оглядки,

Как часто, не веря далекой своей,

Другим говорил я: «Все будет в порядке,

Она тебя ждет, не печалься о ней».

Нам легче поверить всегда за другого,

Как часто, успев его сердце узнать,

Я верил: такого, как этот, такого

Не смеет она ни забыть, ни предать.

Как знать, может, с этим же чувством знакомы

Все те, с кем мы рядом со смертью прошли,

Решив, что и ты не изменишь такому,

Без спроса на верность тебя обрекли.

* * *

Я, перебрав весь год, не вижу

Того счастливого числа,

Когда всего верней и ближе

Со мной ты связана была.

Я помню зал для репетиций

И свет, зажженный как на грех,

И шепот твой, что не годится

Так делать на виду у всех.

Твой звездный плащ из старой драмы

И хлыст наездницы в руках,

И твой побег со сцены прямо

Ко мне на легких каблуках.

Нет, не тогда. Так, может, летом,

Когда, на сутки отпуск взяв,

Я был у ног твоих с рассветом,

Машину за ночь доконав.

Какой была ты сонной‑сонной,

Вскочив с кровати босиком,

К моей шинели пропыленной

Как прижималась ты лицом!

Как бились жилки голубые

На шее под моей рукой!

В то утро, может быть, впервые

Ты показалась мне женой.

И все же не тогда, я знаю,

Ты самой близкой мне была.

Теперь я вспомнил: ночь глухая,

Обледенелая скала…

Майор, проверив по карманам,

В тыл приказал бумаг не брать;

Когда придется, безымянным

Разведчик должен умирать.

Мы к полночи дошли и ждали,

По грудь зарытые в снегу.

Огни далекие бежали

На том, на русском, берегу…

Теперь я сознаюсь в обмане:

Готовясь умереть в бою,

Я все‑таки с собой в кармане

Нес фотографию твою.

Она под северным сияньем

В ту ночь казалась голубой,

Казалось, вот сейчас мы встанем

И об руку пойдем с тобой.

Казалось, в том же платье белом,

Как в летний день снята была,

Ты по камням оледенелым

Со мной невидимо прошла.

За смелость не прося прощенья,

Клянусь, что, если доживу,

Ту ночь я ночью обрученья

С тобою вместе назову.

ХОЗЯЙКА ДОМА

Подписан будет мир, и вдруг к тебе домой,

К двенадцати часам, шумя, смеясь, пророча,

Как в дни войны, придут слуга покорный твой

И все его друзья, кто будет жив к той ночи.

Хочу, чтоб ты и в эту ночь была

Опять той женщиной, вокруг которой

Мы изредка сходились у стола

Перед окном с бумажной синей шторой.

Басы зениток за окном слышны,

А радиола старый вальс играет,

И все в тебя немножко влюблены,

И половина завтра уезжает.

Уже шинель в руках, уж третий час,

И вдруг опять стихи тебе читают,

И одного из бывших в прошлый раз

С мужской ворчливой скорбью вспоминают.

Нет, я не ревновал в те вечера,

Лишь ты могла разгладить их морщины.

Так краток вечер, и – пора! Пора! –

Трубят внизу военные машины.

С тобой наш молчаливый уговор –

Я выходил, как равный, в непогоду,

Пересекал со всеми зимний двор

И возвращался после их ухода.

И даже пусть догадливы друзья –

Так было лучше, это б нам мешало.

Ты в эти вечера была ничья.

Как ты права – что прав меня лишала!

Не мне судить, плоха ли, хороша,

Но в эти дни лишений и разлуки

В тебе жила та женская душа,

Тот нежный голос, те девичьи руки,

Которых так недоставало им,

Когда они под утро уезжали

Под Ржев, под Харьков, под Калугу, в Крым.

Им девушки платками не махали,

И трубы им не пели, и жена

Далеко где‑то ничего не знала.

А утром неотступная война

Их вновь в свои объятья принимала.

В последний час перед отъездом ты

Для них вдруг становилась всем на свете,

Ты и не знала страшной высоты,

Куда взлетала ты в минуты эти.

Быть может, не любимая совсем,

Лишь для меня красавица и чудо,

Перед отъездом ты была им тем,

За что мужчины примут смерть повсюду, –

Сияньем женским, девочкой, женой,

Невестой – всем, что уступить не в силах,

Мы умираем, заслонив собой

Вас, женщин, вас, беспомощных и милых.

