Глава V. Сражение под Полтавой. 27 июня 1709 г 6 page

Уничтожение или взятие в плен всей этой силы, ничтожные потери русских, превращение вчерашнего "Александра Македонского" в беглеца, которого из милости приютил и прикармливает стамбульский калиф, — все это не сразу могло улечься в голове среднего европейского дипломата.

С 14 марта 1709 г., когда в Стокгольме было получено письмо от короля, писанное из Ромен еще 10 декабря 1708 г., там ровно ничего не знали ни о короле, ни о всей шведской армии. Слухи ходили (особенно с конца весны 1709 г.) самые разнообразные. Карл разгромил русских и вошел в Москву. Шведы пошли в Воронеж и сожгли русский флот. Шведской армии приходилось бороться с морозами, но она теперь очень бодра и хороша и т. д. и т. д. Смутные и столь же разнохарактерные слухи бродили и по всей Европе. Трезвее всех судили и поэтому беспокойнее всех себя чувствовали англичане. Но в самой Швеции преобладал оптимизм.

И вот в конце августа 1709 г. пришло, наконец, письмо Карла из Очакова к стокгольмскому государственному совету.[603]Письмо было датировано 12 июля 1709 г. (с прибавлением неправильно высчитанной даты: 22 июля вместо 23-го).

Письмо было писано под диктовку Карла. Это и было первое известие о несчастье, полученное в Швеции. Это коротенькое известие не давало, правда, сколько-нибудь ясного понятия о размерах катастрофы, но все же говорило о бегстве короля с немногими провожатыми, о пленении графа Пипера, Гермелина и еще нескольких человек, но ни звука о фельдмаршале Реншильде и всей свите.

Во всех письмах, оставшихся от Карла, в которых он упоминал о Полтаве (а он никакого описания или хоть краткого рассказа о битве не оставил), король неизменно старается преуменьшить значение страшного удара и сознательно скрывает реальные факты и выдумывает то, чего никогда не было. Первым оставшимся от него документальным свидетельством о Полтаве было это официальное послание в Стокгольм в адрес "Комиссии обороны" (шведского правительственного совета), ведавшей делами войны. Карл требует новых рекрутских наборов и создания и пополнения полков.[604]Письмо писано почти тотчас по прибытии в Очаков. После Полтавы прошло всего две недели. И вот что он повествует своим верноподданным: "Прошло значительное время, как мы не имели сведений из Швеции и мы не имели случая послать письма отсюда. В это время обстоятельства здесь были хороши, и все хорошо проходило, так что предполагали в скором времени получить такой большой перевес над врагом, что он будет вынужден согласиться на заключение такого мира, какой от него потребуют. Но вышло благодаря странному и несчастному случаю так, что шведские войска 28-го числа прошлого месяца[605]потерпели потери в полевом сражении. Это произошло не вследствие храбрости или большой численности неприятеля, потому что сначала их постоянно отбрасывали, но место и обстоятельства были настолько выгодны для врагов, а также место было так укреплено, что шведы вследствие этого понесли большие потери. С большим боевым пылом они (шведы. — Е. Т.), несмотря на все преимущества врага, постоянно на него нападали и преследовали его. При этом так случилось, что большая часть пехоты погибла и что конница тоже понесла потери. Во всяком случае эти потери велики. Однако (мы. — Е. Т.) теперь заняты приисканием средств, чтобы неприятель от этого не приобрел никакого перевеса и даже не получил бы ни малейшей выгоды".[606]А поэтому нужно восстановить воинскую силу, "чтобы иметь возможность встретить дальнейшие злые нападения врага". Дальше идут распоряжения военно-административного и технического характера. И кончается этот документ приказом, как можно строже держать русских пленных в Швеции! В этом письме просто поражает лживость от начала до конца, как и в позднейших письмах к сестре. Конечно, Карлу нужно было не только "спасти лицо", но и предварить тот упадок духа, который, как он отлично понимал, непременно охватит Швецию, когда страшные, невиданные размеры полтавского разгрома начнут окончательно выясняться. Но требовалось также все с той же целью показать, что ничего особенно важного не случилось и ничуть он русских не боится, — делать жестокие распоряжения об усилении строгости по отношению к русским пленным, с которыми и без того очень плохо обращались в Швеции, били их смертным боем, морили голодом!

