Крылья победы

Алексей Иванович Шахурин

Крылья победы

Шахурин Алексей Иванович

Крылья победы

Шахурин Алексей Иванович

Крылья победы

1Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста

Аннотация издательства: Алексей Иванович Шахурин - нарком авиационной промышленности СССР в годы Великой Отечественной войны. Его воспоминания как о своей деятельности на этом посту, так и о работе авиационной промышленности страны в целом могут прояснить некоторые вопросы воздушной войны на восточном фронте.

Содержание

Неожиданное назначение

То, что было до этого

До войны - полтора года

Сделать все, чтобы успеть

Час испытаний настал

На восток

Самолеты идут на фронт

Больше и лучше

Быт авиастроителей

Испытанные в бою

Примечания

Неожиданное назначение

Назначение народным комиссаром авиационной промышленности, с чего мне хочется начать свои воспоминания, было для меня полной неожиданностью. В первых числах января 1940 года в Горький, где я работал секретарем обкома партии, позвонили из Центрального Комитета. Мне был задан один вопрос:

- Товарищ Шахурин, можете ли вы сегодня выехать в Москву?

Я ответил, что сейчас идет сессия областного Совета депутатов трудящихся, я председательствую на ней, продлится она весь сегодняшний, а возможно, и завтрашний день.

- Тогда, товарищ Шахурин,- сказали мне.- объясните товарищам, что вас срочно вызывают в ЦК.

- Хорошо.

- А возможность выехать немедленно есть?

- Через два часа отходит поезд.

- Тогда выезжайте.

По опыту работы секретарем обкома в Ярославле и в Горьком я знал, что если не говорят, зачем вызывают, то выяснять нет смысла. Однако, ни о чем не спросив звонившего мне, я подумал: "Чем объяснить этот совершенно неожиданный вызов? К чему готовиться?" Начал перебирать в уме, какие вопросы могут вызвать недовольство, какие - особо заинтересовать ЦК, и ответа не нашел. Дела шли в целом неплохо, проблем, требовавших экстренного обсуждения или решения, на мой взгляд, не было.

Позвонил домой, сообщил, что срочно еду в Москву. Затем стал подбирать материалы, которые могли понадобиться для разного рода справок.

Утром 10 января, к началу рабочего дня, был в ЦК.

- Очень хорошо,- сказали мне,- побудьте здесь. Если в

Крылья победы отделах у вас есть какие-либо дела, займитесь ими, но так, чтобы мы знали, где вы находитесь, и в любой момент могли вас разыскать.

Ничего не ясно. Значит, вопрос, по которому меня вызывали, будет решаться не здесь или же здесь, только в другое время. Но почему тогда вызов был таким срочным? Зашел в один отдел, другой, поговорил с товарищами о разных делах, но мысль о том, зачем вызвали, не давала покоя. Так прошел почти весь день. Наконец около пяти часов мне сказали, что нужно ехать в Кремль к товарищу Сталину.

Путь от Старой площади до Кремля, где работал Сталин, короток, но нетрудно представить, сколько мыслей промелькнуло у меня в голове за эти недолгие минуты.

Автомобиль нырнул в ворота Спасской башни, и мы подъехали к нужному нам зданию. Поднялись на второй этаж, вошли в приемную. Нас уже ждали и без промедления провели в кабинет. Это была длинная комната, в которой стоял большой покрытый синим сукном стол с придвинутыми стульями, а чуть поодаль еще письменный стол и столик с телефонными аппаратами. В кабинете находились Сталин, Молотов, Ворошилов и другие члены Политбюро. Все, кроме Сталина, ходившего по комнате, сидели.

Сталин предложил нам сесть и некоторое время молча продолжал ходить. Потом остановился около меня и сказал:

- Мы хотим назначить вас наркомом авиационной промышленности. Нужны свежие люди, хорошие организаторы и знающие к тому же авиационное дело. Как вы на это смотрите?

Предложение было неожиданным. Я не знал, что сказать. Ответил: вряд ли справлюсь с этим делом. Тем более в Горьком я недавно, работать там интересно, есть немало планов на будущее, которые хотелось бы осуществить.

- Вон какой областью руководите и тут справитесь,- добродушно заметил Ворошилов.

Молотов попросил меня уточнить, где я работал раньше, особенно интересовался работой в Военно-воздушной академии. Задавали еще вопросы. В это время к Сталину подошел его секретарь Поскребышев и что-то доложил. Сталин сказал:

- Пусть заходит!

Поскребышев вышел и вернулся с молодым человеком в военной форме. Обращаясь ко мне, Сталин спросил:

- Вы знакомы?

- Нет,- ответил я.

- Тогда познакомьтесь. Это конструктор Яковлев. И показал на меня:

- А это новый нарком авиационной промышленности товарищ Шахурин.

Я понял, что вопрос о моем назначении решен. Сталин спросил меня:

- Сколько вам лет?

- Тридцать пять,- ответил я.

- Ну вот видите,- бросил он Яковлеву.- какой молодой у вас нарком. Это хорошо.

Я заметил, что с приходом Яковлева у Сталина появился шутливый тон. До этого, как мне казалось, в его голосе слышались нотки сомнения, озабоченности.

Подойдя снова ко мне, Сталин сказал:

- Товарищ Яковлев будет вашим заместителем по опытному самолетостроению. О других заместителях поговорим потом, а сейчас скажите, кого бы вы рекомендовали секретарем обкома в Горьком вместо себя?

Я назвал председателя облисполкома Михаила Ивановича Родионова, который до этого работал третьим секретарем обкома и занимался в области сельским хозяйством.

- А почему вы рекомендуете именно его? - спросил Сталин.

- Я его хорошо знаю.

И охарактеризовал Михаила Ивановича. Коренной горьковчанин. По образованию учитель. Долго работал секретарем райкома, хорошо знает людей. Пользуется у них доверием, авторитетом. Одним словом, во всех отношениях человек для этой работы наиболее подходящий.

И я не ошибся. Всю войну Михаил Иванович был секретарем обкома, и хорошим секретарем, а после войны возглавил Совет Министров РСФСР1.

Разговор подошел к концу. Я попросил разрешения съездить в Горький, чтобы сдать дела. Сталин немного помедлил, а затем сказал, что сделать это вряд ли удастся:

Дела передать нужно в Москве. Работа, которая вас ждет, не терпит отлагательства. Всех, кого нужно, пригласим сюда. А в Горький мы пошлем представителя ЦК, который доложит обкому о принятом решении. Вам же нельзя терять ни одного дня и ни одного часа.

Пока я шел в гостиницу, в Горьком уже узнали о моем новом назначении. Родионов выехал в Москву.

Наутро началось знакомство с работой Наркомата авиационной промышленности. Сначала встретился с М. М. Кагановичем, которого мне предстояло сменить на посту наркома. С ним я был знаком и до этого, когда работал парторгом ЦК на авиационном заводе. Каганович приезжал на наш завод, а я - в наркомат. Кабинету Кагановича предшествовали две приемные: одна побольше, другая поменьше. В маленькой сидел его секретарь. В приемных, как правило, всегда было полно народу. По тому, с каким видом выходили из кабинета, узнавали о состоянии наркома. Чаще всего оно было возбужденным. Михаил Моисеевич слыл человеком резким в суждениях, вспыльчивым и экспансивным. Под горячую руку ему лучше было не попадаться.

Когда мы с ним встретились, он весь еще находился под впечатлением своего освобождения и не скрывал свои чувства. Беседы, из которой я мог бы составить представление о положении дел в промышленности, у нас не получилось.

Поэтому порядок установили такой: каждый день заслушивали и обсуждали доклад одного из руководителей главков в присутствии заводских работников и работников аппарата. В ходе обсуждения вносили предложения, направленные на улучшение дела. Выступали все желающие. Такой порядок, на мой взгляд, очень оправдал себя. Он сразу вводил в курс дела, помогал видеть достижения и слабые стороны, очерчивал наиболее трудные проблемы, позволял с достаточной глубиной оценивать состояние того или иного участка.

