Вадим Аведов, капитан в отставке, спецназ ГРУ

Что обо мне забыли сослуживцы – это, наверное, чем‑то и хорошо. Ничто не напоминало мне о былых днях, когда я был здоров и тверд. Хотя иногда обида язвочкой где‑то в желудке тянула – никто за два года не приехал навестить, узнать, как дела обстоят. Правда, звонили на мобильник, поскольку городского телефона у меня сначала не было, его только позже с большими пробежками по инстанциям поставили. Военкомат помог. Но я никому тот номер не давал. А номер мобильника у хороших моих друзей по службе был. Они звонили в основном в самом начале, после госпиталя и комиссии, чтобы посочувствовать. Потом все реже и реже. В последний год уже и не вспоминали. Вру, в новогоднюю ночь было... Поздравляли, желали, и все прочее... Четыре звонка сразу... А потом – забыли. А ведь были друзья... Но, в принципе, от Моздока до Тамбова, а уж тем более до домика в деревне, о котором сослуживцы не знали, далековато, и не всегда путь мимо лежит. Кому в отпуск выпадет в столицу ехать, могли бы заглянуть, но у нас, офицеров, москвичей и не было. Большей частью – сибиряки и уральцы. Им до дома в другую сторону ехать. Да и от Москвы до Тамбова хотя и не так далеко, как до Моздока, все же не ближний путь. Считай, семь сотен верст.

Нет, не стоит обижаться... А солдаты... Даже те, кто поближе живет... Были, помнится, такие, хотя всех адресов я просто и знать не обязан. Что – солдаты? Им‑то я другом не приходился... Командиром был, кажется, хорошим, никого, знаю точно, не обижал, потому что это вообще не в моих привычках – власть доставшуюся без надобности показывать. А солдаты такое отношение понимают и принимают. Когда следовало приказать – я приказывал, и никто не возражал. Если можно было просто сказать или понудить – я и этим обходился. И ко мне хорошо относились. Но ведь такое отношение не заставит разыскивать человека, чтобы повидаться. Заставляет только нужда. А кому я, хромой, нужен?..

Первое время мне в самом деле трудно было. Морально даже более трудно, чем физически. С непривычки. Я каждый взгляд на улице ловил. Казалось, все смотрят на такого молодого и хромающего. Палочку я презрел и не желал с ней ходить. Превозмогая боль, просто шагал, хотя хромоту скрыть не мог... Зубами скрипел, но как можно больше шагал, чтобы ногу разработать... А вечерами плакать хотелось, только слез не было... Одна обида – но сам не знал, на кого... Получи я ранение в тяжелом бою – это переносилось бы легче. А шальная предсмертная очередь какого‑то перепуганного дурня – и вся жизнь насмарку. Как это перенести?..

– Ты‑то готов хоть к этому был. А если бы солдат какой‑то на твоем месте оказался? – тихо спрашивала жена.

Она знала, как меня утешить. Я рад был, что пуля мне досталась, а не кому‑то, кто рядом со мной был, не солдату, командиру взвода или кому‑то еще, мне подчиненному, за кого я ответственность несу.

Жена помогала и поддерживала как могла, даже на другую работу перевелась, чтобы со мной больше рядом находиться. Трудно нам жилось. Но она старалась, не подавала вида, что ей не менее трудно, чем мне. И Берсерк помогал. Хвостом купированным махал, в глаза заглядывал, понять мое состояние старался. С ним, говоря честно, вообще раскисать и даже просто давать себе послабление было нельзя. Он сам по себе натура серьезная и мужественная. И не простил бы, стань я слабым. Мне, помнится, рассказывали про одного известного российского каскадера, актера и режиссера, который держит дома мастифа и алабая. Гуляет с собаками по очереди. Сначала с громадным мастифом. Обыкновенно, на поводке его водит. Потом идет гулять с алабаем и надевает на плечи рюкзак с камнями, чтобы алабай его не уронил и не утащил. Слишком сильный пес, чтобы с ним справиться, имея собственный небольшой вес.

Вообще‑то порода послушная. Но только до времени. Есть известное определение разницы между алабаем и немецкой овчаркой. Лежит на кухне кусок мяса. Овчарка видит мясо, думает: «Какая вкуснотища... Но – нельзя, хозяин уши надерет...» Алабай видит мясо и думает: «Какая вкуснотища... Но – нельзя, хозяин уши надерет... Да хрен с ними, с этими ушами...» В этом весь алабай... Он умнейший от природы пес, но выполняет команды только тогда, когда видит в них целесообразность. И при солидных размерах, которые заставляют любую другую собаку прогуливаться размеренно и неторопливо, слишком много силы в алабае, чтобы быть послушным. Энергия требует выхода, иначе пес скиснет и станет рыхлым. А рыхлый алабай – это уже не алабай будет, а сенбернар какой‑нибудь, способный только гавкать и уступать дорогу кавказской овчарке, которую настоящий алабай обычно давит, потому что сам вожак и не терпит рядом с собой соперника. Алабай уступает обычно только другому алабаю и хозяину, если хозяин себя сразу правильно поставит.

