Часть первая Кавказские пленники Славяне на Кавказе: VII–VIII вв. 4 page

Увы, негодяй оказался совершенно прав. «С тех пор пуще прежнего стали авары разорять землю антов, не переставали грабить ее и порабощать ее жителей», – заключает рассказ об этих событиях летописец Восточного Рима.

Любопытно, что остатки аваров, в Европе после падения каганата попросту вырезанных озверевшими данниками («и погибоша аки обре», отмечает летописец), сохранились в Дагестане – это всем хорошо известный народ аварцы, славный впоследствии не столько воинскими достижениями, сколько отличными оружейниками – «шеломы оварьские» упоминает «Слово о полку Игореве».

Однако еще занимательнее тот след, что соседство со славянами оставило в фольклоре другого кавказского народа – чеченцев. В преданиях их упоминается некий Пиръо или Пиръон падчах (падишах). В первом из них ему прямо приписывается Божественное могущество Творца: «Люди говорят, – гласит чеченское предание, – что Пиръон‑падчах создал небеса и землю. Чтобы забраться на небо, нужно много времени. Настолько много, что если гнать на небеса осла, то понадобится столько времени, что трехгодовалый осел по возвращении сдохнет от старости». Вторая легенда уже противопоставляет Пиръона «богу» – не то Аллаху, не то собственному божеству вайнахов. Немногие знают, что чеченцы, нынче ставшие чуть ли не лицом – и надо сказать, очень неприятным лицом – исламского мира, еще два столетия назад были язычниками и поклонялись своим племенным богам. «Пиръон спорил с богом. По краю Вселенной он сделал навесы из бронзы наподобие небес. По ним он с шумом катал бочки, лил из них воду». Третье сказание говорит: «Пиръон создал медные своды небес. Он заставлял женщин подниматься на самодельные своды небес и оттуда лить воду». Иногда его называют сыном Селы – вайнахского Громовержца. Есть еще легенды, как Пиръон достал для людей из подземного мира первую мельницу, и о том, что грозный владыка очень уважал стариков, любил детей и безмерно почитал хлеб, за неуважение к которому наказывал строго. Естественно, две первые заповеди вполне понятны и естественны для чеченцев, живущих и по сей день родовым строем, но вот заповедь о любви к хлебу не слишком типична для горского народа, чьим главным пропитанием были охота, скотоводство да разбойные набеги на соседей.

Ленинградский исследователь Л.С. Клейн сопоставил эти легенды со славянскими преданиями о громовержце Перуне. Он производил громы и молнии, посылая на землю дожди с помощью «облачных дев», которых славяне именовали вилами или берегинями (вот и женщины, которых «Пиръон‑падчах» заставлял лить воду с медных небес). Связь вил с дождем была неразрывна – на головном уборе древнерусских женщин XII века цепочки‑рясны, изображающие дождь, свисавшие по бокам лица, кончались подвесками‑колтами, на которых изображали вил – птиц с девичьими лицами. Удивительнее всего, что мастера, жившие в уже не первый век крещеной стране, осмеливались не просто изображать языческих полубогинь, подобных апсарам, подчинявшимся индийскому Громовнику – Индре, но даже «святотатственно» обводили их прелестные головки НИМБАМИ. Перун, по белорусским преданиям, летает в небе верхом на мельничном жернове, а в словацкой легенде говорится, как сурово он карает тех, кто непочтительно обходится с хлебом. Некогда, говорит эта легенда, хлеб рос по всей ости пшеничного колоса, от земли до верху. И было так до тех пор, пока однажды неразумная женщина, убирая хлеб, не взяла с собой ребенка – но не припасла чистой тряпицы, и, когда малыш испачкал пеленки, вытерла детскую попку колосьями. Разъяренный Перун обратил надругавшуюся над хлебом женщину в каменный столб, а поднявшаяся лютая буря стала срывать зерна с колосьев. Но тут вмешалась собака и умолила грозного бога оставить на колосе зерен хотя бы на длину ее носа. С тех пор, повествуется в предании, люди и едят «собачью долю» в хлебе.

Медное небо также упоминается в русских легендах, духовных стихах, заговорах: «встану яз… благословясь, и пойду перекрестясь в чистое поле, умоюся росою и зорею светлою, утруся красным солнцем, подпояшуся светлым месяцем, обтычуся мелкими частыми звездами, покроюся медным небом». У христианского бога и «небесного воеводы» Михаила‑архангела просил православный ратник загородить его «железным и медным небом». Уж не языческого ли Небесного Воителя замещает в этом заклятии христианский архистратиг полков ангельских?