Знакомый с детства простенький мотив,

Улыбка женщины – как много и как мало…

Как ты была права, что, проводив,

При всех мне только руку пожимала.

.....................

Но вот наступит мир, и вдруг к тебе домой,

К двенадцати часам, шумя, смеясь, пророча,

Как в дни войны, придут слуга покорный твой

И все его друзья, кто будет жив к той ночи.

Они придут еще в шинелях и ремнях

И долго будут их снимать в передней –

Еще вчера война, еще всего на днях

Был ими похоронен тот, последний,

О ком ты спросишь, – что ж он не пришел? –

И сразу оборвутся разговоры,

И все заметят, как широк им стол,

И станут про себя считать приборы.

А ты, с тоской перехватив их взгляд,

За лишние приборы в оправданье,

Шепнешь: «Я думала, что кто‑то из ребят

Издалека приедет с опозданьем…»

Но мы не станем спорить, мы смолчим,

Что все, кто жив, пришли, а те, что опоздали,

Так далеко уехали, что им

На эту землю уж поспеть едва ли.

Ну что же, сядем. Сколько нас всего?

Два, три, четыре… Стулья ближе сдвинем,

За тех, кто опоздал на торжество,

С хозяйкой дома первый тост поднимем.

Но если опоздать случится мне

И ты, меня коря за опозданье,

Услышишь вдруг, как кто‑то в тишине

Шепнет, что бесполезно ожиданье, –

Не отменяй с друзьями торжество.

Что из того, что я тебе всех ближе,

Что из того, что я любил, что из того,

Что глаз твоих я больше не увижу?

Мы собирались здесь, как равные, потом

Вдвоем – ты только мне была дана судьбою,

Но здесь, за этим дружеским столом,

Мы были все равны перед тобою.

Потом ты можешь помнить обо мне,

Потом ты можешь плакать, если надо,

И, встав к окну в холодной простыне,

Просить у одиночества пощады.

Но здесь не смей слезами и тоской

По мне по одному лишать последней чести

Всех тех, кто вместе уезжал со мной

И кто со мною не вернулся вместе.

Поставь же нам стаканы заодно

Со всеми! Мы еще придем нежданно.

Пусть кто‑нибудь живой нальет вино

Нам в наши молчаливые стаканы.

Еще вы трезвы. Не пришла пора

Нам приходить, но мы уже в дороге,

Уж била полночь… Пейте ж до утра!

Мы будем ждать рассвета на пороге,

Кто лгал, что я на праздник не пришел?

Мы здесь уже. Когда все будут пьяны,

Бесшумно к вам подсядем мы за стол

И сдвинем за живых бесшумные стаканы.

* * *

Когда на выжженном плато

Лежал я под стеной огня,

Я думал: слава богу, что

Ты так далеко от меня,

Что ты не слышишь этот гром,

Что ты не видишь этот ад,

Что где‑то в городе другом

Есть тихий дом и тихий сад,

Что вместо камня – там вода,

А вместо грома – кленов тень

И что со мною никогда

Ты не разделишь этот день.

Но стоит встретиться с тобой, –

И я хочу, чтоб каждый день,

Чтоб каждый час и каждый бой

За мной ходила ты, как тень.

Чтоб ты со мной делила хлеб,

Делила горести до слез.

Чтоб слепла ты, когда я слеп,

Чтоб мерзла ты, когда я мерз,

Чтоб страхом был твоим – мой страх,

Чтоб гневом был твоим – мой гнев,

Мой голос – на твоих губах

Чтоб был, едва с моих слетев,

Чтоб не сказали мне друзья,

Все разделявшие в судьбе: –

Она вдали, а рядом – я,

Что эта женщина тебе?

Ведь не она с тобой была

В тот день в атаке и пальбе.

Ведь не она тебя спасла, –

Что эта женщина тебе?

Зачем теперь все с ней да с ней,

Как будто, в горе и беде

Всех заменив тебе друзей,

Она с тобой была везде?

Чтоб я друзьям ответить мог:

– Да, ты не видел, как она

Лежала, съежившись в комок,

Там, где огонь был как стена.

Да, ты забыл, она была

Со мной три самых черных дня,

Она тебе там помогла,

Когда ты вытащил меня.

И за спасение мое,

Когда я пил с тобой вдвоем,

Она – ты не видал ее –

Сидела третьей за столом.