В процессе этих обсуждений я окончательно понял, почему мне не дали ни дня отсрочки, почему столь решительно и срочно Центральный Комитет партии начал проводить целый комплекс мероприятий, которые должны были резко изменить состояние нашей авиационной промышленности.

Дело действительно не терпело отлагательства - необходимо было в короткие сроки ликвидировать отставание в развитии авиационной техники. Достигнутый к середине тридцатых годов уровень технической оснащенности Советских Вооруженных Сил, для этого времени достаточно высокий, уже не соответствовал обстановке надвигавшейся военной опасности, не удовлетворял возросшие требования, которые выявились в ходе начавшейся второй мировой войны. Образованная ЦК партии и правительством специальная комиссия, проверявшая состояние Вооруженных Сил, отметила, что материальная часть советской авиации "в своем развитии отстает по скоростям, мощностям моторов, вооружению и прочности самолетов от авиации передовых армий других стран".

Почему и как произошло это отставание?

Думаю, главным тут было то. что на определенном этапе появилась некоторая успокоенность достигнутым. К концу второй пятилетки советские самолетостроители смогли решить чрезвычайно сложную задачу - создали самолеты, которые считались лучшими в тот период. На этих самолетах было установлено множество рекордов - рекордов действительно значительных, принесших славу нашей стране и авиации. Они свидетельствовали о том, что у нас создана мощная авиапромышленность и все, что сопутствует ей: научно-исследовательские институты, опытно-конструкторские бюро и т. д. Однако эти рекорды, достижения, на мой взгляд, создавая атмосферу уверенности в том, что наша страна идет впереди других стран в области авиации, порождали не только вполне обоснованное чувство гордости, но и действовали в какой-то степени успокаивающе.

Не сразу было оценено и появление за рубежом новых боевых самолетов. Их наши летчики впервые увидели в небе Испании. Но исключительное мастерство советских пилотов-добровольцев - в Испанию приехали не рядовые летчики, а цвет нашей авиации, пилоты с отличной боевой подготовкой,- их смелость и отвага позволили добиться значительных побед не только над самолетами устаревших конструкций, но и над еще не доведенными до конца, в какой-то мере еще "сырыми" новыми немецкими истребителями конструкции Мессершмитта. Когда же к концу войны в Испании гитлеровцы усовершенствовали свои самолеты, которые стали превосходить по летным, тактическим и боевым качествам самолеты, на которых воевали советские асы, на это сразу не обратили серьезного внимания, т. к. безоглядно верили в растущую мощь страны. Поэтому даже тот, кто все видел и непосредственно отвечал за дело, не всегда мог со всей прямотой сказать о том, что знал и о чем думал. Момент, когда следовало обратить внимание на наше отставание, на появление за рубежом совершенно новых типов машин, превосходивших наши, был упущен. Когда позже во всем разобрались, то поняли: нужны особые, исключительные меры, которые в самые короткие сроки вывели бы нашу авиацию на уровень современных требований.

В феврале 1939 года в ЦК партии состоялось совещание с участием членов Политбюро, руководителей Военно-Воздушных Сил и авиапромышленности, авиаконструкторов, летчиков, которое наметило конкретную программу развития советской авиации, оснащения ее современной техникой. Главное внимание обращалось на разработку новых образцов самолетов, в первую очередь истребителей. Последовал один за другим ряд важнейших решений ЦК партии и Совнаркома СССР о развитии авиационной промышленности и создании новой боевой авиационной техники.

В ряду этих мер были и изменения в руководстве Наркомата авиационной промышленности.

Моим первым заместителем спустя некоторое время стал Петр Васильевич Дементьев, до этого директор московского авиационного завода. Я знал его много лет, с тех пор как был назначен парторгом ЦК на этот завод. Тогда Дементьев был заместителем начальника цеха. Волевой, решительный, с хорошей хваткой, Дементьев быстро ориентировался в обстановке и точно определял в ней главное. В том сложном положении, в каком оказалась авиационная промышленность, когда предстояло не только испытать большое количество опытных самолетов в самое короткое время, но и немедленно внедрить отобранные модели в серию, от первого заместителя наркома требовались и хорошее знание самолетостроения, и большая твердость, напористость, чтобы в любых обстоятельствах довести дело до конца. Исключительная ситуация требовала и исключительной энергии при решении чрезвычайно трудных и сложных задач. Дементьев, отвечавший за серийное производство самолетов всех типов, сумел обеспечить многие из намеченных крупных мероприятий, что позволило в значительной степени наверстать упущенное, даже опередив сроки, которые ставил перед нами Центральный Комитет. Впоследствии, спустя несколько лет после войны, Петр Васильевич возглавил авиапромышленность и почти четверть века бессменно руководил ею.

Заместителем народного комиссара и начальником Главного управления истребительной авиации был назначен Павел Андреевич Воронин - человек высокой авиационной культуры, знаток заводских дел. Он прошел все ступени - от рабочего, мастера, начальника цеха до директора завода, без отрыва от производства получил инженерное образование. Все в нем - от внешности, а он всегда был подчеркнуто аккуратно одет, до его манеры говорить просто и сердечно - вызывало особую к нему симпатию. Самой главной его чертой была внутренняя потребность действовать. Какая бы ни была обстановка, если нужно было помочь заводам, Павел Андреевич вылетал на место в любое время суток. Приезды Воронина на заводы всегда заканчивались тем, что он подсказывал, что и как надо сделать. Чувствовалось, что людям, работающим бок о бок с Ворониным, доставляло большое удовольствие общаться с ним. Они видели в нем опытного руководителя, который помогал без окрика и шума. Павел Андреевич много сделал для серийного производства истребителей. Он занимался этим до войны и всю войну.

Столь же энергичным был и заместитель наркома - начальник главка бомбардировочной авиации Александр Иванович Кузнецов, работавший ранее на одном из авиационных заводов военпредом, а затем парторгом ЦК. В момент назначения он был заместителем наркома по кадрам. Александр Иванович любил авиационную технику, хорошо знал бомбардировщики, производство которых опекал. Оставаясь начальником главка всю войну, Кузнецов много способствовал совершенствованию нашей бомбардировочной авиации.

В день моего назначения наркомом заместителем моим по опытному самолетостроению стал, как уже говорилось, Александр Сергеевич Яковлев. Мне он показался волевым и целеустремленным руководителем, умеющим добиваться поставленных перед собой задач. Совмещая конструкторскую работу с должностью заместителя наркома, А. С. Яковлев добился больших успехов в создании боевых истребителей, которые вместе с истребителями конструкции С. А. Лавочкина составляли основу советской истребительной авиации в годы минувшей войны. По моему мнению, он оказался в лучшем положении по отношению к другим конструкторам, совмещая конструкторскую работу с должностью заместителя наркома. Не сказал бы, что это удачное сочетание, но польза от этого конструктору есть. Но если он не бросает творческой работы, то ему приходится испытывать некоторые неудобства. Но самое главное, соревнуясь с кем-то в области самолетостроения, этот руководитель даже при самой высочайшей объективности все-таки должен делать серьезные усилия, чтобы предпочитать чужие вещи своим. В дальнейшем от такой практики отказались.

Заместителя наркома по опытному моторостроению Василия Петровича Кузнецова уважали не только в авиационной промышленности, но и в Военно-Воздушных Силах. Вся его жизнь была связана с военной авиацией. Большой знаток моторного дела, Василий Петрович начинал когда-то механиком, простым мотористом. Став заместителем наркома, он оказался именно тем человеком, кто мог во всем разобраться, найти решение, над которым подчас подолгу бились другие. У Василия Петровича были удивительно ровные отношения со всеми главными конструкторами в области моторостроения, с работниками наркомата и на заводах. Его уважали везде. Человек общительный, он при случае любил рассказать какую-нибудь историю из своей жизни. И всегда это получалось и поучительно, и кстати.