Даже бочки, которые катали по медному небу женщины Пиръона, появляются в легенде неспроста, и не без связи с Перуном. В честь Громовержца его обрядовым оружием – палицей – удалые молодцы‑юнаки в хорутанских деревнях старались с седла достать и разбить старую бочку, подвешенную на главной деревенской площади на старую, почитаемую в округе липу. Односельчане стояли в это время вокруг и пели обрядовые песни. А новгородцы в 1358 году «утвердишася межи собою крестным целованием, чтоб им играния бесовского не любити и бочек не бити». Поскольку языческие боги предков стали для крещеных христиан «бесами» – «боги языцей – бесы!» (Втор. 32:16–17, Пс. 105:37, Коринф. 10:10), в том числе и сам Перун – Иаков Мних писал в «Похвале князю Владимиру»: «Поганских богов, рекше бесов – Перуна, и Хърса, и иных многих», – то и обряды в честь них стали «бесовскими играниями». Еще А. Афанасьев в своих «Поэтических воззрениях славян на природу» сопоставил два этих известия, придя к выводу, что речь шла об обряде в честь Перуна, где бочка обозначала его грозовые тучи, полные хмельной влагою дождей.

Наконец, любопытную легенду сохранили от времен близкого соседства со славянами жители Армении. Историк VII века Зенобий Глакк в своей «Истории Тарона» говорит нам вот о чем: жили три брата, одного звали Куар, другого – Мелтей, третьего – Хореан. «Куар поставил город Куары, а Мелтей поставил на поле свой город и назвал его Мелтей, а Хореан поставил свой город в земле Палуни и назвал его по имени Хореан. И по прошествии времени… Куар, Мелтей и Хореан поднялись на гору Каркея и нашли там прекрасное место, так как там простор для охоты и прохлада, а также обилие травы и деревьев. И построили они там селение, и поставили они двух идолов».

Многие годы это сообщение средневекового армянского автора оставалось далеко за пределами поля зрения исследователей, изучавших славян и начало Руси. Что ж, как отмечал еще Козьма Фаддеич Прутков, специалист подобен флюсу – полнота его одностороння; иногда полезен бывает свежий взгляд дилетанта, способный придать новое направление поискам специалистов, если только те окажутся способны обратить и свои взоры в этом направлении. В 1928 году Н.Я. Марр, исследователь крайне, не говоря худого слова, своеобразный, место которого в науке, в общем‑то, целиком и полностью определялось тем, как умело подстраивал он свои умопостроения под «линию партии», сделал наблюдение, которое одно, невзирая на все его, балансировавшее иногда на грани шарлатанства, чудачества, способно обессмертить его имя. Он сопоставил предание, сообщаемое Зенобием Глакком, с… преданием «Повести временных лет» об основании Киева. Куар напомнил ему Кия, Мелтей – Щека [68], Хорив (в некоторых списках летописи звавшийся Хоревом) – Хореана. Земля Палуни, в которой жили и обустраивались братья Куар, Мелтей и Хореан, явственно напоминала землю полян, где княжил Кий с братьями. Даже упоминание сразу за рассказом об основании Куара «множества деревьев» и богатых охотничьих угодий нашло полнейшее, едва не дословное подобие в сообщаемом русским летописцем предании: «И сотвориша град во имя брата своего старейшего и нарекоша имя ему – Кыев. И бяше около града лес и бор велик, и бяху ловища зверь». Наблюдение Н.Я. Марра подхватил и развил Борис Александрович Рыбаков, обратив внимание на то, что даже порядок повествования в двух преданиях одинаков: сперва перечисляются отдельные поселения братьев (в нашей летописи это горы будущего Киева, Щековица, до сих пор носящая это имя, и до сих пор не определенная исследователями Хоривица). Затем говорится об основании ими одного города. И, наконец – о лесе под стенами молодого поселения и охотничьих угодьях в этом лесу.