* * *

Твой голос поймал я в Смоленске,

Но мне, как всегда, не везло –

Из тысячи слов твоих женских

Услышал я только: алло!

Рвалась телефонная нитка

На слове три раза подряд,

Оглохшая телефонистка

Устало сказала: «Бомбят».

А дальше летели недели,

И так получилось само –

Когда мы под Оршей сидели,

Тебе сочинил я письмо.

В нем много написано было,

Теперь и не вспомнишь всего.

Ты б, верно, меня полюбила,

Когда б получила его.

В ночи под глухим Могилевом –

Уж так получилось само,

Иначе не мог я – ну, словом,

Пришлось разорвать мне письмо.

Всего, что пережито было

В ту ночь, ты и знать не могла.

А верно б, меня полюбила,

Когда бы там рядом была.

Но рядом тебя не случилось,

И порвано было письмо,

И все, что могло быть, – забылось,

Уж так получилось само.

Нарочно писать ведь не будешь,

Раз горький затеялся спор;

Меня до сих пор ты не любишь,

А я не пишу до сих пор.

* * *

Пусть прокляну впоследствии

Твои черты лица,

Любовь к тебе – как бедствие,

И нет ему конца.

Нет друга, нет товарища,

Чтоб среди бела дня

Из этого пожарища

Мог вытащить меня.

Отчаявшись в спасении

И бредя наяву,

Как при землетрясении,

Я при тебе живу.

Когда ж от наваждения

Себя освобожу,

В ответ на осуждения

Я про тебя скажу:

Зачем считать грехи ее?

Ведь, не добра, не зла,

Не женщиной – стихиею

Вблизи она прошла.

И, грозный шаг заслыша, я

Пошел грозу встречать,

Не став, как вы, под крышею

Ее пережидать.

* * *

Был у меня хороший друг –

Куда уж лучше быть, –

Да все, бывало, недосуг

Нам с ним поговорить.

То уезжает он, то я.

Что сделаешь – война…

Где настоящие друзья –

Там дружба не видна.

Такой не станет слезы лить,

Что не видал давно,

При всех не будет громко пить

Он за меня вино.

И на пирушке за столом

Не расцелует вдруг…

Откуда ж знать тебе о нем,

Что он мой лучший друг?

Что с ним видали мы беду

И расквитались с ней,

Что с ним бывали мы в аду.

А рай – не для друзей.

Но встретится в Москве со мной –

Весь разговор наш с ним:

– Еще живой? – Пока живой.

– Когда же посидим?

Опять не можешь, сукин сын,

Совсем забыл друзей!

Шучу, шучу, ведь я один,

А ты, наверно, – к ней.

К ней? Может, завтра среди дня

Зайду к вам. Или нет,

Вам хорошо и без меня,

Передавай привет.

А впрочем, и привет не шли,

С тобою на войне

Мы спелись от нее вдали,

Где ж знать ей обо мне?

Да, ты не знаешь про него

Почти что ничего,

Ни слов его, ни дел его,

Ни верности его.

Но он, он знает о тебе

Всех больше и верней,

Чем стать могла в моей судьбе

И чем не стала в ней.

Всех мук и ревностей моих

Лишь он свидетель был,

И, правду говоря, за них

Тебя он не любил.

Был у меня хороший друг –

Куда уж лучше быть, –

Да все, бывало, недосуг

Нам с ним поговорить.

Давай же помянем о нем

Теперь с тобой вдвоем

И горькие слова запьем,

Как он любил, вином.

Тем самым, что он мне принес,

Когда недавно был.

Ну и не надо слез. Он слез

При жизни не любил.

КАРЕТНЫЙ ПЕРЕУЛОК

За окном пепелища, дома черноребрые,

Снова холод, война и зима…

Написать тебе что‑нибудь доброе‑доброе?

Чтобы ты удивилась сама.

До сих пор я тебя добротою не баловал,

Не умел ни жалеть, ни прощать,

Слишком горькие шутки в разлуке откалывал,

Злом на зло привыкал отвечать.

Но сегодня тебя вдруг не злой, не упрямою,

Словно при смерти вижу, родной,

Словно это письмо вдруг последнее самое,

Словно кончил все счеты с тобой.

Начинаются русские песни запевочкой,

Ни с того ни с сего о другом:

Я сегодня хочу увидать тебя девочкой

В переулке с московским двором.