Начальники главных управлений наркомата в большинстве остались на своих местах. Необходимости заменять их не было. Свою работу они, как правило, оценивали самокритично, верно намечали ближайшие и более отдаленные перспективы. Начальники и главные инженеры главных управлений, начальники функциональных управлений и отделов наркомата составили то ядро в управлении авиапромышленностью, опираясь на которое руководство наркомата могло решать чрезвычайно острые, сложные и не терпящие отлагательства проблемы. Это были опытные, знающие свое дело специалисты, о которых я всегда вспоминал с теплотой и сердечностью, среди них И. В. Куликов, В. П. Советов, Н. Я. Балакирев, М. А. Лесечко, Б. Н. Тарасевич, М. Н. Степин, А. Д. Шиц, В. А. Тихомиров, Г. Д. Брусникин, В. М. Дубов, А. И. Михайлов, В. А. Зорин, И. Д. Домов, А. А. Шехтман, Д. Е. Кофман, Н. И. Сысоев, Я. Т. Гавриленко.

В один из вечеров, после того как схлынули первые, наиболее срочные дела, я познакомился с руководством Военно-Воздушных Сил. Их начальником был в то время Яков Владимирович Смушкевич, дважды Герой Советского Союза, прославившийся в боях в Испании и на Халхин-Голе. Яков Владимирович был влюблен в авиацию, летал на многих типах самолетов, умел разговаривать с летчиками на их "родном" языке. Незадолго до назначения на этот пост Смушкевич потерпел серьезную аварию в одном из полетов и повредил себе ноги. Он ходил, опираясь на палку или костыль.

Бывать в кабинете начальника Военно-Воздушных Сил мне приходилось и раньше, когда я работал еще в академии. В большинстве своем это были официальные встречи. Подобного я ожидал и на этот раз и переступал порог кабинета Смушкеви-ча, не скрою, с некоторой настороженностью. Однако то, что пришлось увидеть, поразило меня. Прежде всего странно выглядел кабинет: к письменному столу была приставлена кровать, рядом - обеденный стол. Как объяснил мне потом Смушкевич, болезнь вынуждала его иногда работать лежа. Еще задверью я услышал смех, что тоже было непривычно, а войдя, увидел возбужденные лица и улыбки. Кто-то, видимо, только что пошутил, и обстановка в кабинете начальника ВВС была самой непринужденной. Здесь находились комиссар Управления ВВС Ф. А. Агальцов, будущий маршал авиации, отличный политработник и командир, и другие товарищи.

Яков Владимирович, опираясь на палку, поспешил мне навстречу, хотя я и пытался остановить его. Он встретил меня, как давнего знакомого, и я сразу понял: тут можно быть предельно откровенным и сразу переходить к делу.

Первыми моими словами были:

- Яков Владимирович, я очень рад этой встрече. Хочу верить, что она будет началом нашей совместной трудной и очень сложной работы.

Смушкевич тотчас отозвался:

- Давно хотел познакомиться с вами.

Я сказал Якову Владимировичу, что закончил принимать дела в наркомате и получил решение о задачах и перспективах авиапромышленности. Задачи огромные, а сроки - жесткие. Предстоит создать не только новые, отвечающие требованиям современной войны самолеты, но и быстро запустить их в серийное производство. А для этого нужно незамедлительно испытать опытные образцы, над которыми сейчас работают конструкторы и заводы, отобрать из многих типов боевых машин такие, какие нужны нашим военным летчикам.

- Так что сами спать не будем и вам не дадим. Яков Владимирович весело отозвался:

- Мы этого с нетерпением ждали,- и добавил: - Вы, товарищ Шахурин, не беспокойтесь. Самое главное сейчас - создать такие самолеты, которые были бы лучше, чем у кого бы то ни было. Мы ждем таких самолетов. А все, что зависит от нас, сделаем.

Я рассказал, какие создаются машины, кто ими занимается. В боевых конструкциях воплощаются дерзкие проекты, притом в сроки, которых не знала история авиации. Буквально через один-два месяца будут уходить на аэродромы, на полигоны, на испытания новые самолеты, которые нужно опробовать, облетать. Вот тут-то мы и рассчитываем на Военно-Воздушные Силы, где много талантливых и опытных людей, которых я знаю еще по Военно-воздушной академии. Они могут помочь промышленности объективно определить, какие из моделей наиболее перспективны, нужны Красной Армии.

- Да,- живо согласился Смушкевич,- мы готовы помочь всеми силами. В Европе уже развернулась война. Нужно сделать все, чтобы нас не застигли врасплох. Как начальник ВВС, я готов оказать любое содействие.

Пока мы разговаривали, в кабинет входили люди - начальники управлений, главные инженеры, другие товарищи. Со всеми меня знакомил Яков Владимирович. Он был энергичен, деятелен, подвижен. Несколько раз подходил к телефону, вызывал дежурного, отдавал распоряжения, приглашал адъютанта. Чувствовалось, что новые задачи и предстоящие перемены его очень волнуют.

И совсем не было заметно, что Смушкевича одолевает тяжелый недуг. Если бы не палка, не кровать рядом с письменным столом, никогда бы не пришла в голову мысль, что руководитель наших Военно-Воздушных Сил серьезно болен. Глядя на Якова Владимировича, на его лицо, движения, видя его порывистость, слыша его шутки, трудно было представить, что этот человек тяжело страдает.

Вспоминая об этой встрече, хочу сказать, что среди многих авиационных командиров высоких рангов, с которыми сводила судьба, я не встречал человека такой отваги, такой смелости суждений, такого обаяния, какими обладал Смушкевич. Видел я его и во время встреч со Сталиным. Свое мнение Яков Владимирович всегда отстаивал смело и настойчиво. Сталин внимательно выслушивал те или иные его соображения и часто соглашался с ними. Именно эти беседы во многом определяли программу расширения авиационного производства и то соотношение между различными видами и родами авиации, которое сыграло большую роль в Великой Отечественной войне.

С начальником ВВС2 мы встречались впоследствии много раз. В конструкторских бюро, на заводах и аэродромах мы виделись днем, а вечером или ночью - в кабинетах. Ничего не протоколировали во время этих встреч. Тем не менее все согласованные решения, чрезвычайно важные и серьезные, неизменно выполнялись.

То, что было до этого

Подъезжая к Москве по железной дороге со стороны Курска более полувека назад, пассажиры видели каменную ограду с огромными буквами: "Арматурный завод и фабрика манометров Гакенталь". Хотя никакого Гакенталя уже не было, название осталось. А за оградой располагалась, по существу, мастерская, несколько расширенная в годы первой мировой войны, так как она работала на оборону. Теперь на этом месте стоит московский завод "Манометр", выпускающий в основном сложные приборы для контроля и регулирования теплотехнических процессов.

Сюда, на "Арматурный завод и фабрику манометров Гакенталь", в конце прошлого века и тянулись крестьяне из близлежащих деревень, в том числе и из села Михайловского, где я родился. Расположено оно близ платформы Битца, на шоссе Москва - Серпухов. Теперь это рядом с кольцевой дорогой, а раньше село находилось в 20 километрах от столицы. На завод Гакенталя вместе с односельчанами пришел работать медником и мой отец - Иван Матвеевич Шахурин. Это произошло в апреле 1913 года.

Отец был малограмотным, с трудом мог писать и читать, но обладал завидным трудолюбием, крестьянской хваткой и стал хорошим специалистом своего дела. Он мог изготовлять не только детали к манометрам, но и выполнять любую медницкую работу. На заводе очень ценили его рабочий талант.

Под стать отцу была и мать - Татьяна Михайловна. Эту неграмотную русскую женщину природа наградила удивительными душевными силами, даром внутреннего такта. Появлялись один за другим дети, самым старшим из которых был я. Мать много трудилась. Сон ее был короток - 5-6 часов, весь день - в заботах и делах: то готовит еду, то стирает или чинит одежду, то моет нас, гладит рубашонки и штанишки. Ласковые руки матери запомнились навсегда. Со всей чуткостью и щедростью детской души мы отвечали ей взаимностью, горячо любили нашу маму-труженицу, старались облегчить ее повседневные заботы. Если старший уже рубил дрова и мыл пол, то следующий сын ухаживал за младшим, забавлял его, кормил. С детских лет нас приучали к труду, и мы все старались делать сами.