Карл XII всегда в своих письмах повествовал о военном положении, абсолютно не стесняясь фактами. В этом отношении, например, даже довольно хвастливые бюллетени Наполеона, которые возбуждали столько справедливой критики, могут называться образцами суровейшей правдивости.

Вот он, едва придя в себя в Бендерах,[607]потеряв армию, претерпев стыд страшнейшего из возможных поражений, еле отдышавшись от продолжавшегося несколько дней бегства от русской погони, садится за стол и пишет своей любимой сестре и наследнице Ульрике Элеоноре. Все письмо наполнено исключительно родственными нежностями, вопросами о здоровье и т. д. и уж после обычной подписи: Karolus, прибавлен маленький постскриптум, как бывает, когда человек спохватывается перед тем, как запечатать письмо, что забыл еще одну мелочь, потому что нельзя же обо всем помнить: "Здесь все хорошо идет. Только к концу года (Карл, очевидно, имеет в виду год от начала вторжения в Россию, т. е. от июня 1708 г. — Е. Т.) вследствие одного особенного случая армия имела несчастье понести потери, которые, как я надеюсь, в короткий срок будут поправлены. За несколько дней перед сражением я тоже получил одну любезность… которая помешала ездить верхом, но я думаю, что я скоро избавлюсь от ущерба, который состоит в том, что я некоторое время должен был прервать верховую езду".[608]Вот и все, что он может сказать о Полтавской битве… Полтава это просто боевая случайность, и один такой особенный случай и все поправится "в короткий срок"!

Но письмо о Полтаве — это лишь слишком яркий пример. Самое характерное для Карла (и для всего его окружения с Левенгауптом включительно) — это непонимание всей русской военной тактики. После первой Нарвы, несмотря на ряд значительных русских успехов (Эрестфер, Гумельсгоф, Нотебург, вторая Нарва, Калиш, Митава, Бауск, завоевание Ингрии и почти всей Лифляндии), шведское командование не желало видеть в русской армии ничего, кроме вечных беглецов, отступающих при всяком столкновении. Но уже и до совещания в Жолкиеве и особенно после Жолкиева русские уклонялись от боя и отступали вовсе не из малодушия, но потому, что решили, пока армия не обучена так, чтобы и в этом отношении не уступать шведам, и особенно пока война идет на чужой территории (в Польше, Литве, польском Полесье, польской Белоруссии), до той поры не ввязываться в генеральный бой, отступать, «оголаживая» местность, не очень отходить от базы, изматывать противника и ждать своего часа терпеливо, чтобы, изготовившись, нанести врагу сокрушительный удар. Но Карл и его генералы говорили и писали, и вся Европа им верила, что русские бегут, робея перед натиском; что едва покажется шведский полк, русские, как и поляки, как и саксонцы, совсем не могут и думать о сопротивлении в открытом бою, а если за ними числятся кое-какие редкие успехи, то это какие-то мимолетные недоразумения и не имеющие завтрашнего дня случайности, о которых и говорить не стоит.

А если уж сражение было такое, что замолчать его никак нельзя, то можно написать о нем так, как действительно и написали два летописца главной шведской ставки (Нордберг и Адлерфельд) о грандиозной, имевшей неисчислимые последствия русской победе под Лесной 28 сентября 1708 г., т. е., объясняя читателю, что собственно под Лесной победили шведы, а не русские, но случайно был потерян весь шведский обоз из 7 тыс. (по другим показаниям, около 8 тыс.) доверху груженных повозок и почти вся артиллерия. А если б не эта досадная деталь, т. е. неприятность с обозом, то совсем все было бы хорошо! Если шведам так можно было говорить и писать о Лесной, то чего же ждать было от них, когда они касались постоянных отступлений русской армии? Довольно почитать упомянутых походных историков, глашатаев славы Карла, писавших с его голоса и с голоса Реншильда. Это было какое-то одурманивание самих себя. К действительным большим победам шведской армии, в реальности которых ни у кого не могло быть никакого сомнения и которые шведы в самом деле долго, одерживали над всеми врагами (в том числе вначале и над русскими) в течение ряда лет, примешивались бесчисленные курьезные хвастливые рассказы о победах, никогда не одержанных, тяжкие поражения шведской армии (вроде Лесной) превращались в ее успехи, ничтожные, чуть ли не ежедневные стычки с русскими разведчиками и патрулями оказывались "паническим бегством русской кавалерии" и т. д.