А я, пожалуй, добавлю еще одно сходство: в летописях, восходящих к новгородской традиции, сразу за рассказом об основании града, лесе и «ловищах» под ним, замечается: «Были же они язычниками и приносили жертвы озерам, колодцам и растениям, как и другие язычники». В других списках и того хлеще: «Бяху же невернии и многое тщание имуще к идолам». Конечно, можно списать эти замечания на желание новгородцев уязвить надменных киевлян – не зря же киевский летописец на том месте, где его новгородские коллеги сообщали не без злорадства об «идолопоклонническом» усердии основателей «матери городов русских», словно бы с обидой за предков, вместо этого заявляет: «Бяху те мужи мудры и смыслены, и нарицахуся поляне». Что желание уязвить киевлян у новгородских летописателей было – тут спора нет, недаром же они «превратили» Кия с братьями и сестрой в изгнанных (чуть ли даже не во времена Олега Вещего) их, новгородцев, пращурами разбойников [69]. Но есть одна «мелочь», с одной стороны, сокрушающая попытки новгородцев предельно «омолодить» столицу Руси, с другой – не дающая воспринять упоминание об почитании братьями языческих кумиров как просто очередную шпильку в новгородско‑киевском соперничестве. А именно – как раз на этом месте, после рассказа о густых лесах и местах для охоты, Зенобий Глакк говорит… о поставленных братьями идолах.

Тут уж никак не отделаешься разговором о случайных созвучиях или совпадениях. Помилуйте – имена двух из трех братьев (по звучанию, по смыслу – и третьего), название земли и основанного ими города, наконец, содержание и последовательность четырех частей сказания (об отдельном житье братьев, основании ими города на горе, охоте в лесах и почитании идолов) – таких совпадений просто не бывает! Между тем отделаться от основателя Киева хотят нынче многие. Одни заявляют, будто Кий с братьями – книжная выдумка, плод умствований келейника‑летописца, а само имя его происходит от названия Киева. По логике, с позволения сказать, этих людей, имя Юрий происходит от названия города Юрьева – нынешнего Тарту? Но сейчас, с легкой руки украинского эмигранта Омельяна Прицака, многие увлеклись идеей, будто название Киева… хазарского происхождения! Араб аль Масуди упомянул командующего мусульманскими войсками Хазарского каганата (дело было в Х веке) в чине вазира, а по имени Ахмад бен Куйя, то есть сын Куйи. Некоторым ученым тут же все стало ясно – вот папа‑то этого хазарина, этот самый, извиняюсь, Куйя, и основал Киев!

Никаких археологических или иных оснований предполагать не то что основание хазарами Киева – пребывание в днепровском городе сколь‑нибудь заметной хазарской общины не существует. Название не то района, не то улицы в средневековом Киеве Козары скорее говорило бы о малочисленности киевских хазар и чуждости их киевлянам (ведь улица Ордынка располагается не в Сарай‑Бату, а в основанной отнюдь не ордынцами Москве, так же как и Немецкий двор в Новгороде вовсе не обозначает основания его выходцами из Германии). Говорило бы, повторю я, поскольку связь этого названия с хазарами надо еще доказать – всевозможные Козары щедро рассыпаны по карте славянской Европы в тех краях, где отродясь не ступала нога уроженцев каганата. Происходят эти названия от слова «козар» – козопас, козий пастух. Вполне может быть, что и киевские Козары того же корня.

Совсем уж ни к селу ни к городу – в том числе ни к Киеву – рассуждения о хазарском происхождении таких названий районов средневековой столицы Руси, как Пасынча беседа или Копырев конец. И то и другое звучит совершенно по‑славянски, и превращать славянское слово Пасынча (от «пасынок» – так называли на Руси не только приемных детей, но и младших дружинников, воинских слуг князя или боярина) в какое‑то тюркское слово, никем и никогда не засвидетельствованное, или выводить Копырев конец от тюркского племени кабар – о нем еще будет разговор – значит подменять науку гаданием на кофейной гуще.

Далее, нет ровным счетом никаких оснований полагать, что батюшка командира мусульманской армии Хазарии – армии, как любезно сообщает нам современник и соплеменник аль Масуди, знаменитый ибн Фадлан, состоявшей из наемников, – когда‑либо бывал на берегах Днепра. Больше того – предводитель наемников, сам, скорее всего, наемником и был, и папа его вполне мог быть каким‑нибудь мирным уроженцем Хорезма или Персии, тачавшим башмаки, сидящим в лавке или помахивающим тяжелым кетменем на скудно орошенном теплой арычной влагой поле, и даже не слышать никогда про такую речку – Днепр. Версия о происхождении названия древнерусской столицы от его неблагозвучного для славянского уха имени основана – точнее, шатко балансирует – на одном‑единственном созвучии. И чем же такие «научные» методы отличаются от пресловутых поисков «русских этрусков», я, читатель, право же, понять не в силах.