Увидать не любимой еще, не целованной,

Не знакомою, не женой,

Не казнимой еще и еще не балованной

Переменчивой женской судьбой.

Мы соседями были. Но знака секретного

Ты мальчишке подать не могла:

Позже на пять минут выходил я с Каретного,

Чем с Садовой навстречу ты шла.

Каждый день пять минут; то дурными, то добрыми

Были мимо летевшие дни.

Пять минут не могла подождать меня вовремя.

В десять лет обернулись они.

Нам по‑взрослому любится и ненавидится,

Но, быть может, все эти года

Я бы отдал за то, чтоб с тобою увидеться

В переулке Каретном тогда.

Я б тебя оберег от тоски одиночества,

От измены и ласки чужой…

Впрочем, все это глупости. Просто мне хочется

С непривычки быть добрым с тобой.

Даже в горькие дни на судьбу я не сетую.

Как заведено, будем мы жить…

Но семнадцатилетним я все же советую

Раньше на пять минут выходить.

ДОЖДИ

Опять сегодня утром будет

Почтовый самолет в Москву.

Какие‑то другие люди

Летят. А я все здесь живу.

Могу тебе сказать, что тут

Все так же холодно и скользко,

Весь день дожди идут, идут,

Как растянувшееся войско.

Все по колено стало в воду,

Весь мир покрыт водой сплошной.

Такой, как будто бог природу

Прислал сюда на водопой.

Мы только полчаса назад

Вернулись с рекогносцировки,

И наши сапоги висят

У печки, сохнут на веревке.

И сам сижу у печки, сохну.

Занятье глупое: с утра

Опять поеду и промокну –

В степи ни одного костра.

Лишь дождь, как будто он привязан

Навеки к конскому хвосту,

Да свист снаряда, сердце разом

Роняющего в пустоту.

А здесь, в халупе нашей, все же

Мы можем сапоги хоть снять,

Погреться, на соломе лежа.

Как видишь – письма написать.

Мое письмо тебе свезут

И позвонят с аэродрома,

И ты в Москве сегодня ж дома

Его прочтешь за пять минут.

Увидеть бы лицо твое,

Когда в разлуке вечерами

Вдруг в кресло старое мое

Влезаешь, как при мне, с ногами.

И, на коленях разложив

Бессильные листочки писем,

Гадаешь: жив или не жив,

Как будто мы от них зависим.

Во‑первых, чтоб ты знала: мы

Уж третий день как наступаем,

Железом взрытые холмы

То вновь берем, то оставляем.

Нам в первый день не повезло:

Дождь рухнул с неба, как назло,

Лишь только, кончивши работу,

Замолкли пушки, и пехота

Пошла вперед. А через час

Среди неимоверной, страшной

Воды, увязнувший по башню,

Последний танк отстал от нас.

Есть в неудачном наступленье

Несчастный час, когда оно

Уже остановилось, но

Войска приведены в движенье.

Еще не отменен приказ,

И он с жестоким постоянством

В непроходимое пространство,

Как маятник, толкает нас.

Но разве можно знать отсюда –

Вдруг эти наши три версты,

Две взятых кровью высоты

Нужны за двести верст, где чудо

Прорыва будет завтра в пять,

Где уж в ракетницах ракеты.

Москва запрошена. Ответа нет.

Надо ждать и наступать.

Все свыклись с этой трудной мыслью:

И штаб, и мрачный генерал,

Который молча крупной рысью

Поля сраженья объезжал.

Мы выехали с ним верхами

По направленью к Джантаре,

Уже синело за холмами,

И дело близилось к заре.

Над Акмонайскою равниной

Шел зимний дождь, и все сильней,

Все было мокро, даже спины

Понуро несших нас коней.

Однообразная картина

Трех верст, что мы прошли вчера,

В грязи ревущие машины,

Рыдающие трактора.

Воронок черные болячки.

Грязь и вода, смерть и вода.

Оборванные провода

И кони в мертвых позах скачки.

На минном поле вперемежку

Тела то вверх, то вниз лицом,

Как будто смерть в орла и решку

Играла с каждым мертвецом.

А те, что при дороге самой,

Вдруг так похожи на детей,

Что, не поверив в смерть, упрямо

Все хочется спросить: «Ты чей?»

Как будто их тут не убили,

А ехали из дома в дом

И уронили и забыли

С дороги подобрать потом.

А дальше мертвые румыны,

Где в бегстве их застиг снаряд,

Как будто их толкнули в спину,

В грязи на корточках сидят.

