Глава шестнадцатая. В общем, этого следовало ожидать

А вот что:

– Осипова и Лазарева – в ШИЗО! За отказ от ношения нагрудного знака – десять и тринадцать суток!

В общем, этого следовало ожидать. Тащим все теплое, что только есть. Вот когда пригодились бабушкины лифчики! И какое счастье, что мы успели распустить на нитки тот шерстяной платок, который мягкосердечная Люба позволила мне принести в зону! Эдита уже связала из этих ниток «шизовые колготки» – такие длинные, что на любую из нас налезут. На маленькой Тане эти колготки собираются гармошкой, но это ерунда! Теплее будет. Мы снаряжаем наших подруг на совесть: сейчас‑то тепло, но мордовский август – месяц коварный. Каково им будет там, в сырой камере?

Наспех стараемся накормить напоследок – им тринадцать суток недоедать. Горячая пища в ШИЗО – через день. Да и то – баланда, почти одна вода. Подуст, конечно, суетится и поторапливает, но мы ее не слышим. Наконец одна из дежурнячек не выдерживает:

– Женщины! На «кукушку» опоздаем!

«Кукушка» – это маленький паровозик, который возит поезда с ИТК‑З до ИТК‑2. То есть от нашего лагеря до соседнего, где ШИЗО. Таня, королевски:

– Из‑за меня кагебешники на два часа самолет задерживали, так подождет и ваша «кукушка»!

А нам, оставшимся, что делать? У нас это договорено давно: ШИЗО значит, забастовка. Больная в ШИЗО – голодовка. А Наташа, безусловно, больна. Значит, мы будем голодать все время, пока она в ШИЗО. Таня и Наташа это знают. Провожаем их до ворот, целуем.

Это 17 августа 83‑го года. Голодовок «кстати» и вообще‑то на свете не бывает, но эта более чем некстати. Дело в том, что в сентябре будет Мадридская международная конференция по правам человека и по проверке, как выполняется Хельсинкское соглашение. Мы‑то знаем, что в нашей стране оно никак не выполняется. Но наши дипломаты будут заученно врать, западные их коллеги будут благодушно кивать, а кто и не поверит – как сможет доказать факт нарушения? Ведь тем, кто в нашей стране не боится сказать правду, в Мадрид ехать не позволят! Кто в СССР проверял выполнение Хельсинкского соглашения? Самодеятельные хельсинкские группы, им бы в Мадриде и докладывать. Так их всех пересажали в лагеря и психушки, их не то что в Мадрид – за колючую проволоку не выпустят!

Словом, решили мы в знак протеста объявить восьмидневную голодовку, а на Мадридскую встречу отправить свое свидетельство. И начало этой голодовки назначено на 7 сентября, и текст нашего обращения уже ушел в Мадрид нашими секретными каналами. Переменить это никак нельзя. Вот и считаем: сегодня начатая голодовка продлится в лучшем случае до 30 августа (это если Наташе не добавят срок ШИЗО). Не успеем выйти из первой – начинать вторую. А куда денешься? Одну меру мы, впрочем, принимаем: решением зоны запрещаем пани Ядвиге в этот раз голодать. Просто не выживет, если две голодовки подряд. О, какие магические слова – решение зоны! Иначе пани Ядвигу, с ее кремень‑характером, пожалуй бы, и не отговорили. Она сразу же начинает ухаживать за нами, голодающими. Смеемся:

– Да что вы, пани Ядвига, ведь только первый день! Мы еще и не проголодались как следует!

Она упорствует:

– Ничего, ничего, нужно с первых часов экономить силы!

Нюрка в недоумении: где ее обед? Мы обычно уделяем ей все, что хоть как‑то съедобно для кошки, из собственного пайка, а тут все отправляем обратно на кухню. И в доме хоть шаром покати, ларька‑то нас в августе лишили! Хоть и выводили туда всех, а купить что‑то позволили одной Владимировой. У Владимировой же к кошке сложное отношение: то она ее в морду целует, то грозится убить вместе с нами со всеми. Нам еще приходится присматривать, чтоб она ее исподтишка не пинала – при нас не смеет.

