Рождественская ёлка русских эмигрантов

Всё у нас в Рассее лучше.

Е.Н. Чириков. «В ночь под Рождество»

Ёлка в эмиграции составляет особую страницу в судьбе русской ёлки. Небывалый в истории России людской поток увлёк за её пределы людей, долгие годы бережно хранивших память о родине и свято соблюдавших старинные традиции. Рождественская ёлка, которая относительно недавно завоевала Россию, в среде эмигрантов первой волны оказалась в одном ряду с самыми дорогими утраченными ценностями. Эта странная метаморфоза, произошедшая с ёлкой, которую ещё менее века тому назад называли «немецким нововведением», привела к тому, что именно она, запечатлевшаяся в сознании эмигрантов как прекрасное воспоминание детства, превратилась в один из главных символов родины, утраченной в результате большевистской революции. Поэтому неудивительно, что воспоминания о России, приобретавшие особенную остроту в дни великих праздников, возрождали в сознании картины безвозвратно ушедшего прошлого – родного дома, родной природы, православных праздников, в первую очередь – Пасхи и Рождества с его непременной и столь полюбившейся ёлкой: «Рождественские праздники были особенно ценны… ёлкой со всеми её игрушками и сластями, сусальным дождём и т.д.» [182, 74 ]. Тысячи русских семей, потерявших родину, на старое Рождество с тоской вспоминали самые прекрасные моменты своей жизни, и ёлка неизменно оказывалась в ряду этих воспоминании‑ «Сейчас в центре рождественского веселья, преимущественно в городах, стоит убранная свечами, разукрашенная ёлка – символ Небесного Света – нашего Спасителя, – писала парижская эмигрантская газета «Возрождение». – Сияющая огнями ёлка не потеряла своего обаяния и на чужбине – она связана невидимыми нитями с нашим милым и невозвратным прошлым» [1, 22 ]; «…раскрыв коробку со старыми ёлочными украшениями, можно неожиданно вспомнить многое…

Сегодня опять, во сне,

Я вспомнил мой первый шаг:

Весёлый пушистый снег

И отблеск ёлки в свечах»,

[490, 25 ]

– подобного рода признания постоянно встречаются в рождественских номерах эмигрантских изданий. Даже своя, обычно с громадным трудом устроенная ёлочка была для эмигрантов лишь «условным символом какой‑то другой ёлки», той, которую они знали в России [306, 641 ]. В печальной «Рождественской думе эмигранта» русская ёлка воспринимается как пространственно отдалённая от лишившихся родины людей:

Настало Рождество Христово,

А ёлка наша не готова.

Вдали от нас она стоит

И думу скорбную таит…

…Мы ждём, что ёлочный наш дед

К нам за рубеж проложит след.

[373, 1 ]

И.С. Шмелёв в книге «Лето Господне», над которой он работал в эмиграции с 1933 по 1948 год, ностальгически восстанавливает в памяти дореволюционное русское Рождество. В его воспоминаниях ёлка предстаёт не только как обязательный рождественский атрибут, но и как характерная черта именно русского Рождества, а для писателя – единственно истинного. И русские ёлки для него не сравнимы ни с какими другими:

Перед Рождеством, дня за три, на рынках, на площадях, – лес ёлок. А какие ёлки! Этого добра в России сколько хочешь. Нe так, как здесь, – тычинки. У нашей ёлки… как отогреется, расправит лапы, – чаща.

[486, 98 ]

Те же ноты звучат и в мемуарах Ивана Лукаша. Написанные много лет спустя после отъезда из России, они, помимо переполнявшей их тоски по давно ушедшему в прошлое прекрасному русскому Рождеству, донесли до нас множество мелких подробностей о русском «ёлочном быте»: «На Рождестве в домашнем воздухе были разлиты чистое тепло и прохлада ёлки». Сны у него перемежаются с воспоминаниями:

…Приснилось, что потерял шапку и хожу среди рождественских ёлок у Академии Художеств, – по еловому лесу… Впрочем, ёлки и наяву продавались у Академии Художеств, на 4‑ой линии. Мелкие, жидкие снизу, воткнутые в деревянные кресты, стояли на дровнях, другие, перевязанные мочалками, были повалены друг на друга в снег, и высились чащей большие ели, перекладины которых были из брёвен.

[232, 7‑8 ]

Постоянные преувеличения (даже гиперболизация) и идеализация эмигрантами ёлок своего российского детства порою у них самих вызывали иронию. Именно эту особенность их памяти шутливо обыгрывал А. Ренников в одном из своих святочных текстов, посвящённом рассказам эмигрантов о прекрасном российском прошлом.

А ёлки у всех в детстве были только гигантские: высотой метров в десять, пятнадцать. Свечей зажигали при пошатнувшихся делах одну тысячу, при улучшении обстоятельств – две. Чтобы прикрепить звезду к вершине ёлки, специально звали из местного цирка акробата.