Все это нужно иметь в виду, потому что без этого постоянного самогипноза Карла и его окружения нельзя понять психологию шведского верховного командования, посадившего свою армию в такой безвыходный мешок, как образовавшийся уже в апреле 1709 г., в котором эта армия окончательно и задохлась 27 июня того же года. Даже когда присмиревший генерал Левенгаупт или когда первый начавший различать еще в далеком тумане приближающуюся катастрофу умный генерал-квартирмейстер Гилленкрок заговорили об уходе, то, во-первых, и они поняли это слишком поздно, и сама возможность ухода стала более или менее проблематичной, а во-вторых, и они тоже до конца не объяли своей мыслью всего, что случилось.

Не забудем, что они все писали о катастрофе уже после того, как она совершилась, и все они, кроме убитого в день Полтавы Адлерфельда, оказались в русском плену: и Левенгаупт, и Реншильд, и граф Пипер, и несколько позже Гилленкрок, и пастор Нордберг. Все они задним числом слишком уточняли свои "пророчества".

С отличающей его самонадеянностью и верой в собственную непогрешимость Карл XII упорно стремился доказать, что, собственно, главное дело было не в проигрыше Полтавского боя, но в том, что Левенгаупт сдался с остатком армии у Переволочной. Графиня Левенгаупт, которая знала, что ее несчастный муж, томящийся в плену (откуда он уже никогда не вернулся), загублен, как и вся шведская армия, убийственными политическими и стратегическими ошибками короля, написала в 1712 г. сестре короля, принцессе Ульрике Элеоноре, письмо, в котором оправдывала своего мужа. Ульрика Элеонора всецело стала на ее сторону, понимая, что Переволочная была прямым и неизбежным последствием полного разгрома шведов в Полтаве. Но вот как ответил сестре Карл. Это письмо любопытный исторический и психологический документ. "Что касается прошения графини Лейонхуфвуд (Карл XII, как тогда при дворе было принято, переводит в точности с немецкого на шведский фамилию Левенгаупт — львиная голова. — Е. Т.), которое вы мне благоволили переслать, то оно состоит в том, что она (графиня. — Е. Т.) очень хочет попытаться извинить поведение ее мужа на Днепре. Я бы очень желал, чтобы дело обстояло так, чтобы я мог согласиться, что вина не лежит на ее муже. Однако дело слишком ясно и неоспоримо, что он действовал позорным образом вопреки повелению и солдатской обязанности и причинил невознаградимый ущерб, который ни в каком случае не мог бы быть больше, даже если бы он отважился на самое крайнее. Раньше он всегда вел себя достославно я хорошо, но на этот раз, однако, у него был отнят разум, так что ему едва ли можно будет в будущем что-нибудь поручить. Потому что подобная капитуляция, на которую он пошел, слишком опасное действие уже вследствие (дурного. — Е. Т.) примера. Если не считать ее достойной наказания, то и наилучшая армия будет всегда в опасности по незначительным случаям попасть в руки неприятеля и таким образом сразу потерять свою славу, которую она долго себе заслуживала в боях. Я не думаю, что он это сделал из предвзятого злого умысла или по личной трусости. Однако на войне это не извинение, но он, вероятно, совсем потерял голову и слишком пал духом, чтобы напасть (на врага. — Е. Т.), как должен делать генерал, когда дело обстоит плохо, потому что тогда это — безответственно дать заметить свою нерешительность, как он это сделал. Если бы он меня не уверял совсем в другом, то я бы его там не оставил. Но он сам предложил взять на себя верховное командование. Я вначале сам не хотел уходить, но долго обдумывал. Но так как меня уверили, что последуют моему приказу, что мы, несомненно, встретимся у Очакова и что он (Лепенгаупт. — Е. Т.) приложит величайшее старание, чтобы сохранить людей и сжечь обоз (однако ничего этого не было выполнено), то я переправился через Днепр и пошел к Очакову. Так как я из-за моей ноги не мог никак сесть на коня, то я счел необходимым сначала прибыть в Очаков, чтобы оттуда иметь возможность отправить нужные письма о полтавской битве к шведской армии в Польше, чтобы она получила правильную связь и подождала, пока я к ним пройду с войсками, которые я оставил Лейонхуфвуду. И в Швецию были посланы из Очакова письма, чтобы пополнить полки рекрутами. Во всяком случае и я тоже сделал промах: я забыл передать далее по армии всем другим генералам и полковникам, там находившимся, тот приказ, который знали только Лейонхуфвуд и Крейц. Тогда бы никогда не случилось того, что произошло, потому что все другие начальники были в недоумении и не знали никакого приказа, потому что им его не сообщили, и не знали они, ни куда со своими полками им должно двинуться, ни куда я уехал. Я поэтому думал о том, чтобы с ними всеми говорить. Но так как у меня было много мелких дел и распоряжений, и я поэтому должен был со многими объясниться и притом возиться с фельдшерскими перевязками, то я забыл поговорить со всеми о моем приказе так, как это должен был бы сделать, и это была большая ошибка с моей стороны. Но отчасти меня можно извинить, так как я был ранен и должен был привести в порядок в это время свою ногу, я мог кое-что забыть, особенно так как разные люди из тех, которые были здоровы, мало о чем думали и только исходили в жалобах, что на этот раз было совсем не нужно и очень вредно. Никак нельзя взвалить вину на офицеров и рядовых, будто они не хотели сражаться и сделать все, что от них требовали".