Среди развалин Джантары,

Вдоль южной глиняной ограды,

Как в кегельбане для игры,

Стоят забытые снаряды.

Но словно все кругом обман,

Когда глаза зажмуришь с горя,

Вдруг солью, рыбой сквозь туман

Нет‑нет да и потянет с моря.

И снова грязь из‑под копыт,

И слух, уж сотый за неделю,

О ком‑то, кто вчера убит,

И чей‑то возглас: «Неужели?»

Однако мне пора кончать.

Ну что ж, последние приветы,

Пока фельдъегеря печать

Не запечатала пакеты.

Еще одно. Два дня назад,

Как в детстве, подогнувши ноги,

Лежал в кювете у дороги

И ждал, когда нас отбомбят.

Я, кажется, тебе писал,

Что под бомбежкой, свыкшись с нею,

Теперь лежу там, где упал,

И вверх лицом, чтобы виднее.

Так я лежал и в этот раз.

Грязь, прошлогодняя осока,

И бомбы прямо и высоко,

И, значит, лягут сзади нас.

Я думал о тебе сначала,

Потом привычно о войне,

Что впереди зениток мало,

Застряли где‑то в глубине.

Что танки у села Корпеча

Стоят в грязи, а дождь все льет.

Потом я вспомнил нашу встречу

И ссору в прошлый Новый год.

Был глупый день и злые споры,

Но до смешного, как урок,

Я, в чем была причина ссоры,

Пытался вспомнить и не мог.

Как мелочно все было это

Перед лицом большой беды,

Вот этой каторжной воды,

Нас здесь сживающей со света.

Перед лицом того солдата,

Что здесь со мной атаки ждет

И молча мокрый хлеб жует,

Прикрыв полой ствол автомата.

Нет, в эти долгие минуты

Я, глядя в небо, не желал

Ни обойтись с тобою круто,

Ни попрекнуть тем, что я знал.

Ни укорить и ни обидеть,

А, ржавый стебель теребя,

Я просто видеть, видеть, видеть

Хотел тебя, тебя, тебя,

Без ссор, без глупой канители,

Что вспомнить стыдно и смешно.

А бомбы не спеша летели,

Как на замедленном кино…

Все. Даль над серыми полями

С утра затянута дождем,

Бренча тихонько стременами,

Скучают кони под окном.

Сейчас поедем. Коноводы,

Собравшись в кучу у крыльца,

Устало матерят погоду

И курят, курят без конца.

1942, Крым

* * *

Не раз видав, как умирали

В боях товарищи мои,

Я утверждаю: не витали

Над ними образы ничьи.

На небе, средь дымов сраженья,

Над полем смерти до сих пор

Ни разу женского виденья

Нежданно мой не встретил взор.

И в миг кровавого тумана,

Когда товарищ умирал,

Воздушною рукою раны

Ему никто не врачевал.

Когда он с жизнью расставался,

Кругом него был воздух пуст

И образ нежный не касался

Губами холодевших уст.

И если даже с тайной силой

Вдали, в предчувствии, в тоске

Она в тот миг шептала: «Милый», –

На скорбном женском языке,

Он не увидел это слово

На милых дрогнувших губах,

Все было дымно и багрово

В последний миг в его глазах.

Со мной прощаясь на рассвете

Перед отъездом, раз и два

Ты повтори мне все на свете

Неповторимые слова.

Я навсегда возьму с собою

Звук слов твоих, вкус губ твоих.

Пускай не лгут. На поле боя

Ничто мне не напомнит их.

ДАЛЕКОМУ ДРУГУ

И этот год ты встретишь без меня.

Когда б понять ты до конца сумела,

Когда бы знала ты, как я люблю тебя,

Ко мне бы ты на крыльях долетела.

Отныне были б мы вдвоем везде,

Метель твоим бы голосом мне пела,

И отраженьем в ледяной воде

Твое лицо бы на меня смотрело.

Когда бы знала ты, как я тебя люблю,

Ты б надо мной всю ночь, до пробужденья,

Стояла тут, в землянке, где я сплю,

Одну себя пуская в сновиденья.

Когда б одною силою любви

Мог наши души поселить я рядом,

Твоей душе сказать: приди, живи,

Бесплотна будь, будь недоступна взглядам,

Но ни на шаг не покидай меня,

Лишь мне понятным будь напоминаньем:

В костре – неясным трепетом огня,

В метели – снега голубым порханьем.