[350, 620‑621 ]

Впрочем, эти преувеличения не всегда были столь уж далеки от реальности. Князь Ф.Ф. Юсупов в своих эмигрантских мемуарах рассказывает о тех феерических ёлках, которые устраивались в их петербургском доме на Мойке:

Готовились целыми днями, на стремянках вместе с прислугой наряжали высоченную ёлку, до потолка. Сиянье стеклянных шаров и серебряного дождя зачаровывало наших слуг‑азиатов. Прибывали поставщики, доставляли нам подарки для друзей, и суматоха росла. В праздничный день являлись гости – почти все дети, наши ровесники, приносили с собой чемоданы, чтобы унести подарки. Подарки нам раздавали, потом угощали горячим шоколадом с пирожными и вели в зал на «русские горки».

[493а, 61 ]

Рождественская ёлка превратилась в один из устойчивых образов эмигрантской литературы. Вспоминается, приобретая новое, трагическое осмысление, и сюжет о «чужой ёлке»: любующийся на чужую ёлку оборвыш теперь ассоциируется с судьбой разбросанных по всему миру русских людей:

Старый рождественский рассказ о замерзающем перед чужим окном, в котором видна нарядная ёлка, мальчике сама судьба расширила, обобщила и развила в целую драму.

Элементы рассказа остались те же.

Громадное окно чужого благоустроенного дома, сверкающая Рождественская ёлка, весёлые довольные дети, которых ждёт радость и грядущая нормальная жизнь в своей стране с её привычным бытом. Но мальчик уже не мальчик, а тысячи разбросанных по всему миру бездомных русских.

[306, 640‑641 ]

В рассказе четырнадцатилетнего мальчика, присланном перед Рождеством 1924 года в берлинскую газету «Дни», одинокий русский эмигрант в Сочельник бредёт по улицам Берлина; во всех окнах он видит зажжённые ёлки. «У них есть родина, семья… – думает он. – У меня этого счастья нет… Я на чужбине среди этих чужих, холодных людей» [214, 606‑607 ]. А «где‑то, верно, уже горели огни, трепетали камины, подарки слетали с пахучих веток в протянутые руки детей», – перекликается с мыслями бездомного героя Н.Н. Берберова [44, 617 ].

Несмотря на постоянную ограниченность средств, русские эмигранты всеми силами стремились сохранить и поддержать традицию, по возможности устраивая как домашние, так и общественные ёлки для детей. Накануне 1920 года А.И. Куприн обратился с воззванием, опубликованном в выходившей в Финляндии газете «Новая русская жизнь». Прося помочь русской гимназии в Перкиярви пожертвованиями (вещами, книгами, учебниками, играми и пр.), писатель не удерживается от воспоминаний: «Теперь близко Рождество. Когда‑то… помните?.. была Рождественская ёлка… подарки… улыбки… но… Боже мой, как давно…» [210, 273‑274 ]. Семнадцать лет спустя К.К. Парчевский в парижской газете «Последние новости» рассказывает о полученных им от пожилого голландца письме и деньгах. Голландец сообщает ему об организованном в Лейдене объединении русских эмигрантов, которое на праздниках устраивает для детей общественные ёлки, и просит купить на присланные им деньги хороших русских книг, которые он хочет передать в это объединение для раздачи детям в виде рождественских подарков: «Они забывают свои язык и, удалённые от родной страны, могут совсем от неё оторваться. Это было бы ужасно грустно» [306, 641‑642 ]. В 1934 году православный приход Куоккала (ныне посёлок Репино на Карельском перешейке) устроил ёлку для эмигрантских детей, на которой их угостили чаем с кренделем, после чего Рождественский дед, вызвавший всеобщий восторг, раздал подарки: «разноцветные мешочки со сластями, конфектами, пряниками и орехами» [29, 74 ].

Марина Цветаева, испытавшая во времена своего московского детства ослепительное счастье от ежегодных домашних ёлок (о чём мы узнаём из воспоминаний её сестры Анастасии), в письмах из Франции, адресованных своей чешской приятельнице Анне Тесковой, с поразительным постоянством упоминает о ёлках, которые она, несмотря на всегдашнюю нужду, обязательно устраивала для своих детей. 3 января 1928 года она пишет, что подарки дети «получат послезавтра под ёлкой»; 2 января 1937 года: «Но ёлка всё‑таки была…» («всё‑таки» – значит было опасение, что ее не будет); 3 января 1937 года: «…непрерывно о Вас думала, особенно под нашей маленькой ёлочкой, вернее сказать – над!»; 26 декабря 1938 года: «Но ёлочка всё‑таки – была. Чтобы Мур когда‑нибудь мог сказать, что у него не было Рождества без ёлки, чтобы когда‑нибудь не мог сказать, что было Рождество – без ёлки. Очень возможно, что никогда об этом не подумает, тогда эта жалкая, одинокая ёлка – ради моего детства…»; и наконец 3 января 1939 года в последнем письме из Франции: «У нас была (и ещё есть) ёлочка, маленькая и пышная, как раздувшийся ёжик» [465, 58, 148, 157, 177, 179 ].

Стал я безродным, какое же мне Рождество?

Но почему‑то в Сочельник, как некогда в детстве,

Сердце взлетает и ждёт неизвестно чего.

…Если бы снова в страну продолжительной ночи

За окнами ветер колышет

Вечнозелёные ветки, и ветки качаются.

[311, 7 ]