ЗАЯВЛЕНИЕ. Я родилась в 1925 году в самостоятельном государстве – независимой Латвии в семье религиозных крестьян

Я родилась в 1925 году в самостоятельном государстве – независимой Латвии в семье религиозных крестьян. Получила образование согласно духу и законам моей страны.

В годы моей юности последовали два страшных события: массовый вывоз моего народа в 1941 году, совершенный советской властью, и массовый расстрел местных евреев в 1942 году, совершенный гестаповцами. Среди пострадавших были мои школьные товарищи, мои близкие знакомые. Я поняла, что моя родина стала ареной двух воюющих государств.

Через полтора года после окончания войны вся моя семья и я в том числе была арестована «за измену Родине» (ст. 58‑1а через п. 1713) – как было сказано в обвинении, за связь с «бандитами». Эти «бандиты» были знакомые моего отца, которым он оказал помощь так же, как во время войны оказывал ее русским беженцам, военнопленным и другим людям, попавшим в беду, никак не изменяя при этом своей стране и своему народу. Не изменяла ей и я. Однако меня судил (и осудил на пять лет) Военный трибунал Прибалтийского военного округа. Суд шел на русском языке, которого я тогда не понимала. После суда я была насильно вывезена со своей родины на Урал, позже в Воркуту.

В 1951 году я освободилась больная, с кавернами в легких, но, ввиду того, что была оставлена в военной ссылке в Коми АССР, на родину смогла вернуться только в 1954 году, после смерти Сталина и последующих этому событию позитивных перемен в стране. Однако нам с мужем и дочерью было негде жить. Работая вдвоем на Дальнем Севере, мы только в 1962 году смогли заработать достаточно, чтобы построить в Латвии кооперативную квартиру. Наконец моя жизнь казалась устроенной.

Но в 1970 году меня судили по ст. 183‑1 УК Латв. ССР, появившейся в УК в 1968 году. Я была осуждена Верховным судом Латв. ССР на два года за распространение «самиздата». По моему глубокому убеждению, эта статья не имеет этической основы, так как согласно ст. 18‑й Всеобщей декларации прав человека «каждый человек имеет право на свободу мнений, совести и религии; это право включает свободу беспрепятственно придерживаться своих убеждений и свободу искать, получать и распространять информацию и идеи… независимо от государственных границ».

Прожив два года среди уголовных преступников, я вернулась в семью, продолжала работать, ухаживала за парализованным мужем и престарелыми родителями (они вдвоем получали от государства десять рублей пенсии).

В 1977 году в газете «Padomju jounatne» поместили статью Калная и Лициса «Скажи, кто твой друг», где моя семья (отец, брат, его жена и я сама) были оклеветаны, брат – посмертно. Мое опровержение не было напечатано, клеветники остались безнаказанными.

В 1983 году я была в третий раз арестована. Меня судил Верховный суд Латв. ССР по ст. 65‑й УК Латв. ССР (антисоветская агитация и пропаганда). Выдвинутые против меня обвинения не соответствовали истине и не были доказаны, тем не менее я была осуждена на пять лет строгого режима и три года ссылки. То есть, не зная, за какую вину, я снова оторвана от родины на восемь лет. Находясь в колонии строгого режима, я, пожилая женщина, инвалид второй группы, не имею особых надежд когда‑либо вернуться домой.

17 января 1984 года за подписью Силиньша в центральных газетах Латв. ССР второй раз была напечатана клеветническая статья, где упоминалось мое имя. В ней изображено, будто у меня за границей есть «хозяева», на которых я работаю. Считаю необходимым заявить, что я чувствую себя свободным человеком, даже в заключении, и никаких «хозяев» не имею. Всю жизнь я была лояльна по отношению к советской власти. Работала, воспитывала дочь и внуков, платила налоги, соблюдала законы. За льготами не тянулась и, кроме заработной платы, от государства ничего не получала, поэтому не считаю себя ничем ему обязанной.

Будучи верующей и стараясь следовать этическим принципам религиозной морали, я, оказывается, сама того не желая, подрываю советский строй.