Дисциплина в нашем доме основывалась на уважении и любви к отцу и матери. Не думаю, что мы это глубоко понимали, это получалось само собой. И если когда-либо родители прикрикивали на нас или упрекали в чем-либо, это бывало очень неприятно и считалось у нас происшествием. Воскресенье в доме было праздником. За завтраком собиралась вся семья. В обычный день отец рано уезжал на работу, а мы бежали в школу. Когда мать садилась за стол, мы не знали. А в этот день ели все вместе. На воскресный завтрак обычно подавалась селедка с картошкой и подливкой, которую мать делала из масла с горчицей и сахаром. Все это было так вкусно, что тарелка вытиралась хлебом насухо. Иногда пекли пироги. Для детей ничего не жалели.

В доме всегда помню хорошую спокойную атмосферу. Мы не замечали, чтобы отец с матерью ссорились. Если, случалось, отец иногда в получку выпьет, то становился еще ласковее и, разгладив свои пушистые усы, начинал петь. Пел он чаще всего грустные песни и особенно одну из них: "Измученный, истерзанный наш брат-мастеровой с утра до темной ноченьки работой трудовой. Он бьет тяжелым молотом, копит купцу казну, а сам страдает голодом, порой несет нужду". Или "Эх ты, доля моя, доля, доля бедняка, тяжела ты, безотрадна, тяжела, горька". Эти да и другие песни я запомнил навсегда.

Когда отца призвали в армию на империалистическую войну (а случилось это в январе 1915 года), кончилось наше относительное благополучие. Мы, четверо мужчин, старшему из которых было 10 лет, а младшему 3 года, остались с больной матерью. Солдатское пособие - единственное средство к существованию. Вероятно, то, что мы снова переехали в деревню, и помогло нам выжить. Летом собирали щавель, ягоды, грибы, выращивали на огороде картошку и овощи, иногда получали молоко от родственников, имевших корову. Зимой становилось труднее. Надо и дров нарубить, и печь натопить, а тепло из нашей небольшой избушки выдувало мгновенно - стоило только открыть дверь.

Пожалуй, наиболее сильное впечатление детства оставила школа. Сколько светлого связано с ней! Школа была одна на несколько деревень и располагалась ближе к деревне Анино. От нас до нее было около полутора километров. Теперь эта школа в черте Москвы. А тогда стояла она на пустыре и представляла собой довольно видное для тех времен двухэтажное здание из красного кирпича. На первом этаже расположились классы, на втором - комнаты для двух наших учительниц. Каждая из них вела свой класс от начала до конца четыре года. Там, где учился я, преподавала Наталья Сергеевна Дмитриева, очень молоденькая и скромная женщина. Занималась она с нами с огромным желанием. Мы это чувствовали и очень любили ее. Она всегда переживала каждую нашу неудачу, неподготовленный урок, причем сама как-то себя чувствовала неловко, заливалась краской, упрекая нерадивых. И от этого нам становилось стыдно.

Все знания по русскому языку, арифметике, литературе и истории мы получили от нее. Она привила нам все хорошее, что может дать школа, и пробудила в нас, мальчишках и девчонках, то лучшее, что должно быть в человеке. Наказания мы получали только от батюшки - священника ближайшей церкви, преподававшего у нас "закон божий". В школу всегда бежали с радостью в любую погоду. Почти с самого начала я пристрастился к чтению. Много книг прочитал из нашей школьной библиотеки. Помимо "Капитанской дочки" Пушкина, "Князя Серебряного" А. Толстого, "Героя нашего времени" Лермонтова, почти все, написанное Гоголем, Некрасовым. Много читал Л. Толстого, вплоть до "Войны и мира". Правда, к произведениям Толстого, а также Гоголя, Пушкина и иных известных русских писателей я возвращался в разные периоды своей жизни, воспринимая их по-особому каждый раз. Если в 11- 12 лет, читая "Войну и мир", я пропускал длинные описания пейзажей, душевные переживания, так как меня захватывали события, в которых действовали герои, их разговоры, то потом, на третьем, четвертом десятке лет и позже я больше вникал в переживания героев, их душевный мир, а перечитывая эти книги в последние годы, хотел понять и настроение автора: почему он писал так, а не иначе, почему представил именно в таком виде героя того или иного произведения. Читал я в основном ночью, когда уже все спали, при керосиновой лампе. Просыпаясь, мать говорила: "Леша, уже поздно, ложись".

В то время деревня не имела ни газет, ни журналов, ни радио. Разговоры велись в основном о том, как прокормиться, что купить детям. Хорошо еще, когда такие родители, как наши, жили без ругани и пьянок. А то ведь брань не сходила с уст многих взрослых. Представьте теперь в этих условиях значение школы. Первое прочитанное стихотворение, первая книга! На тебя смотрит и тобой руководит человек большой нравственной чистоты и горячего сердца, проникнутый любовью к детям, своему труду.

Длинными зимними вечерами, сделав уроки, я писал письма отцу на фронт. Делалось это так: все садились за стол, мать и нас четверо. На столе керосиновая лампа, бумага и чернила. Мать диктует, я пишу, все слушают. Младший, Виктор, ему было в то время три года, засыпал первым. Потом укладывались другие. Мы оставались с матерью вдвоем. Она диктовала вполголоса, иногда вытирая слезы, невольно бежавшие из глаз, а я писал. Лампа освещала часть стола, все остальное тонуло в полумраке. Братья уже видели сны, а я перечитывал матери письмо отцу, и мы оба еще раз проверяли, обо всем ли ему написали.

В апреле 1916 года от отца пришло известие, что после ранения и госпиталя он находится в Москве, в Спасских казармах. Домой его не отпускали, но повидаться с ним можно было. К тому времени я чувствовал себя уже совсем взрослым - мне исполнилось двенадцать лет. Мать советовалась со мной по разным делам. Решили, что к отцу должен поехать я.

Спасские казармы помещались на Садовом кольце, недалеко от теперешнего института Склифосовского. Когда я вошел в ворота, то увидел солдат, очень похожих друг на друга, прямо-таки одинаковых. Как же найти отца? Всматривался в лица - все чужие. Вдруг заметил: идет ко мне солдат в лаптях, с густой окладистой бородой (а отец раньше бороды не носил, только усы - густые и пушистые), и этот солдат кричит мне:

- Леша, сынок!

Тут и я узнал родные глаза и лицо, побежал к отцу. Больше всего поразило меня, что он был в лаптях. Оказалось, в царской армии не хватало не только снарядов и оружия, но и обуви. Кто выбывал из строя, получал лапти.

Потом отец приехал домой в отпуск уже в ботинках с обмотками. Ему было в ту пору 34 года. Имел он два ранения: одно в голову, пуля прошла по касательной, содрав только кожу, и другое - разрывной пулей в плечо. Около плеча совсем небольшая отметка, зато на выходе, на спине, рана оказалась значительной. К счастью, пуля не задела жизненно важных мест. Вскоре отец стал работать без ограничений. Как квалифицированного рабочего его в начале 1917 года направили на завод.

Работать по найму я начал с тринадцати лет - в мае 1917 года поступил учеником в электротехническую контору И. Г. Заблудского, которая помещалась на Кузнецком мосту. На небольшой площади, откуда начинается Кузнецкий мост, стояла церковь, а в глубине, с левой стороны, был дом в два этажа с подвалом. Его и занимала эта контора с вывеской, тянувшейся метров на десять. Работая в городе, да еще в такое бурное время, я как бы перешел на следующий курс своих жизненных университетов. Хотя мой дооктябрьский производственный стаж составлял всего шесть месяцев, но эти месяцы значили для меня очень много. Контора выполняла заказы на предприятиях и в квартирах. Кроме того, оптом и в розницу торговала электротехническими товарами. Когда случались вызовы, я уходил с электромонтером как его ученик и помощник. Остальное время помогал продавцам.

