Шизотипическое время

Характеризуя шизотипическое растройство личности, А. Бек и А. Фримен говорят, что наиболее замечательной его особенностью является "причудливость когнитивной сферы" [Бек-Фримен 2002]. В соответствии с этим шизотипическое сознание строит причудливые модели времени. В сущности, шизотипическое время по своей причудивости и богатству во многом похоже на шизофреническое время. Не будем забывать, что шизотипическое было выделено из шизофренического совсем недавно. Но наиболее важной отличительной особенностью здесь является то, что какими бы причудливыми, сложными, многомерными, параллельными ни были шизотипические темпоральные построения, они все же так или иначе отталкиваются от исходных линейных моделей -энтропийной или эсхатологической, в то время как шизофренические представления о времени ни с чем не соотносятся, будучи вполне самодостаточными. Шизотипическое время при этом лишь похоже на асемиотическое шизофреническое время, будучи семиотически чрезвычайно сильно нагруженным.

Наиболее просто и примитивно сказать об определяющей особенности шизотипического представления о времени можно, вспомнив от том, что шизотипическая конституция носит синкретический характер, включая в себя все остальные конституции на правах радикалов. В соответствии с этим шизотипическое построение времени использует на правах "строительных материалов " все или большинство типов невротического или психопатического времени, которые были разобраны выше. Для наглядности мы сразу приведем достаточно яркий пример такого темпорального синкретизма, но затем нам придется углубиться в проблему.

Для иллюстрации шизотипического временного построения мы рассмотрим один из самых популярных культовых фильмов конца XX века - "Беги, Лола, беги". Герой Менни потерял мешок с деньгами, который он должен передать боссу. У него есть двадцать минут на то, чтобы достать сто тысяч марок, иначе его убьют. Он звонит своей возлюбленной Лоле, и она начинает бежать. Сначала она просто выбегает из дому, потом она бежит к своему отцу банкиру просить у него денег, но он отказывает. В это время Менни грабит банк, но тут полиция его убивает. Однако время возвращается вспять к тому моменту, когда Лола выбегает из дому. Она опять бежит к отцу и под дулом пистолета за­ставляет дать ей деньги, затем она благополучно встречается с Менни, но тут убивают ее. Время опять возвращается к исходной точке. Лола бежит, она не застает отца в офисе, вбегает в здание казино и за несколько минут чудесным образом выигрывает 100 тысяч марок. В это время Менни находит бродягу, который случайно украл у него пакет с деньгами, и все заканчивается хорошо.

Практически мы тут видим совмещение почти всех из перечисленных выше представлений о времени. Каждый эпизод имеет

линейную развертку. Его можно понять и как циклоидное энтропийное время, особенно неудачные первые два, и как шизоидное телеологическое - Лола бежит для того, чтобы спасти во чтобы то ни стало Менни. В то же время неудачный вариант прошлого тут же подменяется, фальсифицируется новым вариантом - истерическое время. При этом происходит автоматическое повторение эпизодов без всяких, во всяком случае на первый взгляд, видимых признаков становления - это обсессивно-компульсивное время. Течение событий два раза прерывается двумя эпизодами из прошлого, когда Менни и Лола лежат в кровати и мирно беседуют о любви, - это психастеническое время воспоминаний. В то же время для Лолы, одержимой одной сверхценной идеей достать деньги, время парадоксальным образом вообще перестает существовать -это черта паранойяльного сознания.

Здесь мы должны остановиться и задать себе два вопроса. Во-первых, по каким критериям мы называем тот или иной текст шизотипическим дискурсом? Во-вторых, почему, если это так, шизотипический дискурс играет столь важную роль в культуре XX столетия?