Мало того, и имя Кий, у простого народа сокращавшееся до Кийко или Кияшки, ходило в быту у русских до самых Петровских реформ, когда некалендарные имена окончательно поставили вне закона, превратив в презренные прозвища. Примерно до тех же пор бытовало оно и у поляков, а вот производные от этого имени названия местностей – Киевы, Киевцы, Киевки, Киевичи и прочая, прочая, прочая – встречаются в Болгарии, Югославии, Чехии, землях полабских славян. Болгарский исследователь Ковачев насчитал около восьмидесяти таких названий по землям славянских народов – и скорее всего, это еще не все. Все они, конечно, не имеют к папе хазарского наемника ни малейшего касательства, зато напрямую происходят от славянского имени Кий. Отчего же имя их «тезки» над Днепром должно иметь иное происхождение?

А предание, сообщаемое Зенобием Глакком, должно было бы окончательно вернуть вечный покой злосчастному призраку безвестного Куйи, чью память понапрасну тревожат ученые. Если предание об основателях Киева – ровесник Хазарского каганата, то родственники полководцев этого каганата, жившие триста лет спустя после Глакка, определенно не могут иметь никакого отношения к его основанию. Да, читатель, опять я употребляю «было бы»: ученые упрямый народ, и если им довелось создать кажущуюся им красивой теорию, да процитировать ее дюжины две раз – из статьи в книжку, из книжки в статью, – то мелочи вроде фактов, показаний источников или здравого смысла с трудом могут достучаться до их сознания. Вы, читатель, решите, что я глумлюсь, но вот Вам мнение крупного лингвиста В.Н. Топорова: «Понятно, что с этой точки зрения (о Куйе – основателе Киева. – О. В.) должна быть пересмотрена армянская легенда о трех братьях (один из которых, Куар, сопоставляется с Кием), сообщаемая Зенобием Глакком». Не знаю, как Вам, читатель, а мне вот решительно непонятно – как это может быть «пересмотрено» прямое показание независимого источника? И ради чего – ради все того же злополучного отчества командующего хазарских мусульман? Ради единственного созвучия? И ведь пишет ученый, лингвист‑языковед… поневоле приходишь к выводу, что наивозможное занижение роли славян, приписывание всех их достижений иноплеменникам – основной критерий «научности» в наши дни. Потому что «научные» рассуждения про Куйю и Киев, право же, только тем отличаются от штудий приснопамятного Василия Кириллыча Тредиаковского, с его «Холодониями» и «Гатью Малой», что не пытаются возвеличивать славян.

Другой автор, А.С. Королев, хотя и с разумным сомнением относится к идее о хазарском основателе Киева, впадает в другую крайность. Уж не знаю, чем нашим ученым мужам так не угодил основатель «матери городов русских», но упорству, с каким они пытаются сделать из него то иноплеменника, то вообще книжный мираж, фикцию, можно только позавидовать. Королев, к примеру, не отрицая удивительного сходства легенды из «Истории Тарона» с преданием «Повести временных лет», приходит к выводу, что… летописец попросту переписал историю основания Киева из армянских книг.

Что тут можно сказать – разве что припомнить одну историю, произошедшую в том самом Киево‑Печерском монастыре, где составлялась «Повесть временных лет», поведавшая нам о Кие с «братией», в те самые годы, описанную в «Киево‑Печерском патерике» едва ли не тем же монахом, что составлял летопись. Захворал тяжко известный праведной жизнью монах Агапит. Киевский князь Владимир Мономах послал ему своего лучшего придворного лекаря. Пока тот осматривал больного, этот, в свою очередь, вглядывался в незнакомца и, не выдержав, настороженно осведомился: «Кто ты и какой веры?» Государев эскулап, привыкший, что его все знают и узнают, изумился и не без тщеславия ответил: «Разве ты не слышал про меня? Я армянин». И тут тяжело больной инок возопил: «Да как же ты смел мою келью осквернить и меня за мою грешную руку брать?! Изыди, иноверец и нечестивец!» «И армянин, посрамленный, ушел», – с удовлетворением отмечает рассказчик – такой же печерский монах, как и принципиальный Агапит.

