Глава первая. И вот меня везут на черной «Волге»

И вот меня везут на черной «Волге». Сказали, что домой. Сказали, что насовсем – освобождают вчистую. Даже вернули паспорт без отметки о судимости. И теперь любезно вызвались подвезти домой – в машине КГБ. Что это все значит? Я пытаюсь собрать свои мысли. Знаю, за мной наблюдают. Значит – никакой растерянности, никакого проявления эмоций. Сказывается четырехлетняя зэковская школа – не доверять! Не расслабляться! Сотрудник КГБ рядом со мной, ведет светскую беседу. Он‑то знает, что сейчас происходит – действительное освобождение или очередной психологический этюд. Я пока не знаю. Мне еще полчаса этого не знать. А оснований сомневаться вполне достаточно: ведь сказали же мне три месяца назад, отправляя меня из мордовского лагеря, что я еду домой. А приехала я под конвоем в тюрьму КГБ в Киеве. «Ну что, Ирина Борисовна, освобождаться приехали? Но ведь вам еще три года лагеря и пять лет ссылки… Пишите прошение о помиловании, тогда может быть…» Помню свою злость в этот момент – не на них, конечно, на себя! От них иного и ждать было бы странно, но я‑то хороша – поверила! И двое суток спецэтапом из лагеря в тюрьму ехала – домой. К Игорю, к маме, к собачке Ладушке… Ну не дура ли? Хорошо хоть гебистам не показала, что верила – не дернулась, ни лицо, ни голос не выдали (система Станиславского). И тот психологический этюд у них провалился: не писала я им прошения о помиловании. И этот провалится тоже, если это очередной фокус. А может, на этот раз не фокус?.. Уж больно нелепо – два раза повторять одно и то же.

А с другой стороны, мало ли они громоздят нелепостей?

Не думать об этом! Вон листья падают, желтые, красные…

Октябрь. Мой пятый зэковский октябрь – неужели последний? Не думать! Вон гебист с тобой разговаривает… о чем бишь? О перестройке системы образования – и прекрасно. Отреагируй адекватно – про иностранные языки, про физику и математику. Хорошо бы и вправду что‑то поменять – куда годится прежняя система? Но в какую сторону – вот вопрос. Так, хорошо, теперь про погоду… зеленая травка, голубое небо. Черная «Волга». Где же мой привычный зэковский серый цвет? А вот он – у меня под боком: арестантская моя одежка. Кстати, ее не отобрали, как обычно перед освобождением… Об этом – стоп. Поговорим о литературе. Не правда ли, Булгаков – великий писатель? Да, конечно, он жил в Киеве, и дом его на Андреевском спуске… Красивое место, Киев вообще красивое место. Нет, я не в восторге от современных ухищрений скульптора Бородая: большая статуя не значит талантливая. И вы тоже не в восторге? Какое поразительное единомыслие – между кем и кем? Посмеялись.

Окно в машине приоткрыто, и запахи, запахи… Неположенные, вольные. Вот – прелой травой. Вот чуть ли не грибами, или просто влажной землей? Вот привычно – бензином. Очнись. Ты на этапе, пусть даже последнем. Шофер впереди – о чем думает? А, вот оживился, говорим об антиалкогольной политике Горбачева и о самогоне в связи с этой самой политикой.

Самогоне, самогоне,

Хто тепер тебе не гоне?..

Шофер уточняет, оказывается, это не сегодняшний фольклор, это песенка хрущевских времен. Ну‑ну, история повторяется… Посмеялись. Весело проходит наша поездка, не правда ли? А это что за здание? А это, Ирина Борисовна, построили недавно, вас тогда здесь не было. Помолчали. Вон парень с девушкой идут в обнимку. Проскочили – лиц не увидать. Но, однако же, машина не зря петляет, вот и проспект Вернадского. Вот осталась пара кварталов до дома. Чтобы руки не дрожали – это ерунда… это все умеют. Ну, почти все. А вот с пульсом номер посложнее. Но необходимо – я теперь худая, как велосипед, и на шее видно, как каждая жилка бьется. Лучше всего вспоминать начало Первого концерта Чайковского, все сразу внутри замедляется. Вот так. Теперь мы в полном порядке. Так что там у вас, товарищи, за программа? Дверь открывают.