Незримая, смотри, как я пишу

Листки своих ночных нелепых писем,

Как я слова беспомощно ищу,

Как нестерпимо я от них зависим.

Я здесь ни с кем тоской делиться не хочу,

Свое ты редко здесь услышишь имя.

Но если я молчу – я о тебе молчу,

И воздух населен весь лицами твоими.

Они кругом меня, куда ни кинусь я,

Все ты в мои глаза глядишь неутомимо.

Да, ты бы поняла, как я люблю тебя,

Когда б хоть день со мной тут прожила незримо.

Но ты и этот год встречаешь без меня…

* * *

Первый снег в окно твоей квартиры

Заглянул несмело, как ребенок,

А у нас лимоны по две лиры,

Красный перец на стенах беленых.

Мы живем на вилле ди Веллина,

Трое русских, три недавних друга.

По ночам стучатся апельсины

В наши окна, если ветер с юга.

На березы вовсе не похожи –

Кактусы под окнами маячат,

И, как все кругом, чужая тоже,

Женщина по‑итальянски плачет.

Пароходы грустно, по‑собачьи

Лают, сидя на цепи у порта.

Продают на улицах рыбачки

Осьминога и морского черта.

Юбки матерей не отпуская,

Бродят черные, как галки, дети…

Никогда не думал, что такая

Может быть тоска на белом свете.

1944, Бари

* * *

Вновь тоскую последних три дня

Без тебя, мое старое горе.

Уж не бог ли, спасая меня,

Затянул пеленой это море?

Может, в нашей замешан судьбе,

Чтобы снова связать нас на годы,

Этот бог для полета к тебе

Не дает мне попутной погоды.

Каждым утром рассвет, как слеза,

Мне назавтра тебя обещает,

Каждой полночью божья гроза

С полдороги меня возвращает.

Хорошо, хоть не знает пилот,

Что я сам виноват в непогоде,

Что вчера был к тебе мой полет

Просто богу еще неугоден.

1944, Бари

ЛЕТАРГИЯ

В детстве быль мне бабка рассказала

Об ожившей девушке в гробу,

Как она металась и рыдала,

Проклиная страшную судьбу,

Как, услышав неземные звуки,

Сняв с усопшей тяжкий гнет земли,

Выраженье небывалой муки

Люди на лице ее прочли.

И в жару, подняв глаза сухие,

Мать свою я трепетно просил,

Чтоб меня, спася от летаргии,

Двадцать дней никто не хоронил.

.................

Мы любовь свою сгубили сами,

При смерти она, из ночи в ночь

Просит пересохшими губами

Ей помочь. А чем нам ей помочь?

Завтра отлетит от губ дыханье,

А потом, осенним мокрым днем,

Горсть земли ей бросив на прощанье,

Крест на ней поставим и уйдем.

Ну, а вдруг она, не как другие,

Нас навеки бросить не смогла,

Вдруг ее не смерть, а летаргия

В мертвый мир обманом увела?

Мы уже готовим оправданья,

Суетные круглые слова,

А она еще в жару страданья

Что‑то шепчет нам, полужива.

Слушай же ее, пока не поздно,

Слышишь ты, как хочет она жить,

Как нас молит – трепетно и грозно –

Двадцать дней ее не хоронить!

МУЗЫКА

Я жил над школой музыкальной,

По коридорам, подо мной,

То скрипки плавно и печально,

Как рыбы, плыли под водой,

То, словно утром непогожим

Дождь, ударявший в желоба,

Вопила все одно и то же,

Одно и то же все – труба.

Потом играли на рояле:

До‑си! Си‑до! Туда‑сюда!

Как будто чью‑то выбивали

Из тела душу навсегда.

Когда изобразить я в пьесе захочу

Тоску, которая, к несчастью, не подвластна

Ни нашему армейскому врачу,

Ни женщине, что нас лечить согласна,

Ни даже той, что вдалеке от нас,

Казалось бы, понять и прилететь могла бы,

Ту самую тоску, что третий день сейчас

Так властно на меня накладывает лапы, –

Моя ремарка будет коротка:

Семь нот эпиграфом поставивши вначале,

Я просто напишу: «Тоска,

Внизу играют на рояле».

Три дня живу в пустом немецком доме,

Пишу статью, как будто воз везу,

И нету никого со мною, кроме

Моей тоски да музыки внизу.