И вот солидный автор, ученый, специалист по Киевской Руси, пытается уверить нас, что в монастыре, монах которого не желает видеть армянина в своей келье даже как избавителя от тяжелой, быть может, смертельной хвори, читали сочинения «иноверцев и нечестивцев» в поисках сведений о начале родного города, города, с которого пошло крещение Руси, местоположения их обители? Не знаю, как Вам, читатель, а мне легче представить, что печерские черноризцы изучали родословную своего «Спасителя» по иудейскому Талмуду!

Между прочим, источник рассказа про Кия и его братьев летописец называет прямо: «якоже сказают». Не просто «говорят» – это бы передали словами «глаголаху», «рече» – а именно «сказают» – сказывают, как сказывают былины или сказки. Кий был героем местных преданий, которые летописец добросовестно записал, – иначе, как метко подчеркнул Б.А. Рыбаков, ему ни к чему было бы признаваться, что он не знает («не свемы»), к какому именно кесарю ходил в Царьград‑Константинополь князь Кий. Он мог бы спокойно вставить в сочиненный им рассказ кого угодно – хоть Юстиниана, хоть Феодосия Великого, хоть самого Константина, основателя Второго Рима. Но раз имя кесаря не названо – значит, и предание записано без домыслов и изменений. «Фольклор», презрительно скривит губу иной сноб. Что ж, устные предания – не худший способ сохранения сведений о прошлом. И отнюдь не самый ненадежный – стоит вспомнить историю с Олавом Альвконунгом. Про него рассказывает в своей «Саге об Инглингах» Снорри Стурлусон в XIII веке, а сам конунг жил еще во времена Великого переселения народов, и конечно, ничем, кроме фольклора, Снорри в рассказе о нем пользоваться не мог. Тем не менее, когда в ХХ веке раскопали курган в Швеции, который исландец (!) Снорри назвал могилой Олава, который был, по его словам, высок ростом и умер оттого, что у него заболела нога, то нашли скелет знатного мужчины той эпохи с сильно деформированными костями левой ноги. Почему же предания, записанные Нестором в Киеве за два века до Снорри, не могли быть столь же достоверны? В пользу этого говорит и удивительное сходство между записью предания, вошедшей в «Историю Тарона» Глакка, и тем, как передает ту же легенду «Повесть временных лет». Если предания не особенно изменились за полтысячи без малого лет, что отделяют Зенобия Глакка от печерского черноризца, то можно смело предположить – за срок от основания города до создания «Истории Тарона» они изменились не больше.

Но как же попало к армянскому историку это предание? Покойный академик Б.А. Рыбаков предположил в свое время, что этому мы обязаны как раз плененным Мерваном славянским поселенцам. Благо Кахетия, в которой арабский полководец расселил двадцать тысяч семей своих пленников, расположена на самой границе с Арменией. Впрочем, поскольку славяне в Армении появлялись и до того – еще раз вспомним осаду Партавы, – навряд ли есть надобность вспоминать о недолгой эпопее несчастных пленников мусульманского завоевателя. Стоит только отметить, что с этими же событиями – осадой Партавы и пленением Мерваном ибн Мухаммедом славян с Дона – связывает и Л.С. Клейн появление у чеченцев легенд о Пиръо‑Пиръоне.

Предания Кавказа сохранили память о славянах‑язычниках, пришедших к его подножию за века до Ермолова, Пушкина или Толстого.

Остановимся, наконец, на еще одном предании, уже не имеющем касательства к собственно славянскому фольклору. Это предание сообщают нам арабские историки.

Предание о тех временах, когда рус, хазар и саклаб (славянин) были родными братьями.

Может, память об этих временах хранят русские былины о богатыре Михайле Казарине [70] или былины о князе со странным, нерусским именем Саур, правившем в царстве Алыберском (очень похоже на Альбурз – персидское название современного Эльбруса).

Времена эти близились к концу.

Глава 6

«Обновленная» Хазария

Хорезм в огне. Рахдониты. Выбор Булана. Гражданская война в каганате. «Да не пощадит их глаз твой». Горе побежденным!