Мы пытаемся объяснить Нюрке, что такое голодовка, но она отвечает вопросительным «мяу?». Потом, сообразив, что толку от нас не дождешься, надолго исчезает. Вечером я сижу на травке, стараясь не чувствовать, как начинает сосать под ложечкой. И слышу за собой ликующее «мр‑р‑р!» Это Нюрка где‑то раздобыла большую мышь и теперь кладет ее, задушенную, передо мной. Мы обычно хвалили Нюрку за исполнение обязанностей: к похвалам она очень чувствительна. И я, со всей добросовестностью, ахаю:

– Ай да Нюрочка! Ай да умница! Ах, охотница ты наша ненаглядная! Да без тебя бы нас уже заели эти мыши! Да где ж ты такую серую раздобыла? Героиня! Красавица! Пионерка! Отличница!

Однако Нюрка, выслушав положенные восторги, еще чего‑то от меня хочет. И дает понять весьма недвусмысленно – чего именно. Оказывается, она не из хвастовства принесла мне свою добычу, она хочет меня накормить! Как могу, объясняю ей, что в голодовке не положено есть даже мышей. Поняла? Поняла. Берет свою жертву в зубы и уносит. Потом оказывается, что она приволокла ее в дом и пыталась угощать всех по очереди! Выслушав многократные вежливые отказы, сообразила, наконец, что голодовка – дело серьезное, и деликатно слопала свою мышь в сторонке, стараясь, чтоб никто не видел. Поучиться бы у Нюрки нашей Владимировой! Голодовку она, конечно, не держит, откровенно радуется расправе над Таней и Наташей:

– Вот, двумя сволочами в зоне меньше стало!

Зато так и крутится вокруг нас со своей едой: уже и в спальню идет чавкать там морковкой да конфетами. Да еще и беседует сама с собой – какие мы дуры, что сидим голодные. Пока это нам только в смех, но на третьи‑четвертые сутки мы сделаемся очень чувствительны к запаху съестного, и тогда Владимирова начнет жарить себе мясо с луком на той самой электроплитке.

Откуда мясо? А это – первая реакция администрации на нашу голодовку: приносят белый хлеб, масло, мясо, крутые яйца… В общем, невиданную роскошь. Наивный расчет: вдруг да не выдержим и соблазнимся? Но мы только радуемся втихаря: ага, не давали пани Ядвиге диету? А теперь не только Владимировой, а и ей перепадет!

Не тут‑то было! Пани Ядвига объявляет на все это время пост: ни мясного, ни молочного (в кои‑то веки это молочное! Мы аж стонем от досады) – ничего, кроме хлеба и баланды. А пост – дело религиозных убеждений, и мы в это не имеем право соваться со своими уговорами. Ну что с ней поделаешь? Такой человек!

Дежурнячки, узнав от нас про Нюркины подвиги, начинают подкармливать ее сами – они Нюрку любят. А сутки идут: первые, вторые, третьи… На третьи сутки уже и голода не ощущаешь, только потихоньку слабеешь. Обычно между третьими и четвертыми сутками (у кого как) наступает кризис: организм бунтует! Снова выделяется желудочный сок, начинается головокружение и тошнота – в общем, становится совсем худо. По неопытности пугаешься: если такое на четвертые сутки, то что же будет на десятые? Но потом делается легче – только кажется, что сердце пробуксовывает, как машина на непосильном подъеме. Двигаться надо осторожно, без резких движений. Но мы настроены бодро, и за общим столом (теперь на нем – только кружки с кипятком) – звучит все тот же смех, только потише, голоса садятся. Да и не хватает в нашем доме сейчас сразу двух голосов – Наташиного и Таниного. Что‑то с ними теперь?