– Позвольте, Ирина Борисовна, я вам рюкзак помогу… У вас какой этаж?

Правда, какой этаж? Адрес помню, телефон помню – сколько раз разным людям давала. Но этаж… хоть убей…

– Пятый. – Это автоматически сработало, помимо сознания, и оказалось верно. Вот и дверь нужная, вот и звонок, и Ладушка уже лает. Вот будет номер, если никого нет дома – ключа‑то у меня нет. Или у гебистов всегда есть чем открыть?

– Кто там?

Голос мамы. Это Игоря мама, но я ее тоже мамой зову – с тех пор, как сижу. С тех пор, как на суде, одна в зале, услышала ее крик из коридора: «Пустите, там моя дочь!» Не пустили. Никого ко мне на суд не пустили. Но с того самого крика я ей – дочь, а она мне – мама.

– Кто там?

Что ответить? «Ира»? А может, надо отвечать «обыск»? Ведь не знаю же я до сих пор, с чем меня сюда привезли.

– Ира…

Коридор. Те же глиняные миски на стенах. Запах дома. Ладушка скачет и лает. То ли меня забыла – за четыре‑то с лишним года – то ли чужой дядя ее смущает.

Мама, обмирая:

– Насовсем?

Говорю:

– Насовсем.

И только тогда она плачет. А тут и девчонки из комнаты высунулись, тоненькие, взрослые… Племянницы. Были совсем крохи, когда меня забирали. Младшая говорить еще не умела. Сейчас, впрочем, тоже молчат – смотрят круглыми глазами. Ну и без них неразберихи хватает: мама все плачет и обнимает меня, а я что‑то ей бормочу… Самый бы момент чужому дяде откланяться, если он действительно собирается оставить меня дома. А с другой стороны, как он может меня забрать – шофер‑то внизу остался, а поодиночке они не конвоируют – как минимум, должно быть двое. Да и не по чину ему меня из дома выволакивать, как‑никак, генерал КГБ. Ну‑ну, предоставим событиям развиваться. Я (светски): – Спасибо, что довезли. Чашечку кофе? Он (так же светски): – О, благодарю, вам сейчас не до меня.

И, действительно, откланивается. За эту невыпитую чашку кофе, я надеюсь, ему на том свете отпустится сколько‑то грехов.

Бестолковый телефонный разговор с Игорем. Сейчас он бросает работу и едет – с другого конца города. А я все сижу в чем‑то мягком и держу у щеки пустую после его голоса телефонную трубку. Теперь уже можно быть бестолковой. Мать хлопочет на кухне. Надо выйти к ней, что‑нибудь помочь. Глупости – помочь! – я же не помню даже, как это делается и где что в доме лежит. Просто крутиться у нее под руками и быть рядом. Вместо этого подхожу к зеркалу. Вот вы, значит, какая, сударыня! В тюрьме зеркало не положено, за последние три месяца я видела себя только один раз в случайно открытой зеркальной двери какого‑то кабинета. Худенький стриженый мальчик. Глаза, оказывается, совсем темные.

И нечего удивляться, что я предложила гебисту кофе – это я победитель, а не он! Сейчас приедет Игорь, ввалятся в дверь друзья, и мне хорошо будет смотреть им в глаза: все в порядке, за эти четыре с лишним года не стыдно. Я им все расскажу (я еще не знаю, как это, оказывается, трудно – рассказывать все – так захочется страшное пропустить и говорить про одно смешное!). И сейчас, более полугода спустя, когда я берусь за эту книгу, кто‑то тихонько скулит в закоулке моей души: ну не надо, не вспоминай, будет с тебя! Но я вспомню. Я знаю, что надо.