Один из них, Константин Иванович Большаков, молодой, всегда хорошо одетый, располагавший к себе, по своим взглядам был убежденным большевиком. Другой, Александр Иванович Цыганков, лет пятидесяти, полный, с пышными скобелевскими усами и стрижкой бобриком, обычно в мундире без погон и лакированных сапогах, до поступления в контору служил в полиции. Он абсолютно ничего не делал, хотя и числился продавцом: ходил по залу, заложив руки за спину, или сидел в кресле и дремал. Думаю, что хозяин держал его, как говорится, на всякий случай, до "лучших" времен. В наступлении этих времен никто не сомневался. Главным занятием Цыганкова были ожесточенные политические споры с Большаковым.

Эти споры, невольным свидетелем которых я был, оказались для меня отличной школой. Власть еще находилась в руках Временного правительства. Было объявлено о созыве Учредительного собрания. Все партии развернули широкую агитационную кампанию, стремясь привлечь будущих избирателей. Для меня, выросшего в деревне, свержение самодержавия было событием, никак не укладывавшимся в голове. А тут Большаков называл свергнутого царя Николаем Кровавым, и, по его словам, выходило, что нужно передать власть в руки трудящихся, заводы и банки сделать собственностью государства, землю отдать крестьянам, прекратить войну, заключить долгожданный мир.

С разинутым ртом наблюдал я баталии в конторе. И вскоре стал горячим сторонником Большакова, потому что все, о чем он говорил - об угнетении народа, о его нужде и бесправии,- наша семья испытывала на себе. Я не мог, да и не пытался вступать в споры. Но если бы дошло до рукопашной, вряд ли удержался от участия в свалке, понятно, на чьей стороне.

Когда у монархиста не хватало аргументов, он начинал кричать:

- Скоро мы вас, большевиков, перевешаем на фонарных столбах.

Константин отвечал:

- А мы сожалеем, что не всех вас, полицейских и монархистов, перестреляли в Февральскую революцию, но это при случае исправим!

Таких и подобных перепалок мне довелось услышать много. Старался бывать на митингах, в которых не было недостатка. Поскольку мы жили в деревне и я ездил ежедневно поездом на работу в Москву - не менее часа в один конец,- чего только я ни слышал, время проходило незаметно: это были сплошные митинги без председателя. Никто не оглядывался по сторонам, никто никого не стеснялся. В Москве насчитывалось тогда примерно 220 тысяч рабочих, из них половина была связана с деревней. Большевистски настроенные рабочие говорили, что от Временного правительства ничего хорошего ждать не приходится. Конца войне не видно, разговоры о свободе туманны.

События в Москве между тем нарастали. Осень 1917 года принесла коренные перемены. 25 октября (по старому стилю) произошло вооруженное восстание в Петрограде. В этот день я, как обычно, ехал на работу. Так же спешил на Покровку и, только миновав Мясницкую улицу и Фуркасовский переулок, услышал выстрелы. Прибежал к конторе.

Контора в этот день не открывалась. Никто на работу не вышел. Простояв около двух часов у закрытой двери, я стал осторожно пробираться к Курскому вокзалу.

Домой приехал раньше обычного, чему мать очень удивилась. Объяснил, что в Москве стрельба и контора закрыта.

Возвратившийся вечером с завода отец сказал, что в Петрограде произошло восстание рабочих, власть взяли большевики, а Временное правительство низложено. В Москве организуются красногвардейские отряды из рабочих.

В последующие дни меня в Москву не пускали. Отец ездил на завод один. Рабочие каждый день митинговали. Шли переговоры с эсерами, меньшевиками, командующим войсками Московского округа, представителями городской думы. Бои начались 27 октября. На Казанском вокзале рабочие обнаружили вагоны с огромным количеством винтовок. Это очень помогло восставшим.

Помощь рабочей Москве шла из Шуи, Владимира, Ярославля, Мценска, Гжатска и других городов. Оттуда прибывали отряды рабочих и солдат. Все это имело очень большое значение для победы революции в Москве. К вечеру 2 ноября завершилось окружение Кремля. К его штурму готовились отряды почти всех районов. Шли на него и рабочие завода Гакенталя.

3 ноября гарнизон Кремля капитулировал.

5 или 6 ноября я приехал в Москву. Контора оказалась открытой, но не было ни хозяина, ни его управителя, ни бывшего полицейского Цыганкова. Контора прекратила свое существование, и я устроился к кустарю в Марьиной роще, делавшему электроприборы, распределительные доски и предохранительные щитки. Выполнял разные подсобные работы, даже вертел огромное колесо, заменяя собой электромотор. Колесо через передачу приводило в действие токарный и сверлильный станки. Но вскоре и эта мастерская закрылась. Пришлось снова искать работу. Наконец взяли меня помощником электромонтера в бригаду, монтировавшую турбину, электродвигатель и электропроводку в одном из подмосковных имений, которое оборудовалось под дом отдыха ВЦИК. Однако работа эта оказалась временной.

В стране царили разруха, голод, безработица. Большинство заводов если и работало, то с очень малой нагрузкой.

Так минуло почти два года. Постоянной работы у меня не было. Зачастую приходилось с помощью матери собирать в доме кое-какие вещи и уезжать менять их на продукты. Помню, осенью 1919 года собрались мы с дядей, братом отца, рабочим-токарем Василием Матвеевичем поехать по деревням, может, повезет, поменяем свое тряпье на продукты. С Курского вокзала решили добираться до Тулы, а там пересесть на елецкий поезд и на одной из станций сойти - походить по деревням.

Сели мы в товарняк, точнее на крышу одного из товарных вагонов. Время было послеполуденное. У Подольска стал накрапывать дождик, к Серпухову подъехали совсем мокрые. Конечно, надо было обсушиться, но как потом сядем, как доберемся до Тулы? С крыши вагона не сошли, поехали дальше. Наступила ночь, стало подмерзать. На мне был пиджак из овчины, обшитый деревенским портным так называемой "чертовой кожей". Так он обледенел. Когда к рассвету подъехали к Туле, то совсем окоченели. Еле сошли с поезда. Погрелись кипятком и еще мокрые, отыскав елецкий поезд, забрались в тамбур одного из вагонов. Из этой поездки нам удалось привезти две с половиной буханки хлеба, неизвестно какой давности. Дядя после этого заболел воспалением легких, затем тифом и умер. Было ему всего 27 лет.

В другой раз я с мешком за плечами бегал вдоль состава, идущего на Москву, искал, где можно зацепиться - сесть на буфер, подножку вагона или на крышу. Добежал до паровоза, но он тоже весь облеплен. Все же я как-то на нем устроился. Стоявший на тендере мужчина с винтовкой крикнул мне:

- Сюда нельзя, видишь - некуда!

- Как-нибудь, дяденька, мне же нужно ехать,- попросил я.

Тогда мужчина, подумав немного, предложил:

- Ну вот что, на тебе винтовку, вставай на мое место и больше никого не пускай.

С огромной радостью я согласился. Взял винтовку, занял его место и стал уговаривать наседавших: сюда садиться нельзя. Хорошо, что поезд скоро тронулся и мои охранные "функции" на этом закончились. А что делать с винтовкой? Все пассажиры - "мешочники", как их тогда называли, разместились на тендере, укрылись чем можно, а я на посту с винтовкой. Замерз почти как при поездке в Тулу. Не выдержал, на ближайшей станции забрался в будку к машинисту:

- Дяденька, возьмите у меня винтовку.

- А откуда она у тебя и кто ты такой? - удивленно спросил он.

Я объяснил, как получил винтовку, показал удостоверение сельсовета, что я сын рабочего из многодетной семьи, еду за хлебом. Машинист подобрел:

- Ну ладно, ставь винтовку сюда и грейся.

Сейчас все это может показаться невероятным, но в то время такое не удивляло.