Тут много и ошибочных утверждений и прямой лжи. Карл не мог не понимать того, что понимала вся Европа, т. е. что Полтава не была "незначительным случаем", а была страшным, уничтожающим, непоправимым разгромом. Он грубо ошибался или сознательно обманывал сестру, когда писал, будто солдаты и офицеры были готовы сражаться у Переволочной. Они решительно были уже не способны к бою в этот момент. Он, военный человек большого таланта и громадного опыта, не мог всерьез быть уверенным, что он, мол, уедет пораньше, а дня через два-три "встретится в Очакове" с покидаемой им армией, измученной страшным поражением и двухдневным бегством до Переволочной, оборванной, изголодавшейся, без снарядов, что эта армия каким-то чудом разобьет преследующего ее по пятам Меншикова и (без перевозочных средств!), переправившись, каким-то новым чудом через Днепр, явится как ни в чем не бывало к королю в Очаков. Да еще пройдет с ним из Очакова или Бендер воевать в Польше! Словом, неискреннее и недобросовестное желание представить дело в совершенно превратно" свете и свалить вину за свое поражение под Полтавой на Левенгаупта сказывается в каждой строке этого письма. Чудовищные ошибки вторжения в чужую страну ценой потери армии, непостижимое легкомыслие затеянного генерального сражения с четырьмя пушками против большой артиллерии противника, с армией почти вдвое меньшей, чем у противника, — все это "незначительный инцидент", и вообще сражение проиграл не он, Карл, при Полтаве, а Левенгаупт под Переволочной. И он, король, виноват только в том, что за множеством дел забыл сообщить свой приказ всем начальникам, а сообщил только двум.

Следует заметить, что событие у Переволочной благополучно продолжало фальсифицироваться в Швеции двести лет подряд именно так, как начал это дело сам Карл XII. Один из его преемников на шведском престоле, король Оскар II, выпустил в 1881 г. вышедшую одновременно на шведском и на английском языках книгу о Карле XII, где мы читаем: "Капитуляция на Переволочной, которая отдала в русские руки знаменитейшую из всех знаменитых шведских армий, — была скорее следствием болезни короля и всеобщего уныния, чем следствием поражения".

Эта ложь путем умолчаний продолжалась и дальше. А началась она непосредственно после Полтавы. Громовой удар, поразивший Швецию, не мог, конечно, никак быть скрытым от народа, тем более что уже со всех сторон посыпались известия из враждебной шведам Дании, из дружественной им Франции, из сочувствующей им Англии, из Пруссии, из Польши.

