Антирождественская кампания и борьба с ёлкой

Однако вернёмся в советскую Россию. Со второй половины 1920‑х годов советская власть и коммунистическая партия решительно вступили на путь борьбы с «религиозными предрассудками». Это в конце концов и решило судьбу ёлки. Если 24 декабря 1926 года на первой странице «Вечерней Москвы» ещё была помещена фотография ёлочного базара в Охотном ряду, что свидетельствовало о лояльности к ёлке московских властей, то через год началась плановая систематическая антирелигиозная работа, которую стали проводить в каждой губернии. В борьбе с религией самая активная роль предписывалась не только органам центральной периодической печати, но и местным издательствам и организациям. Во всех губерниях к Рождеству должны были издаваться материалы, «рассчитанные на широкий охват трудящихся города и деревни» и предлагающие планы проведения антирождественской кампании [251, 3 ]. В 1927 году в Туле была напечатана брошюра с детально разработанной программой проведения антирелигиозной пропаганды в рождественские дни. В ней устанавливались сроки кампании, предлагались тезисы докладов, в которых праздник Рождества противопоставлялся годовщине Октября (например, на тему «Рождество спасителя и 10 лет Октябрьской революции»), печатались лозунги для антирождественской пропаганды. В дни самых больших христианских праздников – Рождества и Пасхи – борьба с церковными предрассудками должна была проводиться особенно ожесточённо, поскольку считалось, что именно в эти дни «религиозная пропаганда» со стороны церкви наиболее действенна.

И всё же проводимая антирелигиозная работа, как казалось властям, не приносила нужного результата. В 1928 году была признана недостаточно эффективной деятельность «союза безбожников», который к этому времени насчитывал «всего 123 тысячи членов». В прессе сообщалось, что «безбожники» плохо справляются со своими задачами: «Фактически ведём мы антирелигиозную работу более или менее широко только два раза в году: на рождество и пасху, в порядке неожиданно свалившейся кампании» [246, 273 ]. Помимо специальных периодических изданий (газеты и журнала «Безбожник», журнала «Антирелигиозник»), в кампании, направленной против христианских праздников, приняли участие и другие органы печати. Всё чаще высказывались мысли о необходимости ужесточения борьбы с Церковью: «Надо перестать добродушничать, перестать держаться позиции либеральной терпимости в вопросах религии…», – писал журнал «Новый мир» в 1928 году [246, 275 ]. День Рождества стал рассматриваться не только как религиозный праздник, но и как праздник спаивания народа. В конце декабря 1928 года «Шадринская окружная крестьянская газета» опубликовала стишок:

На пьяную ёлку тратится денег масса,

Пьяный праздник – в кармане дыра.

Сохранит твои деньги сберегательная касса.

С пьяным праздником кончить пора.

[цит. по: 55, 13 ]

«Рождественскому пьянству» решено было положить конец. Согласно новой концепции, Рождество было объявлено не только религиозным пережитком, но и праздником капиталистического лагеря, во время которого «сильные мира сего» обманывают, подкупают, спаивают пролетариев. В прессе писалось о том, что за рубежом капиталисты устраивают «для рабочей детворы» «даровые ёлки», где дамы‑благотворительницы угощают детей конфетами, «приобретая такой дешёвой ценой право держать пролетарскую детвору в остальное время года на голодном пайке» [251, 19 ]. О «рождественских завтраках с традиционной рождественской ёлкой и подарками», которые устраиваются во многих городах «капиталистического мира», рассказывала напечатанная в 1932 году брошюра [422].

XVI партийная конференция, прошедшая в апреле 1929 года, который получил название «года великого перелома», утвердила новый режим работы, введя пятидневку или непрерывную рабочую неделю. Новый производственный календарь, в основу которого была положена «разумная и правильная организация трудового времени», отменял церковные праздники, в результате чего день Рождества превратился в обычный рабочий день. «Непрерывный рабочий год и пятидневная рабочая неделя, – писала «Правда», – не оставляют больше места для религиозных праздников… В этом году впервые рождественские дни являются обычными трудовыми рабочими днями…» [310, 1 ]. Никакие прогулы, никакое ослабление работы «на фронте социалистического строительства» в рождественские дни теперь не допускались. 25 декабря 1929 года стало днём первого Рождества в условиях «непрерывки». И хотя, как писалось, «попы развернули широкую агитацию за празднование “рождества христова”», «повсюду отмечается выход на производство рабочих» [344, 1 ].