Владимирова снова активизируется. Выждав момент, пока придет Подуст, она заявляет, что будет теперь дневальной.

– У них и сил‑то нет убирать!

Подуст, разумеется, никак не против. Нам, конечно, только этого не хватало! Почему кандидатура дневальной так важна и для нас, и для Подуст? А потому, что обязанности и права дневальной предусмотрены лагерными Правилами Внутреннего Распорядка. Дневальная, к примеру, должна подавать команду «встать!», когда подходит кто‑то из надзирателей. Подавать команды «подъем» и «отбой» и в случае невыполнения докладывать начальству. Заметив какие‑нибудь нарушения режима – опять же докладывать. При входе начальства рапортовать, кто работает, кто болен и какие происшествия. Имеет право шарить по тумбочкам и личным вещам – «проверять опрятность». Получать пайку на всех и заведовать медчастью со всеми медикаментами (это уж специфика нашей зоны – порядок, заведенный администрацией). Представляете, какие узаконенные возможности для роли полудоносчицы, полунадзирательницы? Убирать‑то уж в последнюю очередь, и не уборка интересует Подуст и Владимирову, а вот эти самые возможности. Какие перспективы власти над нами рисуются в их головах! Хлеб делить – сейчас‑то мы в голодовке, но потом! Таблетки раздавать – или воровать, или подменять одни на другие! Шприцы для врача кипятить – или не кипятить: и так не сдохнут! По вещам нашим лазить! Ого! А уж слежка за другими – так прямая обязанность…

Наши дневальные, конечно, сроду ничего такого не делали – просто игнорировали все эти свои «полномочия». Их дело было – убирать дом и обхаживать медчасть – крохотную комнатку с топчаном и белыми чехлами на стульях. Мы, конечно, помогали как могли – и Раечке, и потом Эдите: добросовестная работа дневальной, пожалуй, потяжелее шитья. Попробуй поддержать в чистоте дом без канализации и горячей воды! Хочешь нагреть ведро воды – морочься полчаса с титаном, который то и дело ломается. Веник – и то страшный дефицит, попробуй добейся, чтоб выдали новый взамен истертого. А перестирать все занавески да чехлы‑полотенца из медчасти вручную, в тазике, экономя хозяйственное мыло! А подтирать то и дело дощатые полы после каждой дежурнячки и каждого офицера? Ведь вокруг – глина да песок, дорожки отнюдь не асфальтовые, а ноги вытирать приучены только двое‑трое, остальные так и топают – это ж не их дом, а барак для зэков, чего церемониться! Нет, дневальной, работающей для зоны, быть не сахар. А вот работающей против зоны – для такой, как наша «Птичка», очень заманчиво.

Но – не выйдет! К этому мы ее не допустим, хоть бы пришлось продлить голодовку. Администрация понимает это и впрямую настаивать не решается. Вместо этого приходит докторица Вера Александровна и начинает очень мягко: ее дело – не только наше здоровье, но и санитарное состояние вверенного ей участка. А дневальная Абрутене – в голодовке и забастовке, да если б даже забастовки и не было – все равно она как врач обязана освободить нас всех от работы. А как же уборка? Она ведь понимает, какая это тяжелая работа в наших условиях – одних ведер воды сколько за день надо перетаскать!

Ага, теперь ты, голубушка, понимаешь! Просветление нашло… А когда ты изводила Раечку придирками, что занавески не первой свежести – где было твое понимание? А когда, ленясь вымыть руки с мылом, так и оставляла на стиранном Раечкой полотенце следы грязных пальцев? Раечка прямо плакала над этими полотенцами: изволь назавтра снова отстирать до белоснежности и нагладить!

Нечего сказать, во‑время проснулась гуманность у нашей Веры Александровны. Она нежно подводит нас к выводу: нам такие труды не под силу, значит, дневальной должна быть – кто?

– Ну подумайте сами, женщины!