Идут дожди. Затишье. Где‑то там

Раз в день лениво вспыхнет канонада.

Шофер за мною ходит по пятам:

– Машина не нужна? – Пока не надо.

Шофер скучает тоже. Там, внизу,

Он на рояль накладывает руки

И выжимает каждый день слезу

Одной и той же песенкой – разлуки.

Он предлагал, по дружбе, – перестать:

– Раз грусть берет, так в пол бы постучали…

Но эта песня мне сейчас под стать

Своей жестокой простотой печали.

Уж, видно, так родились мы на свет,

Берет за сердце самое простое.

Для человека – университет

В минуты эти ничего не стоит.

Он слушает расстроенный рояль

И пение попутчика‑солдата.

Ему себя до слез, ужасно жаль.

И кажется, что счастлив был когда‑то.

И кажется ему, что он умрет,

Что все, как в песне, непременно будет,

И пуля прямо в сердце попадет,

И верная жена его забудет.

Нет, я не попрошу здесь: «Замолчи!»

Здесь власть твоя. Услышь из страшной дали

И там сама тихонько постучи,

Чтоб здесь играть мне песню перестали.

* * *

Над сном монастыря девичьего

Все тихо на сто верст окрест.

На высоте полета птичьего

Над крышей порыжелый крест.

Монашки ходят, в домотканое

Одетые, как век назад,

А мне опять, как окаянному,

Спешить куда глаза глядят.

С заиндевевшими шоферами

Мне к ночи где‑то надо быть,

Кого‑то мучить разговорами,

В землянке с кем‑то водку пить.

Как я бы рад, сказать по совести,

Вдруг ни к кому и никогда,

Вдруг, как в старинной скучной повести,

Жить как стоячая вода.

Описывать чужие горести,

Мечтать, глядеть тебе в глаза.

Нельзя, как в дождь на третьей скорости,

Нельзя нажать на тормоза.

* * *

Да, мы живем, не забывая,

Что просто не пришел черед,

Что смерть, как чаша круговая,

Наш стол обходит круглый год.

Не потому тебя прощаю,

Что не умею помнить зла,

А потому, что круговая

Ко мне все ближе вдоль стола.

* * *

Мы оба с тобою из племени,

Где если дружить – так дружить,

Где смело прошедшего времени

Не терпят в глаголе «любить».

Так лучше представь меня мертвого,

Такого, чтоб вспомнить добром,

Не осенью сорок четвертого,

А где‑нибудь в сорок втором.

Где мужество я обнаруживал,

Где строго, как юноша, жил,

Где, верно, любви я заслуживал

И все‑таки не заслужил.

Представь себе Север, метельную

Полярную ночь на снегу,

Представь себе рану смертельную

И то, что я встать не могу;

Представь себе это известие

В то трудное время мое,

Когда еще дальше предместия

Не занял я сердце твое,

Когда за горами, за долами

Жила ты, другого любя,

Когда из огня да и в полымя

Меж нами бросало тебя.

Давай с тобой так и условимся:

Тогдашний – я умер. Бог с ним.

А с нынешним мной – остановимся

И заново поговорим.

* * *

В чужой земле и в городе чужом

Мы, наконец, живем почти вдвоем,

Без званых и непрошеных гостей,

Без телефона, писем и друзей,

Нам с глазу на глаз можно день прожить,

И, слава богу, некому звонить.

Сороконожкой наша жизнь была,

На сорока ногах она ползла.

Как грустно – так куда‑нибудь звонок,

Как скучно – мигом гости на порог,

Как ссора – невеселый звон вина,

И легче помириться вполпьяна.

В чужой земле и в городе чужом

Мы наконец живем почти вдвоем.

Как на заре своей, сегодня вновь

Беспомощно идет у нас любовь.

Совсем одна от стула до окна,

Как годовалая, идет она.

И смотрим мы, ее отец и мать,

Готовясь за руки ее поймать.

* * *

До утра перед разлукой

Свадьба снилась мне твоя.

Паперть… Сон, должно быть, в руку:

Ты – невеста. Нищий – я.

Пусть случится все, как снилось,

Только в жизни обещай –

Выходя, мне, сделай милость,

Милостыни не давай.

* * *

Стекло тысячеверстной толщины

Разлука вставила в окно твоей квартиры,

И я смотрю, как из другого мира,

Мне голоса в ней больше не слышны.