Вместе с Рождеством отменялась и ёлка, уже прочно сросшаяся с ним. Ёлка, против которой когда‑то выступала Православная церковь, теперь стала называться «поповским» обычаем. В борьбу за отмену ёлки включились печатные издания и советские активисты. Центральные газеты обличали партийное и комсомольское руководство городов и сёл, в которых продавались и устраивались ёлки; писатели ополчились на ёлку как на «старорежимный» религиозный обычай; детские журналы осуждали и высмеивали детей, мечтающих о ёлке: «Религиозность ребят начинается именно с ёлки… Ребёнок отравляется религиозным ядом…»; «Долой ёлку и связанный с нею хлам» [11, 13, 22 ].

На одном из «антиёлочных» плакатов изображён «сектант», стоящий на «священных книгах» и держащий в руках крест, который он использует как удилище. Леска заканчивается крючком, скрытым в рождественской ёлке, на которую зачарованно смотрит мальчуган, протягивая к ней руки, в то время как коварный «сектант» думает:

Слежу за рыбкой жадно я.

Вот ёлочка нарядная,

Заместо червячка.

Ещё даю конфеты я.

Авось, приманкой этой

Поймаю простачка.

[11, 25 ]

Подобного рода плакаты стали обычными для газеты «Пионерская правда» и детских журналов тех лет. Рождеству и празднику ёлки противопоставлялись праздники нового социалистического государства, среди которых первым был 7 ноября – годовщина Октябрьской революции, «установившая на земле новую эру».

В эти критические в судьбе ёлки годы казалось, что ей пришёл конец. Предновогодними вечерами по улицам ходили дежурные и вглядывались в окна квартир: не светятся ли где‑нибудь огни ёлок. Э.Г. Герштейн, служившая в начале 1930‑х годов в ЦК профсоюза работников просвещения секретарем бюро секции научных работников, вспоминает, как ей дали общественное поручение, состоящее в выслеживании людей, устраивающих ёлки:

Я вспомнила, как ЦК профсоюзов поручил мне под Новый год ходить по квартирам школьных учителей и проверять, нет ли у них ёлки. Я решительно отказалась от такого дикого поручения. Не за это ли меня окрестили плохой общественницей?

[93, 211 ]

В школах, вместо праздников ёлки, в порядке борьбы с Рождеством и ёлкой на Новый год стали проводиться «антирождественские вечера», на которых инсценировались высмеивающие попов и церковь пьески, пелись антирелигиозные сатирические куплеты, вроде «Динь‑бом, динь‑бом, больше в церковь не пойдём» и декламировались соответствующие теме вечера произведения. И.М. Дьяконов вспоминает, как ему, ленинградскому школьнику, было предложено прочитать на одном из таких вечеров поэму Пушкина «Гавриилиада», отчего он отказался [127, 213‑214 ]. Перестали устраивать ёлки и в детских садах:

Вместе со сказкой из практики детского сада изгонялся и праздник новогодней ёлки, которую стали сравнивать с замаскированным методом воспитания детей в духе православия и самодержавия… на эту почву падают семена религии: умышленно распространяется легенда о связи ёлки с рождеством Христа, о его добре и любви к детям.

[369, 349 ]

В 1931 году ленинградский детский журнал «Чиж» напечатал рассказ, в котором руководитель «третьего очага» (как тогда назывались центры детского воспитания) собирает детей и проводит с ними беседу о Рождестве и о ёлке: «Рождество – не наш праздник, – говорил руководитель, – его придумали попы, чтобы легче обманывать тёмный невежественный народ. Устраивать ёлку – тоже вредный обычай. Разве можно срубать молодые деревья? Они должны расти». Когда беседа закончилась, дети написали такую резолюцию: «Мы против рождества. В день рождества мы все придём в очаг и не будем покупать ёлки». Одна из девочек, вернувшись домой, говорит маме: «Нет, мама, я не буду плакать… Мы все вместе решили, что ёлки мы устраивать больше не будем». «Теперь все мы должны бороться против ёлки», – завершается рассказ [447, 4‑6 ]. В том же номере «Чижа» помещено стихотворение Александра Введенского «Не позволим!»:

Не позволим мы рубить

молодую ёлку,

не дадим леса губить,

вырубать без толку.

Только тот, кто друг попов.

Ёлку праздновать готов!

Мы с тобой – враги попам,

Рождества не надо нам.

[65, 6 ]

Здесь любопытно характерное для антиёлочной кампании, захватившей и детскую печать, совмещение двух мотивировок отказа от обычая устраивать ёлку: с одной стороны, праздник детской ёлки отвергается как церковный обычай («поповский»), а с другой – проводится мысль о необходимости защитить и сохранить лес. Борьба «с порубкой ёлок» соединилась с антирелигиозной агитацией [162, 31 ]. «Ёлка, интеллигентский обычай, завезённый к нам во время оно из Германии и за который православная церковь уж никак не могла нести ответственности, – вспоминает И.М. Дьяконов, – была также объявлена религиозным предрассудком, разоряющим наши леса» [127, 176 ]. Так в новых условиях в очередной раз на повестку дня в связи с ёлкой был вынесен вопрос защиты лесов. Но вместо того, чтобы создать пригородные плантации по выращиванию ёлок (что на Западе было предпринято ещё в середине XIX века), партийные органы и учреждения советской власти предпочли борьбу с ёлкой, которая приравнивалась к борьбе за сохранность леса как государственного достояния.