В 1920 году, когда мне исполнилось 16 лет, я поступил на работу в коммунальный отдел города Подольска. От платформы Битца туда было ближе, чем до Москвы. Должность моя называлась: городской электромонтер. Был еще и механик. Он наблюдал за работой двигателя и динамо-машины, вырабатывавшей электроэнергию, а я - за внешней сетью. Освещение улиц скудное. Мне нужно было менять перегоревшие лампочки. Для этого с риском для жизни приходилось залезать на давно подгнившие столбы. Работал я и в учреждениях, и на квартирах - исправлял проводку. Скажу откровенно, работа вне коллектива казалась неинтересной, скучной, тяготило одиночество.

Наша деревня примыкала к имению Феррейна, бывшего крупного аптекаря (позднее в этом имении, значительно отстроенном, разместился Всесоюзный институт по разведению лекарственных растений - ВИЛАР), а тогда, в 1919 году, здесь открыли курсы, где обучали этому делу. Ребята и девушки жили на полном обеспечении. Их по тому времени хорошо кормили, обували и одевали. В основном это были дети из интеллигентной среды. Из восьмидесяти человек, учившихся на курсах, детей рабочих было не более двадцати. Из нашей и соседних деревень учился только мой брат Василий, возможно, потому, что наш дом находился за забором имения.

Пришел туда и я. Сначала стал работать с молодежью села по поручению их комсомольской ячейки, а в начале 1921 года и сам вступил в комсомол. В чем заключалась учеба, я не представлял, потому что занимался политико-воспитательной работой в нашей деревне. Секретарем ячейки комсомола курсов был Арсений Стемпковский. У комсомольцев была своя комната с портретом Ленина, лозунгами, библиотекой. Стемпковский почти сразу посоветовал мне почитать Ленина, когда показывал библиотеку, большую часть которой составляли маленькие книжечки в красных обложках.

- Сам выбери любую,- говорил он мне.

Не раз я подходил к полкам, на которых стояли эти книжки, но какую ни возьму - везде написано "Н. Ленин". Но ведь Ленина-то зовут Владимир Ильич. Вероятно, думал, это брат, а мне нужен Владимир Ильич Ленин. Покручусь, покручусь возле библиотечки, да так и уйду. А спросить стеснялся: не знал, что так Ленин часто подписывал свои работы. Но потом все-таки подошел к Стемпковскому - и он мне все объяснил.

В нашей деревне я и помогавшие мне комсомольцы проводили не только политико-просветительную работу, но и антирелигиозную пропаганду. Тогда это было делом первостепенной важности. Нередко слово "комсомолец" означало безбожник, и было главным аргументом родителей, не желавших, чтобы их дети вступали в комсомол. Девушек еще пугали тем, что все комсомолки стригут косы, ходят в кожанках и спят вповалку с ребятами. Крестьяне в большинстве своем были запуганы, невежественны, легко поддавались на враждебные провокации...

Весной 1922 года я пришел на завод "Манометр". В то время в стране еще была безработица. Меня приняли по просьбе отца - из уважения к нему. Работа оказалась несложной, но и нелегкой. Я стал молотобойцем в кузнице. В восемнадцать лет быть молотобойцем тяжеловато, но ничего другого мне предложить не могли. Не знаю, сохранились ли где-нибудь такие кузницы, какая была у нас. Возможно, в отдаленных селах они еще и есть. Помещение темное, без окон. Воздух и свет поступают через открытую дверь и от горна. Навсегда остались в памяти вид раскаленного угля да запах разогретого металла. Когда кузнец выхватывал из горна горячую болванку, я бил по ней молотом, а кузнец, как бы играя, вел свою музыку, молоточком указывая место следующего удара. За день так "наиграешься", что только бы добраться до кровати. Затем меня перевели в инструментальный цех, на фрезерный станок.

В инструментальном цехе мне все очень нравилось, все было интересно. Взять хотя бы изготовление фрезы, метчика, сверла. Сначала рассчитываешь деления, устанавливаешь инструмент и деталь, потом переводишь станок на самоход и смотришь, как воплощаются в металле твои расчеты, как из-под резца выходят готовые изделия. Смотришь - не налюбуешься и даже запоешь песню.

Песни я любил с детства. На заводе привык петь за работой. Моим соседом по станку был токарь высокой квалификации Иван Михайлович Коломенский, замечательный человек. Обратишься к нему, он отвечает всегда с улыбкой, добродушной шуткой. Работал неторопливо, но споро. Все движения были хорошо отработаны, размеренны. Дело он делал без суеты, почти всегда с песней. Пел мягким тенорком незабываемо трогательные русские песни.

На заводе я ко всему присматривался, был терпелив в учебе и довольно быстро приобрел необходимую квалификацию. Случались трудности - не терялся, обращался к товарищам - рабочим, выслушивал их советы и снова брался за дело. Хорошую закалку получил на заводе.

В сентябре 1922 года произошла встреча с представителем Бауманского райкома комсомола, который, узнав, где и когда я вступил в комсомол, сообщил, что на заводе необходимо создать комсомольскую ячейку. Видимо, обратиться ко мне ему подсказал секретарь партийной ячейки завода Терехин. Он, как и я, ездил на завод поездом, садился на одну остановку раньше меня, на станции Бутово. А так как я был уже не тринадцатилетним пареньком, который когда-то только слушал в вагоне споры взрослых, а комсомольцем, рабочим человеком, чувствовавшим ответственность за все, что делается вокруг, то часто сам вступал в разговоры, а то и в споры. Иногда то ли в шутку, то ли всерьез мне говорили: "А ну, комсомол, ответь, почему у нас так обстоит дело?" Я старался ответить. Читал в это время много. Видя мою "вагонную" активность, секретарь партячейки и порекомендовал представителю райкома обратить на меня внимание.

Выявили ребят-комсомольцев и тех, кто хотел вступить в наши ряды. Провели собрание. Меня избрали секретарем комсомольской ячейки. Было в ней поначалу всего человек десять - пятнадцать, но очень инициативных и энергичных ребят. Помнятся Коля Базанов, Миша Хломов, Ваня Аскретков, два брата Волковы и другие, кто стал работать среди молодежи. Ячейка росла. Наши начинания встречали горячую поддержку со стороны заводских партийцев. Многие из ребят выросли в руководителей крупного масштаба. Миша Хломов, например, стал управляющим делами Совнаркома СССР. В работе комсомольской ячейки в то время все было необычным. И это понятно. Новая, революционная Россия совершала первые шаги в свое великое, но еще не изведанное будущее, а комсомольцы с огромным подъемом брались за дело. Они заботились о ребятах-подростках. По ходатайству ЦК РКСМ правительство ввело так называемую бронь для них: определенный процент подростков обязательно принимали на работу. Комсомольская ячейка добивалась, чтобы это решение выполнялось неукоснительно. Следили мы и за тем, чтобы у каждого подростка был сокращенный рабочий день и все они с помощью кадровых рабочих освоили какую-либо специальность. Занятия по теоретическим вопросам проводили специально приглашенные преподаватели. Окончив школу фабрично-заводского ученичества, созданную на заводе, ребята становились настоящими рабочими.

Комсомольская ячейка занималась и политико-просветительной работой среди юношей и девушек. В уютном клубе завода, который находился в Лялином переулке, устраивались лекции, доклады. Особый интерес вызывали диспуты. Мы горячо спорили о том, как жить советской молодежи, какими должны быть взаимоотношения между ребятами и девушками, как одеваться. Можно ли комсомольцу носить галстук, а девушке - шелковые чулки?

Свой клуб любила не только молодежь, но и пожилые рабочие. Помещался он в хорошем, благоустроенном доме, где жили только рабочие завода. Придя с работы, умывшись и поев, они шли отдыхать в клуб. Здесь были зрительный зал на 200 мест, а также несколько комнат, в том числе и пионерская. В клубе учились, отдыхали, веселились.

По сравнению с комсомольскими ячейками соседних предприятий - швейной фабрики имени Клары Цеткин, чаеразвесочной фабрики и другими - наша была наиболее крупной и считалась базовой (была такая система в то время). Будучи секретарем базовой ячейки комсомола, я выполнял поручения райкома комсомола: передавал некоторые указания райкома другим комсомольским ячейкам, проводил инструктивные совещания, организовывал обмен опытом работы и т. п.