На первый вопрос ответить труднее. Будем считать любой дискурс XX века, где отражена неповседневная "причудливая" точка зрения на мир ("шизофреноподобный текст"), шизотипическим. Применительно к фильму "Беги, Лола, беги" такой вопрос возникает потому, что мы имеем дело с текстом, который, несмотря на всю свою утонченность, все же находится на границе между массовым или элитарным искусством. Выходит, что шизотипическая картина мира - это нечто вроде синонима постмодернистской картины мира. Я думаю, что так оно и есть. И уточнение этого положения будет содержаться в ответе на второй вопрос -о роли шизотипического в культуре XX веке. Ответ на этот вопрос будет длинным и сложным.

Мы не сообщим ничего нового, сказав, что те "формы жизни", которые предложил XX век уже в самом начале, резко расходились с теми привычными формами жизни, которыми жил век XIX. В частности, одной из таких привычных форм было естественнонаучное представление о времени, связанное со вторым началом термодинамики. Построение новых моделей, в частности, теории относительности и квантовой механики поколебало эти привычные представления (как известно, в частности, время в микромире обратимо, элементарные частицы могут двигаться и в будущее, и в прошлое [Рейхенбах 1962]).

С другой стороны, чрезвычайно усложнились представления о человеческой психике, прежде всего благодаря психоанализу. В-третьих, конечно, Первая мировая война. В результате в качестве защитной реакции человеческого сознания на эти чрезвычайные стрессы актуализировалась шизофрения, которую можно считать таким же "изобретением" XX века,

как психоанализ и релятивистскую физику. Шизофрения была отражением
в человеческой психике тех новых моделей, которые стереотипно
мыслящее человеческое сознание не могло вместить. Однако постепенно
часть этой шизофренической массы, по-видимому, интеллектуально
наиболее состоятельная часть, адаптировалась к новой ситуации и дала
культурный Ответ (в смысле А. Дж. Тойнби) на столь трудный Вызов,
который предложила культура XX века. Этот ответ и был шизотипической
картиной мира, которая реализовала себя прежде всего в сюрреализме,
неоклассицистической музыке, неомифологическом романе,

неортодоксальной психотерапии типа Юнга и Лакана, философии Витгенштейна и Хайдеггера, семантике возможных миров и многозначной логике, авторском кинематографе Бунюэля и Тарковского, во всей совокупности текстов литературы, искусства и философии послевоенного постмодернизма.

Но почему все перечисленные нами направления мы относим к шизотипическому? Давайте сразу ответим на этот важный вопрос. Во-первых, я должен сразу сказать, что в этой работе мы покидаем область патографии в узком смысле, то есть описание жизни человека или произведения искусства с точки зрения психопатологии. Наша задача в этом исследовании совсем другая - мы показываем, как то или иное психопатологическое явление - в данном случае шизотипия -соотносилось с явлениями большой культуры. То есть нас не интересует психиатрический диагноз Мандельштама и душевная болезнь Булгакова и то, как они проявлялись в их творчестве. Но то, что они внесли в культуру XX века, неотделимо от того, чем они болели и чем болел сам XX век. В XX веке психическая болезнь в определенном смысле перестала быть частным делом. Это очень хорошо понимал, например, такой блестящий художник XX века, как Сальвадор Дали, который из своей болезни сделал себе имидж, славу и миллионы. Создатель паранойяльного метода, наслаждающийся собой и превозносящий себя мегаломан - и при этом действительно великий художник - такого в XIX веке, по-видимому, быть не могло.

Давайте начнем с неомифологизма. Почему неомифологизм - это шизотипия? Тот факт, что мифологическое мышление связано с шизофренией, для нас теперь очевиден. Связь между ними наиболее убедительно показали Юнг и Гроф. Неомифологизм - то есть наложение мифологического канала на повседневную жизнь, это, так сказать культурная шизофрения, "шизофрения с человеческим лицом", а это и есть шизотипия. "Причудливость когнитивной сферы" сохраняется, странность сохраняется, даже могут временами возникать какие-то галлюцинации, но в целом это явление не психотическое, соотносящее свой опыт с опытом обычного человека, homo normalis.