Сказочка Павла Барто «Ёлка», вышедшая в 1930 году, начинается с идиллической картины леса: растёт стройная ёлочка; на ней отдыхают птицы; под ней ночует ёжик, в ветвях её играют белки и т.д. Клесты, свившие гнездо в ветвях этой ёлочки, откладывают яйца, и зимой у них появляются птенчики: «Были они ещё совсем голенькие и беспомощно копошились под ней». Но вдруг в лес приезжает на лошади бородатый старик. Спеша и воровато озираясь по сторонам, он начинает рубить ёлки. В их число попадает и наша стройная ёлочка: «Спокойно спали клесты. Звонко звякнул топор в морозном воздухе, вздрогнула ёлка, мягкими хлопьями осыпала старика… Взмахнула ёлка ветвями и рухнула в снег…» Клесты, «как слепые метались по воздуху». Но старик не слышит их криков, не видит выпавших из гнезда на снег маленьких голых птенцов. Деловито погрузив нарубленные деревья на сани, он уезжает из лесу [25]. Знаменитая песенка Кудашевой «В лесу родилась Ёлочка…» получила здесь прямо противоположную трактовку.

Ёлка «в подполье»

И всё же полностью искоренить полюбившийся обычай так и не удалось: ёлка «ушла в подполье». В семьях, верных дореволюционным традициям, её продолжали устраивать. Делали это с большой осторожностью. «Новогоднюю ёлку ставили тайно, – вспоминает С.Н. Цендровская. – Окна занавешивали одеялами, чтобы никто не видел» [467, 86 ]. О том же пишет И.М. Дьяконов, рассказывая о событиях рубежа 1920‑1930‑х годов: «…в конце декабря и начале января на улицах, где жила интеллигенция, всюду окна плотно занавешивались шторами и одеялами; там тайно справляли ёлку» [127, 176 ]. Ирина Токмакова вспоминает:

…Светлый праздник Рождества Христова был под запретом, а тот, кто вздумает его отмечать, мог поплатиться работой, а той вовсе свободой и угодить за решётку. Но наша мама… (детский доктор, внучка священников с материнской и отцовской стороны. – Е.Д.), выросшая ещё до революции, не сказать, чтобы уж очень религиозный человек, однако чтящий традицию, наша мама ни разу не оставила нас с сестрой без Рождественской ёлки.

Эти воспоминания дают представление о тех хитростях, к которым прибегали люди, желающие, чтобы у них на Рождество непременно стояла ёлка. Как рассказывает мемуаристка, ёлкой обычно обеспечивал дворник, который перед Рождеством выезжал за город в лес с огромным мешком, срубал ёлку, перерубал её пополам и запихивал в мешок. Дома он накладывал на шершавый ствол лубки, и ёлка «делалась опять целенькой и стройной. А как она дивно пахла свежестью и лесом» [421, 124 ].

Если у воспитателей, несмотря на запрет, хватало смелости, праздники ёлки устраивали иногда даже в некоторых детских садах. М.О. Чудакова рассказывала мне, что её мать, работавшая в 1930‑х годах в детском саду, ни разу не оставила своих воспитанников без ёлки.

Ёлка не исчезла полностью и из печатных издании этих лет, возможно, по недосмотру. Иногда её можно встретить на рисунках в книжках для детей, выходивших на рубеже 1920‑1930‑х годов. Так, например, в выпущенном в 1929 году сборнике Г. Туганова «Зимой» дана картинка, на которой представлен некий обобщённый образ русской зимы: поле, на горизонте лес, крестьянин, едущий за дровами, охотник на лыжах и ружьём через плечо, и тут же – мужики, везущие санях только что срубленные ёлки [435]. Образ ёлки появляется и в рассказах о тяжёлом прошлом детей рабочих и крестьян: в том же 1929 году был переиздан для детей рассказ М.М. Коцюбинского «Ёлочка», в котором с сочувствием рассказывается о двенадцатилетнем крестьянском мальчике, поехавшем на лошади в лес за ёлкой для господ. Заблудившись в лесу, он слышит вой волков, но в конце концов каким‑то чудом спасается. Вышедшие первым изданием в 1931 году воспоминания о Ленине В.Д. Бонч‑Бруевича содержат эпизод, рассказывающий о ёлке, проведённой для учеников школы в Сокольниках, которую организовал и на которой присутствовал Ленин. Речь об этом тексте ещё впереди.