Прогулки с Берсерком доставляли мне больше всего боли. Но я терпел точно так же, как умел терпеть он. А он своим презрением к боли не только славится, он даже мешает обнаружить какую‑то собачью болезнь, если она вдруг подойдет. Ничем свои неприятности не выдает. Натура такая. И мы с ним друг друга мужественностью поддерживали. Каждый рывок поводка болью в ноге отдавался. Каждая собака, показавшаяся из‑за угла, еще до того, как Берсерк ее увидит, вызывала во мне судорожное напряжение всех мышц – все‑таки алабай пес бойцовский, и пропустить чужую собаку равнодушно было выше его сил. Но от меня это требовало мобилизации всех сил, и физических, чтобы удержать Берсерка, и моральных, чтобы устоять на ногах и не застонать.

Берсерк заставлял меня быть сильным. Так я крепчал и выздоравливал. И даже к хромоте своей привыкал. Опять же, Берсерк заставил меня снова сесть за руль. Выпрямленная нога у меня практически не болела без нагрузки. Но в согнутом положении боль первое время была непроходящей. Нержавеющая сталь соприкасалась с живой костью. Они никак не хотели признавать друг в друге родственников. И мешали друг другу. Следовательно, и мне... Но стоя можно ездить только в общественном транспорте. В машине же, тем более за рулем, боль приходилось терпеть каждую минуту. Но дом в деревне – сто тридцать километров от города, купленный специально ради Берсерка, звал нас. И я привыкал к машине заново. Одно утешало – с такой болью никогда не уснешь за рулем. А остальное все можно и перетерпеть. И я начал ездить по городу. Двадцать минут. На следующий день – в два раза больше, потом – час... Привыкал...

Стоило обернуться, Берсерк лез лизнуть в нос. Казалось, он понимал мои трудности и поддерживал. Кто знает, может, так все и было в действительности. Берсерк даже в зеркало смотреть научился. Его место – всегда на заднем сиденье моей «Шевроле‑Нивы». А собаке недостаточно видеть затылок хозяина, собаке надо в глаза смотреть. И он глядел через зеркало. Наблюдал за мной, за выражением лица. И что‑то читал во взгляде.

Так, при поддержке жены и собаки, я начал приходить в себя. И даже целое лето в деревне ежедневно совершал с Берсерком многочасовые прогулки по окрестным лесам. Ходил, чувствуя, как нержавеющая сталь и кость начинают привыкать друг к другу...

* * *

В этом году весна встала ранняя, почки на деревьях распустились не в срок, и синоптики не обещали сильных внезапных холодов, по крайней мере, долговременных, потому поехать в деревню захотелось раньше. Впрочем, даже если бы синоптики и холода обещали, мы бы все равно поехали, поскольку печь растопить я умел, а дрова были запасены еще с прошлого года и, наверное, за зиму выморозились основательно и совсем подсохли. Но у дочери занятия в школе не кончились, и жена, естественно, в городе вынуждена была остаться, а мы с Берсерком, уставшие от городской суеты, уехали. Обещали дом к приезду женской половины подготовить, огород вскопать. На это нам выделили месяц. Берсерк был рад несказанно. Большой двор, по которому он мог бегать без поводка, быстро, как и в прежние годы, стал привычной охранной зоной. Гулять мы ходили в недалекий лес, где грибников по сезону еще не появлялось, и потому некому было пугаться моего пса. На это у нас каждый день уходило около четырех часов. В остальное время я или варил на электроплитке что‑то для себя и Берсерка, или ходил по двору в рабочем халате и с молотком в руках, искал, что еще следует прибить, или же, разрабатывая ногу, вскапывал огород. На лопату давить ногой было больно, лопата – это не педаль газа в автомобиле. Конечно, можно бы и левой ногой давить, но я предпочитал разрабатывать правую. За этим занятием как‑то вечером меня и застал неожиданный телефонный звонок.

– Собак... Нам мама звонит... Я пойду поговорю, а ты пока поработай...

Берсерк, как всякий алабай, очень любил копать землю. И хотя поговаривали, что если алабая допустить до огорода, то в нем, кроме алабайчиков, больше ничего не вырастет, я все же допускал его туда, поскольку посажено еще ничего не было.

Мобильник я оставил на столе в комнате и, хромая после лопаты сильнее обычного, поспешил в дом, чтобы ответить. Звонить, как казалось, могла только жена. Хотя только час назад мы с ней говорили. Но – мало ли, что‑то еще насущное вспомнила... Вообще‑то жена знает, что бегать мне все еще достаточно трудно, и, если я долго не отвечаю, она продолжает звонить, ожидая ответа. В этот раз я не успел дойти до стола, когда звонки кончились. Значит, вспоминала обо мне не жена. Но пользоваться удобствами мобильника я научился давно, и потому посмотрел последний неотвеченный звонок. Номер был незнакомый, тоже с мобильника. Это могла быть просто ошибка – иногда люди путают длинные номера, но я на всякий случай нажал кнопку вызова. Ответили сразу. И, наверное, посмотрели на мой номер, потому что голос с отдаленно знакомыми интонациями назвал меня по имени‑отчеству:

– Вадим Палыч?