Но какое это отношение имеет к проблеме времени? Самое непосредственное. Какие бы вычурные временные построения ни

придумывались, все равно остается отталкивание от нормального обыденного времени. Вообще время - одна из самых главных тем в XX веке. Первыми здесь выступили Джойс и Пруст. Джойс наложил обыденный день дублинского еврея на время путешествия Улисса на Итаку (те ретардации, которые претерпевают гомеровский Одиссей и его спутники при возращении домой, заставляют заподозрить в нем обсессивно-компульсивного психопата, ср. [Салецл 1999]); Пруст мифологизировал (гиперболизировал) невротически-психастеническую ностальгию по прошлому. Можно предположить, что это было весьма актуально в начале XX века, когда люди отчаянно тосковали по старым добрым временам. Поэтому и гиперпсихастенический проект Пруста имел такой успех.

Несколько по-иному вопрос был поставлен и решен в "Волшебной горе" Томаса Манна, романе о времени, как он сам его называет. В самой структуре романа нет шизотипических временных сдвигов, но тем не менее это неомифологическое произведение, анализирующее проблему как бы языком XIX века, как это и характерно для Томаса Манна. Ганс Касторп попадает на волшебную гору, где сакраментальные семь лет подготавливают его к подлинному началу XX века, к Первой мировой войне. При этом в его "герметической педагогике" изучаются все достижения начала XX века - психоанализ, релятивистские теории, политические проблемы и бытовые технические реалии вплоть до кинематографа и граммофона. При этом Ганс Касторп ассоциируется с мифологическим простаком, симплициссимусом и одновременно с Тангейзером, находящимся в плену на волшебной горе у Венеры (см. [Мелетинский 1976]) - то есть эффект наложения обыденного малого времени на большое мифологическое и здесь имеет место.

Здесь мы прервем наш историко-литературный очерк и обратимся к тому, как в начале века поступала со временем философия. Можно сказать, что это был бум на философию времени, которая в XIX века практически не изучалась. Бергсон и Гуссерль построили теории внутреннего времени. Брэдли и МакТаггарт построили теории, отрицающие объективность феномена времени. Джон Уильям Данн построил многомерную модель времени. На ней необходимо остановиться подробнее, так как она имеет явный шизотипический характер и к тому же стала парадигмообразующей для многих дальнейших феноменов XX века.

Есть два наблюдателя, говорит Данн. Наблюдатель 2 следит за наблюдателем 1, находящимся в обычном четырехмерном пространственно-временном континууме. Но сам этот наблюдатель 2 тоже движется во времени, причем его время не совпадает со временем наблюдателя 1. То есть у наблюдателя 2 прибавляется еще одно временное измерение- время 2. При этом время 1, за которым он наблюдает, становится пространственно-подобным, то есть по нему можно передвигаться, как по пространству- в прошлое, в будущее и обратно,

подобно тому, как в семиотическом времени текста можно заглянуть в конец романа, а потом перечитать его еще раз. Далее Данн постулирует наблюдателя 3, который следит за наблюдателем 2. Континуум этого последнего наблюдателя будет уже шестимерным, при этом необратимым будет лишь его специфическое время 3; время 2 наблюдателя 2 будет для него пространственно-подобным. Нарастание иерархии наблюдателей и, соответственно, временных изменений может продолжаться до бесконечности, пределом которой является Абсолютный наблюдатель, движущийся в абсолютном Времени, то есть Бог [Данн 2000].

Интересно, что, согласно Данну, разнопорядковые наблюдатели могут находиться внутри одного сознания, проявляясь в особых состояниях сознания, например, во сне. Так, во сне, наблюдая за самим собой, мы можем оказаться в собственном будущем, тогда-то мы и видим пророческие сновидения. Теория Данна является синтетической по отношению к линейно-эсхатологической и циклической моделям, то есть шизотипической. Серийный универсум Данна - нечто вроде системы зеркал, отражающихся друг в друге. Вселенная, по Данну, иерархия, каждый уровень которой является текстом по отношению к уровню более высокого порядка и реальностью по отношению к уровню более низкого порядка.