Одновременно была у меня еще одна общественная обязанность - рабкор завода. Выборы рабкора проводились на общем собрании рабочих завода. Рабочие корреспонденты выбирались не в какую-либо определенную газету, а для работы в любой газете, главным образом в местных, московских. Они писали туда небольшие заметки и о плохом, и о хорошем, не оглядываясь на то, как на это посмотрит начальство. К чести руководства завода, прежде всего директора Иванова, как мы его называли - "красного директора", взгляд на рабкоровскую работу у него и у других товарищей был правильный. Я никогда не испытывал с их стороны никакого давления.

После года работы на заводе я задумал пойти учиться. Мысль эта меня не оставляла, и по путевке райкома комсомола в конце концов поступил на учебу в Центральный дом коммунистического воспитания рабочей молодежи, который помещался в здании, где теперь находится Центральный Дом Советской Армии. Сдав необходимые экзамены, получил место в общежитии и перебрался туда. Однако когда пришел к секретарю парторганизации завода, чтобы согласовать с ним вопрос о новом секретаре комсомольской ячейки, то услышал:

- Мы тебя с завода не отпустим. Учиться еще успеешь. Сейчас ты нужен здесь.

Собралось партбюро, вынесли решение: не отпускать.

Пришлось забрать из общежития Центрального дома свои пожитки, а из канцелярии - документы и вернуться на завод.

Умер Владимир Ильич Ленин. В глубокий траур погрузились города и села. Помню, весть о смерти В. И. Ленина застала меня дома. Как клинок вонзилась в сердце боль. Как же мы будем без Ленина? Наутро, чуть свет, ушел на завод. Помню сосредоточенные лица наших отцов и матерей, сверстников и товарищей, траурный заводской митинг.

Страна глубоко скорбела о своем вожде. Комсомольцы за эти дни как-то сразу повзрослели, почувствовав на своих плечах огромную ответственность за выполнение ленинских заветов.

В эти дни началось массовое вступление рабочих в партию.

Лучшие комсомольцы завода стали коммунистами. В их числе был и я. Каждому комсомольцу райком комсомола давал рекомендацию. Нас вызвали в Бауманский райком. На беседе спрашивали, как мы понимаем звание члена партии, что сейчас, в дни великой утраты, требуется от коммунистов и рабочих, кто может быть членом партии, что требует партия от молодых коммунистов, работающих в комсомоле? Вопросы эти задаются и сейчас, но тогда они звучали по-особенному. В августе 1924 года я стал кандидатом в члены РКП(б), а членом партии - в марте 1925 года.

Партийная организация завода была в то время небольшой - человек около тридцати, но каждый коммунист был бойцом за линию партии. Помню Дрожжина, старого рабочего, вступившего в партию в период ленинского призыва. Совсем неграмотный, он был замечательным агитатором и прекрасным оратором. Около него, авторитетного рабочего, всегда собирались люди, чтобы послушать объяснение текущих событий. Помню и других рабочих, таких, как Ушаков. Карамзин, который давал мне рекомендацию в партию, а также секретаря партбюро Терехина и других. Многие из них были выдвинуты потом на ответственные посты.

Весной 1924 года наша ячейка поставила вопрос перед рай-бюро юных пионеров об организации при нашем заводе пионерского отряда и о выделении нам пионервожатого. В то время пионерские отряды организовывались при предприятиях. Районное бюро выделило нам пионервожатого. Провели запись детей. Потребовались форма, галстуки, знамя, горн, барабан. Какой же отряд без этого? Завком пошел навстречу - выделил необходимые деньги. И вот мы с Розой, так звали пионервожатую, на заводском выезде (пролетка на дутых шинах) едем на Никольскую улицу, ныне улица 25-го Октября, закупать имущество. Едем, важно покачиваясь на мягких "дутиках" и рессорах, по булыжной мостовой - асфальта тогда в Москве не было.

В клубе состоялось торжество по случаю создания 43-го отряда юных пионеров Бауманского района. Меня избрали почетным пионером отряда, повязали галстук и вручили книжку с законами и обычаями юных пионеров, написанную ребятами цветными карандашами. С этого времени в клубе встречались три поколения манометровцев. У пионеров была своя комната, там они играли и занимались. Когда в клуб приходили мы, комсомольцы, для ребят это была огромная радость. Они окружали нас, висли на шее, руках, начиналась возня, шутки и песни, пока вожатая с поддельной строгостью не призывала нас к порядку.

В декабре 1924 года в моей жизни произошла серьезная перемена. Меня выдвинули на работу в райком комсомола, в отдел политпросветработы. Партийная и комсомольская организации согласились. Так я перешел в Бауманский райком, но в парторганизации остался на заводе. Хотя и небольшой срок три года, но они были очень насыщены для меня многими событиями, Я принимал участие в организации комсомольской ячейки и был ее секретарем. Стал кандидатом в члены партии, потом вступил в члены РКП(б). Организовал пионерский отряд.

Завод "Манометр" в жизни нашей семьи вообще занимает особое место. На нем более сорока лет проработал мой отец. Оттуда он ушел на пенсию и до конца дней своих считал "Манометр" родным заводом. Я и мои два брата также трудились на этом заводе. Где бы я потом ни работал, считал, что коллектив "Манометра" всегда имеет право меня спросить, что я делаю и как работаю, если нужно, то и отозвать обратно, если я как выдвиженец завода не оправдываю оказанного доверия. В то время существовал такой порядок: рабочие, рекомендуемые на партийную, хозяйственную и советскую работу, периодически отчитывались на заводских собраниях, если они не справлялись со своими обязанностями, их отзывали снова к станку.

В декабре 1924 года началась моя работа в Бауманском райкоме комсомола. В Москве в то время было всего шесть районов. Бауманский охватывал большую территорию. Начинался он от Ильинки, ныне улица Куйбышева, и Мясницкой, теперь улица Кирова, и шел к Семеновской заставе, Преображенской площади, в Лефортово и т. д. В районе было много крупных предприятий, таких, например, как моторостроительный завод "Икар", "Манометр", затем фабрика имени Клары Цеткин, электроламповый завод, несколько типографий и текстильных фабрик. В то же время здесь располагалось и значительное количество учебных заведений: МВТУ имени Баумана, педагогический институт имени К. Либкнехта, Промышленно-экономический институт, межевой, строительный и другие. Всего более 15 учебных заведений. Были и научно-исследовательские институты, среди которых выделялся ЦАГИ. При такой "насыщенности" мы не испытывали недостатка в пропагандистских кадрах, руководителях политшкол и кружков.

В самом райкоме было много хороших товарищей и толковых организаторов. Отдел политпросвета, в который я попал, возглавлял Василий Чемоданов. Через некоторое время Чемо-данова выдвинули на работу в Московский городской комитет комсомола, а потом избрали первым секретарем КИМа - Коммунистического Интернационала Молодежи. Секретарем Бауманского райкома комсомола был в ту пору Семен Федоров, впоследствии возглавлявший ряд обкомов и крайкомов комсомола и ставший заворгом КИМа. До Федорова Бауманским райкомом комсомола руководил Александр Косарев - будущий генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ, организатор комсомольского движения в нашей стране. Это был настоящий вожак молодежи, беспредельно преданный партии коммунистов. Шестнадцатилетним парнем он стал членом партии и с оружием в руках защищал Советскую власть. Комсомольский актив района был замечательный, боевой.

Секретарем Бауманского райкома партии был тогда А. М. Цихон, до революции также работавший на заводе "Манометр". Орготдел возглавлял П. Т. Комаров, впоследствии секретарь ряда обкомов партии и заместитель председателя Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б). Один из инструкторов райкома, С. А. Акопов, после окончания МВТУ назначенный директором Уралмашзавода, стал наркомом автомобильной промышленности.