Вот ты прошла, присела на окне,

Кому‑то улыбнулась, встала снова,

Сказала что‑то… Может, обо мне?

А что? Не слышу ничего, ни слова…

Какое невозможное страданье

Опять, уехав, быть глухонемым!

Но что, как вдруг дана лишь в оправданье

На этот раз разлука нам двоим?

Ты помнишь честный вечер объясненья,

Когда, казалось, смеем все сказать…

И вдруг – стекло. И только губ движенье,

И даже стука сердца не слыхать.

* * *

Я в эмигрантский дом попал

В сочельник, в рождество.

Меня почти никто не знал,

Я мало знал кого.

Хозяин дома пригласил

Всех, кого мог созвать, –

Советский паспорт должен был

Он завтра получать.

Сам консул был. И, как ковчег,

Трещал японский дом:

Хозяин – русский человек, –

Последний рубль ребром.

Среди рождественских гостей,

Мужчин и старых дам,

Наверно, люди всех мастей

Со мной сидели там:

Тут был игрок, и спекулянт,

И продавец собак,

И просто рваный эмигрант,

Бедняга из бедняг.

Когда вино раз пять сквозь зал

Прошлось вдоль всех столов,

Хозяин очень тихо встал

И так стоял без слов.

В его руке бокал вина

Дрожал. И он дрожал:

– Россия, господа… Она…

До дна!.. – И зарыдал.

И я поверил вдруг ему,

Хотя, в конце концов,

Не знал, кто он и почему

Покинул край отцов.

Где он скитался тридцать лет,

Чем занимался он,

И справедливо или нет

Он был сейчас прощен?

Нет, я поверил не слезам, –

Кто ж не прольет слезы! –

А старым выцветшим глазам,

Где нет уже грозы,

Но, как обрывки облаков,

Грозы последний след,

Иных полей, иных снегов

Вдруг отразился свет;

Прохлада волжского песка,

И долгий крик с баржи,

Неумолимая тоска

По василькам во ржи.

По песне, петой где‑то там,

Уже бог весть когда,

А все бредущей по пятам

В Харбин, в Шанхай, сюда.

Так плакать бы, закрыв лицо,

Да не избыть тоски,

Как обручальное кольцо,

Что уж не снять с руки.

Все было дальше, как всегда,

Стук вилок и ножей,

И даже слово «господа»

Не странно для ушей.

И сам хозяин, как ножом

Проткнувший грудь мою,

Стал снова просто стариком,

Всплакнувшим во хмелю.

Еще кругом был пир горой,

Но я сидел в углу,

И шла моя душа босой

По битому стеклу

К той женщине, что я видал

Всегда одну, одну,

К той женщине, что покидал

Я, как беглец страну,

Что недобра была со мной,

Любила ли – бог весть…

Но нету родины второй,

Одна лишь эта есть.

А может, просто судеб суд

Есть меж небес и вод,

И там свои законы чтут

И свой законов свод.

И на судейском том столе

Есть век любить закон

Ту женщину, на чьей земле

Ты для любви рожден.

И все на той земле не так,

То холод, то пурга…

За что ж ты любишь, а, земляк,

Березы да снега?

А в доме открывался бал;

Влетев во все углы,

За вальсом вальс уже скакал,

Цепляясь за столы.

Давно зарывший свой талант,

Наемник за сто иен,

Тапер был старый музыкант –

Комок из вспухших вен.

Ночь напролет сидел я с ним,

Лишь он мне мог помочь,

Твоим видением томим

Я был всю эту ночь.

Был дом чужой, и зал чужой,

Чужой и глупый бал,

А он всю ночь сидел со мной

И о тебе играл.

И, как изгнанник, слушал я,

Упав лицом на стол,

И видел дальние края

И пограничный столб.

И там, за ним, твое лицо

Опять, опять, опять…

Как обручальное кольцо,

Что уж с руки не снять.

Я знаю, ты меня сама

Пыталась удержать,

Но покаянного письма

Мне не с кем передать.

И, все равно, до стран чужих

Твой не дойдет ответ,

Я знаю, консулов твоих

Тут не было и нет.

Но если б ты смогла понять

Отчаянье мое,

Не откажись меня принять

Вновь в подданство твое.

* * *

Трубка после обеда,

Конец трудового дня.

Тихая победа

Домашнего огня.

Крыши над головою

Рук веселых твоих –

Над у