Концепция Данна оказала существенное влияние на культуру XX века, в частности, на творчество X. Л. Борхеса, каждая новелла которого, посвященная проблеме времени и соотношению текста и реальности, закономерно дешифруется серийной концепцией Данна, которую Борхес хорошо знал. Так, в новелле "Другой" старый Борхес встречает себя самого молодым. Причем для старика Борхеса это событие, по реконструкции Борхеса-автора, происходит в реальности, а для молодого - во сне. То есть молодой Борхес во сне, будучи наблюдателем 2 по отношению к самому себе, переместился по пространственно-подобному времени 1 в свое будущее, где встретил самого себя стариком, который, будучи наблюдателем 1, спокойно прожил свой век во времени 1. Однако молодой Борхес забывает свой сон, поэтому, когда он становится стариком, встреча с самим собой, путешествующим по его времени 1, представляется для него полной неожиданностью.

В системе Данна чрезвычайно важно постулирование наблюдателя, Другого. Наблюдатель - важнейший компонент квантновой теории Гейзенберга. Другой - наиболее важная категория психоанализа Лакана. Почему наблюдатель и Другой суть шизотипические категории? Ответ понятен. Шизотипический характер имеет мозаическую структуру, состоит из нескольких субхарактеров (см. предыдущую главу). Если это характеры типа шизоидного, психастенического или истерического (а в больших культурных проектах XX века участвовали, конечно, личности с развитым шизоидным радикалом), то ясно, что когда одна часть личности что-то делает или говорит, то другая за ней наблюдает. Это создает во временных

шизотипических построениях (прежде всего в не случайно столь популярных в XX веке сюжетах путешествий в будущее и прошлое - от Герберта Уэллса до Бредбери и Стругацких и далее) особый парадокс, который состоит в том, что наблюдатель самим своим присутствием необратимо изменяет картину прошлого или будущего и этим создает двойную идентичность во времени. Вот что пишет об этом Славой Жижек:

"Вот главный парадокс, на который мы хотим указать: существуют события в прошлом, которые субъекту хотелось бы изменить, "переиграть" (истерическая позиция- В. Р.), в которые ему хотелось бы вмешаться, - и он совершает путешествие в прошлое (ср. выше "Давай поедем в город, / Где мы с тобой бывали"; Д. Самойлов. - В. Р.), снова переживает эти прошлые события, и хотя кажется, что он "ничего уже не может изменить", но на самом деле все обстоит как раз наоборот - только его вмешательство делает события прошлого такими, какими они всегда были (курсив Жижека. - В. Р.): оказывается, что его вмешательство предполагалось, было предусмотрено изначально. Изначальная "иллюзия" субъекта состоит в том, что он просто забывает о необходимости учитывать свои собственные действия в данных событиях, то есть упускает из виду, что "тот, кто считает, тоже включен в подсчет" (как в принципе неопределенности Гейзенберга. -В. Р.) [Жижек 1999: 63].

Здесь важно подчеркнуть особую роль и особенность категории истины в философии XX века, ее относительность, релятивность, прагматическую обусловленность, представление о том, что может быть несколько истин одновременно. Это тесно связано с категорией времени. Любая истина имеет временной характер. То, что истинно сегодня, может быть ложно завтра и наоборот. Такие истины У. Куайн называл "невечными". Например, фраза "Путин - президент России" является истинной только с момента его избрания в марте 2000 года. До этого она была ложной. В сущности, только логические истины типа "если А, то неверно, что не А", имеют вечный характер. Но в XX веке были расшатаны и эти законы в построениях паранепротиворечивых многозначных логик, где вместо двух значений "истинно" и "ложно" могут возникать, например, четыре значения: истинно, ложно, не истинно и не ложно, и истинно и ложно. Например, "Дождь идет, и дождь не идет" (наиболее яркое построение такого типа см. в статье Г. фон Вригта "Логика истины" [Вригт 1986]). В этом смысле задание параллельных временных потоков в нарративах шизотипического дискурса XX апеллирует именно к такому "боровскому" пониманию истины - объект одновременно является и тем, и чем-то противоположным, например, и частицей, и волной (принцип дополнительности).