Собрался правительствующий совет: Аксель Делагарди, Карл Гилленшерна, Кнут Поссе, Вреде, Фалькенберг и Арвед Горн. Они были в таком же смятении, как и вся столица. Стокгольм был в трауре, доносили послы, аккредитованные при шведском дворе. Ведь погибло все офицерство, весь генералитет, и не было дворянской семьи, которая не потеряла бы своего сочлена при этом разгроме. О деревне, горевавшей о десятках тысяч погибших солдат, нечего и говорить. Но именно в деревню, в провинцию совет особенно не желал сообщать такие ужасающие новости.

1 сентября 1709 г. собралось заседание совета, и граф Вреде дал направляющий тон собранию: король Карл жив, народ ему беспрекословно верен, должно ждать распоряжений и повелений из тех далеких мест, куда изволил проследовать его величество.

Выработанное и подписанное 1 сентября правительственное циркулярное сообщение является образчиком официальной лжи. Конечно, господь допустил несчастный исход битвы шведов с русскими, и "в Украине" шведское войско потерпело поражение. Хотя много офицеров и солдат погибло или взято в плен, но, к счастью, король спасен и в безопасности, вообще рекомендуется благодарить бога и быть по-прежнему верноподданными и т. д.

Затем, 2 сентября 1709 г., на другой день после первого циркуляра-воззвания, появилась вторая листовка под названием: "Короткая реляция о несчастной битве с армией московского царя у города Полтавы в Украине 8 июля (нов. ст.) 1709 г." Причины поражения объясняются так. Оказывается, что у русских было в бою целых 200 тыс. человек (!), и все они были обучены военному делу по-немецки, шведская армия оказалась сдавленной между осажденным городом и ретраншементами, созданными инженером Аллартом для армии, предводительствуемой князем Меншиковым, Шереметевым и Ренне. Ретраншементы были снабжены 106 крупными орудиями. При этом шведская армия, окруженная со всех сторон, была лишена нужного продовольствия. Добывать необходимые припасы через фуражиров было нельзя, так как все дороги были перехвачены. Поэтому король вынужден был построить свою армию в 20 тыс. человек в боевой порядок и начать бой. Таким образом, шведскому читателю сообщаются две цифры: против 20 тыс. шведов — 200 тыс. русских… Вся «реляция» написана в стиле такой «правдивости». Впрочем, по-видимому, правительствующий совет сообразил, что он хватил через край, и в новой реляции уже сбавил цифру русских победителей. Оказывается, что их было уже не 200 тыс., а "100 тыс."

Официальной лжи, которая просто не знала удержу, верили и не верили, но народ начинал довольно сильно роптать, горевал, голодал, однако повиновался. Может быть, именно отчаянное положение, в которое попала страна после Полтавы, побуждало воздерживаться от каких-либо демонстраций недовольства.[609]Тот же Вреде, член совета, полагал, что после полтавского разгрома мир с Россией знаменует не только потерю всех прибалтийских владений, но нечто худшее: где было ручательство, что русские теперь не завоюют Финляндию и не вторгнутся в Швецию? И сделать это они могут удобнее всего именно после того, как шведы положат оружие. Подготовившись, переведя сухопутные силы из Украины в Финляндию, усилив постройку шхерного и транспортного флота иди дождавшись зимы, сухопутьем по льду Ботнического залива, русская армия окажется в Стокгольме. Тогда как не подписывая мира. Швеция может рассчитывать на помощь Англии, Франции, может быть, даже той же Дании, с которой помириться для шведов несравненно выгоднее, чем с Россией. Мир казался им еще опаснее для Швеции, чем война.

Перехваченное чье-то письмо, посланное из Швеции, сообщает 22 октября 1709 г. о двух фактах: во-первых, шведы готовятся к продолжению войны, потому что в Швеции «заарестованы» все корабли, "дабы никому иному яко и его королевское величество шведский хлеб в Лифлянды возити", и уже большая часть перевезена для прокормления шведских гарнизонов; а с другой стороны, в том же письме сообщается, что в самой Швеции голод, и такой, что "всякой крестьянин хощет охотно солдат быть", просто "в намерении своего прокормления".[610]Вреде и его товарищи знали (и говорили), что чиновники давно уже получают лишь половину своих и без того скудных окладов, что страна разорена и обескровлена, но они не были согласны с той частью шведского правящего дворянского круга, представители которой роптали на короля, не желающего уступать своему грозному неприятелю и подписывать мир. Во всяком случае упорство короля на этот раз не казалось таким безумным, как при других чрезвычайных оказиях. Верило ли правительство и вся поддерживавшая его часть дворянства в то, что немедленное заключение мира может грозить Швеции русским нашествием, или не верило, но во всяком случае этим пугалом можно было держать обнищавшее крестьянство и рабочих горного Фалуна в повиновении. А больше пока ничего не требовалось. Так судили далеко не все, но именно те, в руках которых была реальная власть. Карл и в Бендерах оставался самодержавным повелителем нищей, голодающей, павшей духом, но пока еще покорно несущей свое тяжелое ярмо Швеции. Самодержавная власть была прикончена немедленно после смерти короля в 1718 г., уже при его преемнице Ульрике Элеоноре.