Чтоб тебе жить в эпоху перемен! Восточное проклятие

И снова придется переместиться мыслью в далекие от Кавказа края – что ж поделать, на земле нашей все взаимосвязано, и кто хочет ограничиться изучением истории одного края – тот даже ее не в силах будет понять. Началось все в далеком Хорезме, еще не мусульманском – хорезмийцы тех времен исповедовали, как и персы, зороастризм. На исходе VII века его сотрясала гражданская война. К власти рвался Хурзад – родич хорезмшаха по отцу и внук старейшины общины рахдонитов, иудейских торговцев и ростовщиков – по матери. За ним стояли все рахдониты Хорезма и секта еретика Маздака. Маздакиты говорили о равенстве всех перед богом и выводили из него необходимость равенства на земле. А чтобы не было неравенства, следовало отнять все у тех, кто что‑нибудь имел, и поделить между теми, у кого ничего не было. И зловещим призраком – не привидением мертвого прошлого, а тенью страшного будущего – реяло над ордами черни, дряни и сволочи, сбегавшейся отовсюду к Хурзаду, знамя Маздака. Багрово‑красное, со щитом Соломона – пятиконечной звездой.

На словах идеи маздакитов звучали, может быть, и неплохо, но в отсталом средневековом неграмотном Хорезме было слишком мало книжников, способных предпочесть красоту теории тому, что видели глаза и слышали уши. И не было еще газет, телеграфа, радио, способных обогнать беженцев, рассыпавшихся во все стороны из захваченных Хурзадом городов и сел. И чернели лицом хорезмийцы, слушая рассказы уцелевших об арыках, красных от крови тех, кто не желал отдавать бандитам Хурзада нажитое потом и кровью. И о том, как кричали, стонали, хрипели, прежде чем замолчать навсегда, пущенные по кругу их дочери и жены. Ибо женщины – тоже имущество. А имущество должно быть общим. Так завещал учитель Маздак. Так повелел вождь Хурзад.

А самые наблюдательные говорили об уцелевших в растерзанных городах домах ростовщиков и работорговцев. К ним сносили в ожидании окончательного дележа после полной победы все отнятое у «врагов истины» имущество. Сородичи матери Хурзада богатели среди пепелищ и руин.

И по‑иному перехватывал рукоять тяжелого кетменя угрюмый дехканин. И молча шел седлать коня благородный багадур.

Хорезм поднялся. Весь. Пощады не было – мстители шли мимо пересохших арыков на мертвых полях, мимо гниющих туш недоделенного скота и гниющих рядом оскверненных тел женщин, мимо чинар, увешанных трупами «врагов истины Маздака», и их родни, невзирая на пол и возраст. Пощады не было – и первыми это поняли те, кто наживался в погибающих городах. С востока надвигались остервенелые хорезмийцы, с севера лежало Аральское море, а с юга уже катилась прилетевшим из аравийских пустынь самумом конница халифата. Оставался запад, благо там, на Нижней Волге и Северном Кавказе, у рахдонитов были старые связи – кочевники за бесценок продавали им добычу и рабов. Над погибающими шайками еще мотались кровавые тряпки Маздака, когда последний караван, тяжело нагруженный сундуками с их добычей, пересек западную границу Хорезма. Отребье Хурзада сделало свое дело и больше не интересовало тех, кто был их истинными хозяевами.

На новой родине хорезмийские рахдониты и не вспомнили об уравнительных идеях Маздака. Побрякушка для дураков – и если кто‑то из них побежал за ней и сейчас кормил воронье в дымящемся Хорезме, так тем лучше для племени. Племени? Корпорация ростовщиков и работорговцев, раскинувшая метастазы от иранских нагорий до Альбиона, не была ни племенем, – хотя в нее входили только евреи, – ни религией, – хотя основывалась она на законах Талмуда. Скорее она была исполинской мафиозной «семьей». В случае необходимости она жертвовала и «соплеменниками», и «единоверцами». Ее земной святыней были Выгода и Власть. В Хазарии еще не было толп полуголодного рванья и заевшихся богачей. Идеи Маздака здесь не вели к власти, не давали выгоды. Здесь ценились отвага и знатный род. Что ж, нашлись и удальцы, отличившиеся в боях с арабами, и красавицы‑жены для племенных князей. По законам Талмуда сын еврейки считался евреем, от кого бы ни был зачат. И росли маленькие княжичи, которых все вокруг считали хазарами, а матери воспитывали как сынов Израиля.

Вскоре очередной военный вождь хазар, Булан, принял иудаизм и женился на Серах, дочери рахдонитского старейшины. Так же поступил его сын, Рас‑Тархан. Внук уже носил иудейское имя Обадия. Спустя века каган‑бек Иосиф, потомок Обадии, напишет испанскому единоверцу Хасдаю ибн Шафруту, придворному кордовского эмира: «Обадия обновил царство и укрепил веру согласно закону и правилу. Он выстроил дома собраний (синагоги) и дома учения (хедеры) и собрал мудрецов израильских».