В качестве наиболее простого примера всего того, что сказано о наблюдателе, истине и временных потоках приведем рассказ Борхеса

"Тема предателя и героя". Историк Райен исследует события важнейшего восстания. Руководитель этого восстания Килпатрик - признанный вождь народа и герой. Но восставшим ясно, что кто-то из них предатель. Один из них с неопровержимостью доказывает, что предателем является сам руководитель восстания Килпатрик. Тогда восставшие, чтобы не смущать народ, решают сохранить официальный статус предателя как героя. Они разыгрывают восстание, где весь город становится театром, и Килпатрик умирает мученической смертью героя. В заключение Райен, который не осмеливается вскрыть истину, пишет биографию Килпатрика как героя, и под конец ему приходит в голову, что и его историческое исследование было запланировано кем-то заранее. Здесь шизоидное телеологическое понимание времени и истории побеждает естественнонаучное "цик­лоидное".

Другой пример того же Борхеса, более сложный, - рассказ "Три версии предательства Иуды". Нулевая версия о том, что Иуда предал Иисуса из зависти, отвергается как слишком традиционная, "естественнонаучная", детерминистская версия XIX века. Взамен этого согласно первой версии Иуда предал Иисуса, чтобы тот объявил себя в своем мученичестве. Вторая версия (при этом шизоидная телеологичность от первой версии к последней нарастает) состоит в том, что Иуда предал Иисуса, будучи его отражением, как предательство является отражением подвига. В соответствии с третьей версией Иуда и был Иисусом, который, чтобы максимально принизить себя в своем человеческом облике, совершил наиболее низкий человеческий поступок - предательство.

Представление о том, что у одного события могут быть несколько параллельных течений времени с разными исходами (вспомним фильм "Беги Лола, беги"), было научно зафиксировано в особой логической дисциплине 1970-х годов - семантике возможных миров (применительно к "Лоле" подробно см. [Михайлова 2001]), где подразумевается, что можно математически построить некий кластер течений событий, "мировых линий", одна из которых достаточно условно называется "действительным миром" [Хинтикка 1980]. За пятьдесят лет до этого Акутагава в рассказе "В чаще" (более известном по фильму Куросавы "Росёмон") построил ту же самую временную схему. В чаще находят труп убитого самурая. Известный разбойник на суде признается, что он убил самурая. Но потом на суде выступает жена самурая и заявляет, что это она убила его (все версии сопровождаются подробным описанием событий). Третьим на суде выступает дух умершего самурая, который утверждает, что он сам покончил с собой. При этом вопрос не стоит о том, какая версия истинная, а какая ложная. Это три равноправных мировых линии, три временных потока.

Еще один пример - роман Набокова "Бледное пламя". Здесь имеется поэма Шейда и комментарий к ней, который пишет друг Шейда преподаватель литературы Кинбот. Постепенно из этого комментария

выясняется, что Кинбот является королем в изгнании некой вымышленной страны Зембли, и вся поэма - не что иное, как комментарий к его (Кинбота) жизни в качестве короля. При этом остается так и не ясным, является ли Кинбот параноиком, вычитывающим из поэмы то, чего там нет, подобно тому, как при бреде отношения параноики вычитывают из газет события, связанные, по их мнению, с ними, или действительно его жизнь зашифрована в поэме - паранойяльная и шизоидная версии оказываются равноправными.

Третий пример "Хазарский словарь" Павича, в центре которого факт принятия хазарами новой веры - православной, исламской или иудейской. Причем православные источники словаря утверждают, что хазары приняли православие, исламские - что ислам, а иудейские - что иудаизм.