Карл XII никогда не стремился какими-нибудь пышными фразами хоть немного прикрыть полное свое равнодушие к участи своих верноподданных, которым так дорого приходилось окупать своей кровью и достоянием похождения их владетеля в далеких краях, Карл, вступивший на престол подростком и унаследовавший трон после нескольких крупных деспотов, утвердивших неограниченную власть в Швеции, никогда и не подозревал, что подданные могут иметь свою волю, свои интересы и что вообще должно хоть как-нибудь с ними считаться. К этому прибавлялось крепко сидевшее в Карле XII полное убеждение в божественном происхождении монархической власти. Это ему с юных лет крепко вдолбило в голову придворное духовенство. Он был еще всецело человеком традиций XVII столетия и только потому не повторял слов своего современника Людовика XIV: "государство — это я", что ему и в голову не могло прийти, что кто-нибудь в состоянии в этом усомниться. Да и, кроме того, Карл был молчалив и не умел отпускать эффектные фразы. В нем ничего не было и от позднейшей приторной и фальшивой сентиментальности времени "просвещенного абсолютизма". Король Карл XII всю жизнь прожил в спокойной уверенности что "все для короля и посредством короля", функция которого — приказывать, требуя от подданных все, что ему угодно, а их дело исправно выполнять приказы.

Вот, проиграв под Полтавой войну, уничтожив свою армию, погубив навеки великодержавное положение Швеции и разорив дотла свой народ, сидит он в Бендерах, сидит уже полтора года и начинает сердиться, но отнюдь не на себя самого, а на государственный совет в Стокгольме, который почтительно, но настойчиво доносит ему о растущей нищете, о разорении страны, и о ее истощении бесконечными наборами и поборами. Королю кажется, что это, наконец, становится досадным и совсем излишним: "Что касается состояния нужды в нашем отечестве, то ведь это уже столько раз повторялось, что было бы достаточно, если бы об этом сообщали как можно короче, — так ли обстоит дело, как прежде, или же еще хуже. Таким способом нам бы в достаточной степени напоминали о деле, которое и кроме того достаточно известно, однако не может-быть поправлено как-нибудь иначе, чем если мы себе промыслим почетный и выгодный мир. Но такого мира нельзя добиться печальными докладами". Карл знал, что стокгольмский совет убежден, что после Полтавы нелепо думать, будто можно заставить Петра отказаться от завоеванной Прибалтики. Король знает, что усталая страна жаждет мира, и он сердится: "… нужно сломить высокомерие неприятеля… Мы убеждены, что вы тоже были бы такого мнения, если бы вы услышали, как тут обстоят дела, и что вы никогда не пришли бы снова к мысли, что должно купить позорный мир ценой потери нескольких провинций. Мы никогда не дадим нашего согласия на это, как бы ни складывались обстоятельства… Никто, желающий называться честным патриотом, не должен стараться о таком мире, скорее он должен советовать уж лучше отважиться на самое крайнее, чем позволить, чтобы государство или его провинции хоть в малейшей степени были уменьшены, особенно в отношении к России".[611]

Напротив, Карл надеется "с помощью всевышнего" вернуть все, что попало в руки русских, и, мало того, "принудить их к такому миру", чтобы они еще уплатили ему, Карлу, справедливое вознаграждение "за причиненный ущерб и испытанное шведами правонарушение". Это письмо должно было показать Стокгольму и Швеции, что война не только не окончится вскоре, но и никогда при жизни и царствовании Карла не окончится и что Швеции суждены еще долгие годы страданий и нищеты и новых территориальных потерь.