Византийские и армянские летописцы и, в особенности, сама земля сохранили свидетельства, позволяющие, скажем так, существенно дополнить эту мирную картину.

Теперь не в Хорезме, но в самом каганате полыхала гражданская война. Старая языческая знать не смирилась с превращением иудаизма в государственную религию. И дело тут не в каком‑то особом антисемитизме знатных хазар. Скорее уж дело в ненависти рахдонитов‑иудеев к язычеству, ненависти, основанной на запретах Ветхого Завета, его непримиримых требованиях не поклоняться идолам, сокрушать кумиры, ниспровергать столбы, вырубать священные рощи и опрокидывать жертвенники. Волхвов и ворожей должно было изгонять, побивать камнями, разрубать на куски. Рахдониты не стремились обратить в свою веру весь хазарский народ, но наверняка требовали исполнения этих заветов от своих хазарских внуков. И вряд ли жрецы и не породнившиеся с рахдонитами хазары пришли в восторг, увидев, что те, кого они считали братьями, стали избегать обрядов хазарских богов, уничтожать изваяния предков.

Война была беспощадной, потери несли и те и другие. Обадия потерял и сына Езекию, и внука Манассию, так что престол перешел после войны к его брату, Ханукке. Но противники Обадии были обречены. Новые хозяева страны плотной стеной стояли вокруг престола уже принявшего иудаизм кагана – и их враги становились в глазах большинства хазар врагами кагана и каган‑бека, изменниками и мятежниками. У них за спиной не было опыта гражданской войны. Язычники, чтившие род, они видели в новой знати хоть и неполноценных, но соплеменников. Откуда им было знать, что принесенный чужаками закон не позволял «соплеменникам» видеть в них хотя бы людей? Они пытались договориться, приносили клятвы. Откуда им было знать, что новая вера прямо вменяет в обязанность обмануть язычника, а раз в год, в веселый праздник Йом‑Кипур, освобождает от любых обещаний и клятв? Они не имели представления об изощреннейшем искусстве интриги, виртуозное владение которым позволит потомкам их врагов натравливать друг на друга племена данников каганата.

Но все это было неважно.

Гораздо важнее – и гораздо страшнее – был новый, незнакомый степнякам метод ведения войны.

До сих пор пределом жестокости в степной войне было вырезать всех мужчин в племени, что не переросли высокой оси огромных, почти двухметровых колес кочевых кибиток. Такие свирепые расправы врезались в память степняков, о них пели у ночного костра, в промежутках между рассказами об одноглазых людоедах и кровожадных мертвецах… но даже в этом случае оставляли в живых малышей и женщин, пополнявших гаремы победителей.

И ни у каких костров в самые темные ночи не пели такого:

«И сказал им Моисей: для чего вы оставили в живых всех женщин? Итак, убейте всех детей мужеского пола и всех женщин…»(Чис. 31: 15,17), «А в городах сих народов, которых Господь бог твой дает тебе во владение, не оставляй в живых ни одной души» (Втор. 20:16), «И взяли город. И… все, что в городе, и мужей, и жен, и молодых, и старых, и волов, и овец, и ослов, все истребили мечом» (Ис. Нав. 6:19–20), «опустошал Давид ту страну, и не оставлял в живых ни мужчины, ни женщины» (1 Цар. 27:9).

Можно длить и длить цитаты, но зачем? Кому в радость дикое смакование кровавейших сцен насилия и резни? Чьи души ублажит сладострастный рефрен: «ни осталось в живых ни одной души, никого не оставил, кто бы уцелел и избежал, все дышащее предал мечу»?

На несчастной хазарской земле вновь облачались в истекающую кровью плоть чудовищные предания Ветхого Завета. О, новая власть Хазарии помнила, хорошо помнила и не повторяла ошибок прадедов. Из восставших городов, захваченных войсками Обадии, беженцев не было. Спустя тысячу с лишним лет археологи раскопали их руины – так называемые Семикаракорское и Правобережное Цимлянское городища. И груды костей.

Чего ожидали семьи защитников, когда победители сквозь проломы в стенах ринулись внутрь? Плена, грабежа, унижений? Оплакивали близких, собирались искать их среди тел у стен и мечтали найти лишь раненными?..

Они не знали, что им не придется никого искать…

«Так что истребили всех их, не оставили ни одной души».