"Истина где-то рядом".

Вообще не случайно, что последний великий роман XX века написан на тему истории. Кризис истории как знания о прошлом времени - одна из характерных черт культуры второй половины XX века, постмодернистской культуры. (В первой половине XX века тоже был кризис исторического, который преодолевался путем шизоидно-ананкастических циклических историософских построений О. Шпенглера, Н. Бердяева и А. Дж. Тойнби.)

Сам Павич в предисловии к "Хазарскому словарю" пишет сле­дующее:

"Издатель второго издания "Хазарского словаря" полностью отдает себе отчет, что данные Даубманнуса, то есть материалы XVII века, полностью недостоверны, они в максимально возможной мере построены на легендах, представляют собой нечто вроде бреда во сне (курсив мой. - В. Р.) и спутаны сетями заблуждений различной давности".

Отсюда популярные в конце XX века квазисторические построения, которые вскрывают якобы фальсифицированные целые огромные пласты истории прошлого, как мы видим это в работах А. Т. Фоменко (см. новейшую ожесточенную полемику с этими взглядами со стороны традиционных ученых в книге [История и антиистория 2000]). Здесь истерическая установка - заменить прошлое - сочетается с шизоидной установкой: прошлое и так уже давно заменили с определенной целью. Более умеренный вариант антиистории предложил в свое время Л. Н. Гумилев в книге "Поиски вымышленного царства" [Гумилев 1994]. Я полагаю, что в принципе метаисторические построения Даниила Андреева в "Розе мира" тоже являются плодом культурного шизотипического (в данном случае шизофренического) сознания XX века.

По мнению А. М. Пятигорского, "единственное, что им (постмодернистам- В. Р.) остается, это описывать то, что с ними

происходит сейчас, ибо обращение к истории будет всегда обращением к их истории и, тем самым, отрицанием их роли в настоящем. Я думаю, что смысл этого выражения - обращение к себе как к уже не обладающему своим прошлым. Его эпистемологические корни очевидны: если мое прошлое кончилось, то чтобы не кончиться вместе с ним, мне надо говорить и писать вместе в ним, мне надо говорить и писать о своем настоящем как длящемся во времени, как имеющем свою историю. Иными словами, только так я выживу исторически" [Пятигорский 1996: 362].

Одним из шизотипических символов XX века в его отношениях со временем является кинематограф, который обладает способностью показывать все возможные временные конфигурации, показывать прошлое и будущее как настоящее, в виде квазиреалиастической картинки, реалистически-подобно рассказывать о путешествиях в прошлое и будущее, визуализировать и истерическое желание заменить прошлое, и психастеническую ностальгию по прошлому, показывать одно и то же течение времени как детерминистское и как телеологическое. Таким шизотипическим кинематографическим символом отношения XX века со временем может служить фильм Тарковского "Зеркало", где прошлое, настоящее и будущее оживают в виде воспоминаний и фантазий главного героя в нелинейном перемешивающемся порядке. При этом в противоположность шизофреническому временному хаосу за этой нелинейностью памяти встает вполне отчетливая (телеологически-шизоидная, конечно, по своей сути) временная линия исторической судьбы России.

В заключение можно сказать, что шизотипический человек хотя и принимает идею простого линейного времени, в обыденном ли энтропийном или культурно-эсхатологическом варианте, но он не может жить и воспринимать мир по законам такого времени - они ему неинтересны в силу "причудливости" его когнитивной сферы и не адекватны той культурной реальности, в которой он должен пребывать. Находясь зачастую на границе между здоровьем и болезнью, между неврозом и психозом, он склонен воспринимать время также как некую пограничность, трансгрессивность, некую экзистенциальную черту, за которой его ждет либо вечное блаженство, либо адские муки. И путь к этой черте лежит не по прямой линии, но по многомерному, параллельно развивающемуся, возвращающемуся назад и забегающему вперед причудливому временному континууму.