Так и случилось в действительности. Русская победа в Северной войне и окончательное признание Швеции побежденной страной были после Полтавы неотвратимы.

В течение всей Северной войны Россия боролась сначала за свое существование, за свою национальную свободу и честь и за свое будущее. После Полтавы непосредственная угроза безопасности России, конечно, отодвинулась в весьма далекое и туманное будущее. Неосмысленный авантюризм терзаемого мучительным стыдом и бессильным гневом Карла XII заставлял его затевать злобные ссоры с визирями и султаном, которых он тщетно убеждал об одолжении: чтобы они дали ему тысяч сто турецкого войска, и он поведет их в Польшу, в Украину. Ручательство за успех — полное! Правда, даже не очень доброжелательные к России английские авторы давно уже признали, что все поведение Карла после Полтавы было поведением сумасшедшего человека.[612]

Но ведь не в личном авантюризме Карла было дело, шведская аристократия и значительная часть рядового среднего дворянства и часть купечества продолжали поддерживать политику продолжения войны. Признать, что Швеция после восьми с лишком лет победоносной борьбы, после долгих кровопролитий и разорительных нескончаемых трат вдруг так много потеряла безвозвратно и что кончилось ее вековое великодержавие, кончилось обладание хлебородной Балтикой, и она сразу же вернулась к тем уже забытым временам, когда она была заключена в свои скудные скалистые пределы, — было слишком трудно переносимо.

Если фантастичными могли представляться планы нового похода с помощью турок и татар в глубь русской суши, то еще вовсе не считались утраченными и проигранными шансы войны на море. Одолеть Петра на море так, как король Карл мечтал одолеть его в Москве, конечно, было нельзя. Но заставить его отказаться по крайней мере хоть от части прибалтийских провинций, отнятых им у Швеции, представлялось возможным. Слухи об усилиях царя создать военный флот пока еще не пугали. Флот в Швеции был сильный, ее моряки не уступали в храбрости, выдержке, дисциплине лучшим пехотным и кавалерийским королевским полкам.

А кроме того, могли оказаться в будущем правильными расчеты на поддержку со стороны иностранных держав. Франция уже была союзницей, Англия могла стать ею завтра. Датчане были и остались врагами, но с голландцами можно было установить со временем дружеские отношения. При изменившихся условиях могла выступить и колеблющаяся и опасающаяся Турция. А главное — при перенесении борьбы с суши на море война затягивалась, не сопровождаясь никакими особыми опасностями для Швеции: высадка русских войск в Швеции, когда громадная территория Финляндии защищает ее своими пространствами на суше, а шведский флот — с моря, представлялась еще невозможной. И при затяжке войны дипломатическое и военное вмешательство других держав в пользу Швеции становилось вполне мыслимым.

Вывод в правящих кругах Швеции был сделан: хуже того мира, который предлагает царь, ничего быть не может, а продолжение войны дает шансы на более приемлемые условия и не грозит существованию страны.

Были, правда, голоса и в стокгольмском совете и за его стенами, выражавшие много опасений и вовсе не считавшие продолжение войны безопасным для Швеции. Но они были в меньшинстве. Весь правительственный аппарат во главе с представительницей отсутствующего короля принцессой Ульрикой Элеонорой был против заключения мира.

Но все они жестоко ошиблись. Для России отказ от прибалтийских приобретений, которые она всегда считала лишь возвращением стародавних русских владений, был равносилен ликвидации того необходимого, великого дела, без которого Московское царство никак не могло ни дышать свободно, ни жить спокойно, ни торговать и сноситься с Европой так, как это уже явственно требовалось экономическим развитием. Будет ли Петербург новой европейской столицей или Москва превратится с течением времени лишь в обширную зависимую провинцию, останется ли море навсегда недоступным для русского народа только потому, что в старое время у него были насилием отняты Ивангород, Колывань, Ям, Копорье, Юрьев, Корела и берега Балтики, где он раньше уже был, или ему удастся приобщиться к тем нациям, для которых море — один из необходимых элементов их экономического процветания, — вот какой вопрос ставился для России этим упорством Карла XII, сидящего в Бендерах, и правящих кругов Стокгольма, которые в лице влиятельнейших своих представителей продолжали поддерживать короля.