Никогда раньше мне не приходила в голову мысль покинуть родину, но, не имея возможности защищаться от клеветы, не имея возможности жить на своей родине, не имея прав, оговоренных в ст. 18‑й Всеобщей декларации прав человека и в ст. 19‑й Международного пакта о гражданских и политических правах, я ОТКАЗЫВАЮСЬ ОТ СОВЕТСКОГО ГРАЖДАНСТВА.

Прошу советское правительство разрешить мне выехать в Швецию к семье моего покойного брата – его жене Ласмане Валентине Карловне и трем его дочерям. Не думаю, что советская власть для своего укрепления непременно нуждается в том, чтобы я умерла в Мордовии, а не в Швеции.

^{6 марта 1984}г.

Лидия ДОРОНИНА

Дважды отсидев в уголовной зоне, она не считала нагрудный знак объектом, против которого стоит бороться – есть вещи и похуже. Вон при Сталине – все с номерами ходили! Были бунты, да не из‑за этого. Так что нагрудный знак она пока будет носить, а если почувствует, что ей это мешает – успеет от него отказаться. Мы, конечно, не настаиваем – на то и свобода совести. Ознакомили ее с нашей позицией (она изложена в заявлении – так что просто дали ей прочесть), а там – пусть решает сама.

Разумеется, Подуст в восторге. Вьется в нашем молчаливом доме:

– Женщины, вот Доронина среди вас – старшая и, видимо, умнее. Вы все будете ездить в ШИЗО и лишаться свиданий, а она – не будет!

Мы, естественно, молчим, а пани Лида очень вежливо и спокойно:

– Тем, что вы меня противопоставляете моим соузницам, вы побуждаете меня сорвать нагрудный знак. Поэтому лучше прекратите. Я его пока не сниму, но если при мне хоть кого‑то за него накажут – сорву и выброшу в печку.

Сорвет его она с себя позже, именно в этой ситуации. И напишет об этом соответствующее заявление. С пани Лидой лучше не шутить такими вещами – она бесконечно добра и почти бесконечно уступчива, но есть и предел, до которого ее не следует доводить. Уяснив себе остальные проблемы зоны, она излагает свою позицию в отношении надвигающейся забастовки: работать она и не намеревалась. Хватит с государства, что оно теперь получает ее тридцать два рубля пенсии! У нее трудовой стаж давно закончен, и довольно. По поводу Подуст она пока в бойкоте участия не примет:

– Я раньше должна убедиться сама, что она за человек. Не сомневайтесь, что я вам верю, но мне будет спокойнее, если я услышу от нее такое своими ушами. Вдруг это еще не потерянная душа?

Подуст быстренько притихает: видно, по работе конфликт со всей зоной пошел ей не на пользу и положение ее сейчас шаткое. Сесть пани Лиде на голову она уже не пытается – первого отпора было достаточно. Пани Лида для нее сейчас – как соломинка для утопающего, она боится нарваться на бойкот и с ее стороны. Поэтому предпочитает не приставать ни к кому.

Владимирова притихла уже давно: ей тяжело дается одиночество среди нас. Утратила вкус к угрозам, и вместо этого твердит, что ночью повесится. Мы не очень‑то верим: кто угрожает самоубийством, тот менее всего к нему склонен. Но что ей приходится плохо – это видно. Даже оставила свои выбрыки, и тем заметнее, что она действительно в лучшем случае – нервнобольная, а в худшем – страдает тяжелыми нарушениями психики. Ее истерики, хоть и не направлены теперь против нас, повторяются безо всяких внешних причин. В таком состоянии она порой кидается с бранью на дежурнячек, порой преспокойно лезет через проволочные ограждения и забор, перерубает лопатой кабель сигнализации и перебирается на территорию больнички. Мы даже пугаемся за нее: ведь любой из нас, полезь мы за колючую проволоку, пришили бы попытку побега! Но – не Владимировой. Через часа три ее, умиротворенную и осоловелую, приводит обратно Подуст под локоток и укладывает в постель. Укол ей вкатили, что ли? Теперь, утратившая свою агрессивность и глубоко несчастная, она вызывает в нас все больше жалости.

А календарь отсчитывает день за днем. Зона ждет, что же будет дальше, и так мы доживаем до 14 ноября.