Мы холодно ставим Веру Александровну в известность, что дневальной у нас так и останется Эдита, а пока она из‑за голодовки освобождена от работы – будем сами убирать, все вместе и по очереди. Это – наш дом, и в нем будет чисто, как всегда. Мы и не собирались жить в грязи, так что ее санитарные тревоги излишни.

– А как же вы, в голодовке?

– А это уж наше дело.

– Ну, смотрите, женщины, если санитарное состояние зоны будет неудовлетворительное – я должна буду доложить. Мы проверим.

Это значит – завтра она придет придираться: тут паутина, там песок на крыльце, а вот тут, за тумбочкой, – пыль. Пятые сутки голодовки. Пани Ядвига стирает все казенные причиндалы. Она рвется сделать «все‑все‑все», лишь бы мы лежали и отдыхали. Но это уж чересчур – взвалить на нее всю возню. Татьяна Михайловна шурует крыльцо обрывком старого мешка. Галя вытирает пыль в столовой. Я мою пол в нашей спальне. Залезаю под кровати, за тумбочки. Когда начинаю задыхаться – то есть каждые три‑четыре минуты делаю короткую передышку. Только не садиться, ни в коем случае не садиться! Чтобы потом не тратить сил на то, чтоб встать. Вынести в яму ведро грязной воды. Принести ведро чистой. Тикай‑тикай, сердце, ты – самое молодое в нашей зоне, ничего с тобой не будет! Вот так, не спеша, с расстановкой уже и до порога добрались? Отлично.

Владимирова таскается за мной по пятам и монотонно угрожает «прикончить». Но, раз я поднимаю ведро воды, пожалуй – смогу дать отпор? Нет, лучше ограничиться угрозами. Входит Подуст. Владимирова кидается к ней.

– Начальница, я за себя не отвечаю. Я‑таки сделаю из этих святош кучу трупов!

Подуст на это предпочитает промолчать. Возразить – так зачем же губить здоровую инициативу «осужденной, вставшей на путь исправления»? Одобрить идею – это уже все‑таки слишком? Она, как‑никак – офицер и должна следить за порядком. Нет уж, лучше устраниться – Владимирова и так в поощрениях не нуждается.

Мы этот весь визг всерьез не воспринимаем, но после клятвенного обещания «Птички» проломить мне голову молотком я замечаю, что пани Ядвига и Татьяна Михайловна стараются не оставлять меня одну. Уличаю их в этом, и мы смеемся. Это, пожалуй, перестраховка!

– Но она же психопатка! Сама не знает, что у нее в голове, – говорит пани Ядвига, но уже не может сдержать улыбку. Я рисую в ярких красках картинку, как Владимирова из‑за угла кидается на меня с молотком и с боевым кличем, а пани Ядвига героически сбивает ее с ног метлой. Татьяна Михайловна добавляет колоритные детали, но тут мы изнемогаем от хохота и опускаемся на траву. Из цеха тарахтит машинка. Что это? Эдита шьет? Да, сшивает половую тряпку из единственного имеющегося материала – кроя для рукавиц. Старая совсем изорвалась, а новую – где взять? Галя пишет письмо мужу – завтра придут за почтой. Ее письму предстоит пройти двойную цензуру – мордовскую и пермскую, да еще промежуточную – кагебешную. Получит ли это письмо политзаключенный Василий Барац? Догадается ли, что его жена в голодовке? Галя в своем заявлении написала, правда, не «голодовка», а «пост» – по ее словам, пятидесятникам религия не позволяет голодовки, а только посты. Но это все равно значит – до приезда Наташи Галя будет, как и мы, на одной воде и молитве.

Какие мы тут разные собрались! Католичка, пятидесятница, православные, неверующая… Позже приедет еще и баптистка. Но мы будем относиться с уважением к вопросам совести друг друга. И Бог не оставит вниманием наш крохотный квадратик на мордовской земле.