С самого утра в райкоме кипела работа. Мы развернули большую политико-просветительную и культурную деятельность на заводах, предприятиях и в учреждениях. Организовывались политшколы, кружки политграмоты, лекции на политические и бытовые темы, доклады. Заботой окружали созданные еще в 1923 году общеобразовательные школы при заводах. Их было более 35. В них преподавались чтение, грамматика, арифметика, география, естествознание и политграмота. Стремление рабочей молодежи к знаниям было очень большим. Особой заслугой Александра Косарева являлось еще и то, что в бытность его секретарем Бауманского райкома комсомола он сделал многое, чтобы эти школы стали настоящими рабочими университетами.

А вечером все комнаты и коридоры в райкоме заполняла молодежь. В комнатах шли совещания и беседы, а в коридорах юноши и девушки ожидали вызова на комиссии по приему в комсомол. Иногда работало несколько комиссий сразу, и обязательно во главе с членом бюро райкома. Приходили будущие комсомольцы в райком вместе с секретарями ячеек, они же давали характеристику вступающему. Вступавший вызывался на беседу. Работа в приемочных комиссиях была интересной. Перед нами проходило комсомольское пополнение, которое оставляло хорошее впечатление своей одухотворенностью, высокой настроенностью, серьезным отношением к делу. Иногда сразу было видно, что парень или девушка будут активистами комсомола.

В марте 1926 года состоялся VII съезд ВЛКСМ. Я был избран членом ЦК ВЛКСМ. Съезд проходил в филиале Большого театра, его тогда называли театром Зимина. С приветствием к съезду обратился М. И. Калинин. Съезд решил переименовать Российский Коммунистический Союз Молодежи во Всесоюзный Ленинский Коммунистический Союз Молодежи. Дни съезда были днями большого творческого напряжения и в то же время большим праздником. Прения продолжались и в перерывах между заседаниями, в кулуарах, вечерами.

Все это время меня не оставляла мысль об учебе. Правда, еще работая на заводе, учился вечерами на электротехнических курсах, но этого было мало. И я попросил в ЦК комсомола перевести меня на работу, которую мог бы совмещать с учебой. В 1927 году меня утвердили представителем ЦК ВЛКСМ во Всероссийский комитет по промышленно-экономическому образованию и назначили заместителем председателя комитета. Кроме промышленно-экономических вузов, над которыми шефствовал комитет, под его опекой находились техникумы этого профиля и школы конторско-торгового ученичества. Все это кровно интересовало комсомол. Работая в комитете, я имел возможность вечерами готовиться для поступления в вуз и осенью 1927 года поступил в Промышленно-экономический институт, который позднее стал называться Инженерно-экономическим институтом имени С. Орджоникидзе. Учился я на машиностроительном факультете.

Первые два года занимался на вечернем факультете, днем работал. Затем перешел на дневное отделение. Но отдаться всецело учебе опять не удавалось: меня избрали секретарем парторганизации института. Институт тогда находился в стадии формирования. Много дискутировали о том, какое место должны занимать инженерные и какое экономические дисциплины. Студентам хотелось быть в основном инженерами со знаниями экономики. Институт одновременно и строился, в основном силами студентов. Пришли на первый курс парттысячники. В целях увеличения в вузах рабочей и партийной прослойки партия направляла коммунистов-рабочих 25-30 и даже 36 лет на рабфаки и на курсы по подготовке в счет парттысячи. Это были люди, знавшие жизнь и цену знаниям Стремление к познанию было велико, учились они все прилежно, хотя некоторым из них наука давалась с большим трудом.

Когда я перешел на последний курс, меня освободили от обязанностей секретаря, чтобы вплотную занялся учебой. В этот период прослышал о лекциях, организуемых обществом техников-марксистов. Председателем этого общества, помещавшегося на Волхонке, был один из соратников В. И. Ленина - крупный ученый Ф. В. Ленгник. Начав посещать лекции, я познакомился с одним из учеников Н. Е. Жуковского по МГУ и одним из организаторов Красного Воздушного Флота - П. С. Дубенским. В обществе техников-марксистов он возглавлял авиационную секцию, а работал заместителем начальника Военно-воздушной академии имени Н. Е. Жуковского. Выглядел он довольно сурово, всегда был сосредоточен, улыбался редко, но был удивительно скромным человеком, даже застенчивым. Никогда не повышал голоса, а если начинал сердиться, то говорил еще тише и переставал смотреть на собеседника. Это с его стороны был самый большой "разгон".

В ту пору многие проявляли интерес к авиации. Еще в марте 1921 года на X съезде РКП(б) обсуждались мероприятия по дальнейшему строительству и укреплению Воздушного Флота. Боевым девизом молодежи двадцатых годов стал призыв партии: "Трудовой народ, строй Воздушный Флот". В марте 1923 года в стране было создано Общество друзей Воздушного Флота. Проявляя большой интерес к авиации, авиастроению, и я стал заниматься в обществе техников-марксистов, где слушал лекции и доклады по авиационной тематике. Помимо теоретических дисциплин за время учебы я прошел и производственную практику. Литейное дело изучал на "Красном пролетарии", мартеновское - на заводе "Серп и молот", технологическую практику проходил на АМО, теперь ЗИЛ, и на 1-м Государственном подшипниковом заводе.

Окончив институт, получил направление на один из заводов Гражданского воздушного флота и стал там начальником отдела организации производства. Завод этот вскоре перешел в авиационную промышленность, а в Главном управлении ГВФ остались только ремонтные предприятия. Вскоре, однако, я понял, что для работы в авиационной промышленности моих знаний недостаточно. При очередной встрече с П. С. Дубенским поделился с ним своими мыслями. Он порекомендовал мне перейти в Военно-воздушную академию имени Н. Е. Жуковского, где в то время под его руководством шла большая опытно-конструкторская работа. Ему был подчинен научно-исследовательский отдел, который направлял, организовывал и координировал научные исследования всех факультетов и кафедр, всех ученых и преподавателей академии. Дубенский посоветовал мне пойти инженером в этот отдел и одновременно посещать те лекции и семинары, которые будут меня интересовать. Это отвечало моим стремлениям, и он обратился с ходатайством в соответствующие организации о переводе меня в Военно-воздушную академию.

В начале 1933 года я был переведен в академию и стал работать там в научно-исследовательском отделе в должности инженера по вольному найму, но с нетлением военной формы. Знаков отличия я тогда не имел и внешне выглядел так, как слушатели академии, поступившие туда не из армии, а с "гражданки". Это облегчало мне посещение лекций и лабораторных занятий.

Военно-воздушная академия имени Н. Е. Жуковского в то время была единственным высшим военным авиационным учебным заведением, которое готовило инженеров-механиков, конструкторов, инженеров-эксплуатационников, а также занималось переподготовкой авиационных командиров. Видимо, потому, что это было единственное военное учреждение, где готовились кадры высшей квалификации для авиации, здесь преподавали известные ученые - буквально цвет страны.

В первые годы работы я подчинялся непосредственно заместителю начальника академии П. С. Дубенскому. Крупный ученый и организатор науки, он возглавлял до работы в академии научно-технический комитет Управления ВВС. Общение с ним помогло мне существенно расширить общий кругозор и углубить познания в авиации. Важную роль играли и встречи по долгу службы с другими крупными учеными-преподавателями, с одаренными людьми из слушателей академии. Как заместитель председателя бюро Общества изобретателей академии, я был тесно связан с его руководителем - начальником эксплуатационного факультета Андреевым. Вспоминаю выдающихся ученых - И. И. Артоболевского, Б. Н. Юрьева, Н. Г. Бруевича, В. С. Пышнова, В. Ф. Болховитинова, В. В. Уварова, Б. С. Стечкина, В. П. Ветчинкина и других. Хотя работа у меня была в основном организационная, я должен был понимать, о чем идет речь, знать состояние дела, представлять перспективы развития авиационной науки и техники. Вскоре меня избрали еще и ученым секретарем научного совета академии.

В академии в то время строился самолет-гигант с 12 двигателями. Этой работой была занята