– Да, я слушаю, – ответил с удивлением.

– Вы меня, наверное, уже не помните... Но вы когда‑то говорили нам, чтобы мы друг за друга держались, не теряли друг друга из вида, и... вообще...

Голос звучал натянуто. Словно человек на другом конце провода не уверен был, что попал по адресу, или же сомневался, что пожелаю с ним говорить.

Звонил, конечно, кто‑то из моих солдат. Я, бывало, вел с ними такие пространные разговоры. Чтобы они и после окончания службы чувствовали свою кастовость. Спецназ ГРУ – это не мотопехота, даже не ВДВ. Спецназ ГРУ – это элитные войска, равных которым в российской армии пока нет. И солдаты, прошедшие службу в спецназе ГРУ, обязаны понимать свое братство, свою общность, должны и после службы друг с другом общаться и по возможности помогать. Точно так же, как должны это делать офицеры. Но я не говорил так офицерам. Я внушал это солдатам. Значит, звонил солдат. Это было приятно... Кто‑то вспомнил, что я был.

– Да, говорил так, – сказал я спокойно и с какой‑то подступившей вдруг теплотой в груди. Сам еще не понял, что именно принесло эту теплоту и вызвало у меня приятные ощущения. – Кто это? – снова повторил вопрос.

– Берсерк.

В первый момент я, признаться, даже в окно растерянно выглянул, чтобы на своего Берсерка посмотреть, и только потом понял, кто меня разыскал. Я уже и забыл давно о его существовании, зная рядом с собой только четвероногого Берсерка.

– Ой, господи!.. Вот уж неожиданно... Но я рад, что ты объявился. Честное слово, очень рад... Роман, кажется... Я не ошибаюсь? Старший сержант Вершинин?..

– Не ошибаетесь, товарищ капитан... Или вы уже не капитан? Майор, наверное. – Он обрадовался узнаванию еще больше моего.

– Нет, Берсерк, майором я не стал и никогда уже не стану. Ты что, не знаешь ничего?

– Нет. – Голос показал, что Рома растерялся.

– Я расстался с армией в звании капитана. Но ты уволился, кажется, раньше, чем я из госпиталя выписался. Конечно, не знал... Ладно, это не важно. Ты где сейчас?

– В Москве, товарищ капитан. Извините уж, что я с неприятностями своими лезу. Но мне за помощью больше не к кому обратиться... Сложное у меня положение... На голову свалилось.

– А... Я подумал уж, ты в Тамбове... А номер как узнал?

– Это не телефонный разговор... Я умею кое‑что узнавать, зря, что ли, у вас учился.

– Ладно, в чем проблема, Берсерк? Проблемы можно ломать.

– Я и... Слегка наломал дров... Похоже, я сейчас в розыске... Только я не виноват...

Я понял, что проблема у Берсерка в самом деле серьезная. С его характером попасть в розыск несложно. Мало ли какие обстоятельства могут быть, когда приходится силой противостоять силе, зная, что ты прав, а доказать свою правоту возможности не имеешь. И помочь Роману я просто обязан. Только как и чем? Я за семьсот с лишним километров от него. Посоветовать что‑то по телефону – это смешно.

– Приехать ко мне сможешь?

– Моя машина заметная... Конечно. Смогу, наверное, товарищ капитан. В Тамбов?

– Нет. Я сейчас в деревне...

– Только я вот думаю, что в Тамбове, тем более в деревне, я не смогу решить своих проблем... Спрятаться можно, но не буду же я всю оставшуюся жизнь скрываться. Мне выяснить нужно... И оправдаться... Извините, товарищ капитан, что побеспокоил. – Голос Берсерка сел. – Я просто понадеялся, что вы сейчас случайно где‑то недалеко от Москвы оказались.

Решение пришло само собой. Я хорошо вспомнил бескомпромиссный характер Романа Вершинина. И надо сильно его стукнуть, чтобы так изменился голос.

– Я приеду в Москву. Думаю, часов через десять буду там. Номер твой в трубке записан. Я сразу позвоню... Подожди... Мне еще собаку куда‑то отправить надо... Не с кем оставить... Наверное, придется домой заехать... Так, давай... Днем в Москву трудно въехать. Значит, приеду утром. Часов в шесть... Проснешься?

– Спасибо, товарищ капитан.

– Удачи. Жди меня.

Было приятно снова чувствовать, что ты кому‑то нужен, что кто‑то надеется на тебя. Я вновь почувствовал себя командиром роты... И пусть рота моя сейчас состоит только из одного бойца – не имеет значения. Важно то, что я снова стану ответственным за кого‑то, как было раньше. От одного этого чувства отступала боль в ноге, покидали мысли о собственной ущербности и ненужности, о бесцельности существования. Я еще не совсем потерял свои боевые кондиции. Конечно, марш‑бросок мне сейчас не по силам, но в другой ситуации я остался все тем же капитаном Аведовым, офицером спецназа ГРУ.

И вообще, помочь человеку, когда ему трудно, – разве это не благое дело? Даже незнакомому человеку. А уж про знакомых и говорить нечего.