Точно так же, как XX веку было неинтересно писать реалистические романы в духе Тургенева, сочинять гармоничную недиссонирующую музыку в духе Чайковского и рисовать картины в духе передвижников. XX век был во многом страшен, гораздо страшнее XIX. Но к этому страшному, трудному приходилось приспосабливаться и находить адекватные формы его выражения, адекватные формы жизни. Шизотипическое время - одна из таких форм жизни.

Литература

Абаев Н. В. Чань-буддизм и культурно-психологические традиции в средневековом Китае. М., 1989.

Бек А., Фримен А. (ред.) Когнитивная психотерапия расстройств личности. С-Пб., 2002.

Бинсвангер Л. История болезни Лолы Фосс // Бинсвангер Л. Бытие-в-мире. М., 1999.

Блейлер Э. Аффективность, внушение, паранойя. М., 2001.

Брилл А. Лекции по психоаналитической психиатрии. М., 1999.

Бурно М. Е. К уточнению клинического понятия "психастеническая психопатия" (Краткая история и современное состояние вопроса) // Журнал невропатологии и психиатрии имени С. С. Корсакова, т. LXXIV, вып. 11, 1974.

Бурно М. Е. Трудный характер и пьянство. Киев, 1990.

Бурно М. Е. О характерах людей. М., 1996.

Вригт Г. фон. Логика истины // Вригт Г фон. Логико-философские исследования. М., 1986.

Данн Дж. У. Эксперимент со временем. М., 2000.

Гебзаттель В. фон. Мир компульсивного // Экзистенциальная психология. М., 2001.

Гроф С. За пределами мозга: Рождение, смерть и трансценденция в психотерапии. М., 1992.

Гумилев Л. Н. Этнос и категория времени // Гумилев Л. Н. Этносфера. М., 1993.

Гумилев Л. Н. Поиски вымышленного царства: Легенда о "государстве пресвитера Иоанна". М., 1994.

Жижек С. Возвышенный объект идеологии. М., 1999.

История и антиистория: Критика "Новой хронологии" академика А. Т. Фоменко. М., 2000.

Кемпинский А. Психология шизофрении. М., 1998.

Лакан Ж. Семинары. Т. 5. Образования бессознательного. М., 2002.

Леонгард К. Акцентуированные личности. Киев, 1979.

Лотман Ю. М. О Хлестакове // Лотман Ю. М. Избр. статьи в 3 тт. Т. 1. Таллинн, 1992.

МакВильямс Н. Психоаналитическая диагностика. М., 1998.

Мелетинский Е. М. Поэтика мифа. М., 1976.

Минковски Ю. Случай шизофренической депрессии // Экзистенциальная психология. М., 2001.

Михайлова Т. А. "Беги, Лола, беги" // Руднев В. Энциклопедический словарь культуры XX века. М., 2001.

Перлз Ф. Любовь, голод и агрессия. М., 2000.

Пятигорский А. М. О постмодернизме // Пятигорский А. М. Избр. труды. М., 1996.

Рейхенбах Г. Направление времени. М., 1962.

Риман Ф. Основные формы страха: Исследование в области глубинной психологии. М., 1998.

Руднев В. Прочь от реальности: Исследования по философии текста. П. М., 2000.

Руднев В. Метафизика футбола: Исследования по философии текста и патографии. М., 2001.

Руднев В. Характеры и расстройства личности: Патография и метапсихология. М., 2002.

Салецл Р. (Из)вращения любви и ненависти. М., 1999.

Смирнов И. П. Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней. М., 1994.

Фрейд 3. Введение в психоанализ: Лекции. М., 1989.

Фрейд 3. Из истории одного детского невроза // Зигмунд Фрейд и Человек-Волк. Киев, 1996.

Фрейд 3. Фрагмент исследования истерии (Случай Доры) // Фрейд 3. Интерес к психоанализу. Ростов-на-Дону, 1998.

Хинтикка Я. Логико-эпистемологические исследования. М., 1980.